Рано и не проснувшись привыкшие поделить все надвое, мы с трудом, преодолевая какую-то перпендикулярную лень, допустили существование измельчающихся деталей, и тех, кажется, только затем, чтобы не изменить другому из наших тектонических качеств - страсти к градуированию окрестностей. На голую процессуальность теперь не ведемся в принципе, акоже на мякину, а цветными карандашами кидаемся из окна, когда не оставляем стоять в полупрозрачном сосуде так, на краю письменного стола, для дизайна. Вот у нас и выходит, что мы либо спим, либо нет. Идем или туда, удаляясь, или уже обратно, увеличиваясь в лице, вообще размерах, в уверенности, что это именно мы. Рассуждения строим чтобы совпали края - и барокко карточной архитектуры ломает первый случайный варвар. Либо мы изволим писать поэтическое, либо встаем ни свет ни заря грядеши в леса наломать, изготовив, дров и вернуться в дворы и травы их возложить на. Где-то и как бы то же имеет место и время для бытия. Встречались ли нам, например, некоторые балбесы, утверждавшие, позевывая, что как таковых, дескать, снов они вообще не видят, и не видели никогда, и в будущем тоже не сказать, чтобы планировали? Еще бы, а еще ведь они настаивали и наставляли, плутархоподобно приводя примеры из жизней. Заходили под вечер, располагались в кресле. Снимали, крякнув, с усталых ступней пару обуви со следами дальнего, едва ли не везувийского, пепла странствий. Ослабляли узел на шее, который называется галстук и призван обозначать положение. Оглядывали убранство нашей убогой хижины. Кивали на некоторые эстампы, офорты, пунктиры и литографии. Сообщали, что любят почитать лежа, точнее, любили раньше, а сейчас заняты и не до того. В кино не ходят из этических, а телевизор не зажигают из эстетических соображений. А в наблюдении снов нет ни порядка, ни точной цели. Нет, что вы, я ничуть не стыжусь и не побаиваюсь признаться в странном, не странен ли всякий странник, отринувший обратимость, но вы же понимаете, сегодня мы просто обязаны отдавать отчеты в происходящем и разграничивать явь. Случалось и будет происходить разное. В узком кругу одного небольшого дня к вам обратится знакомый по прошлому гражданин, с которым делили школу. Каким-то чудом его угораздило оказаться в армии. Там у них была ночь, зима, мороз, вьюга, пи_дец, склад, он, АК-47, тропинка, маятник фонаря, треплемый ветром и десять десятин - скрип, скрип - шагов туда, где совершается оборот, чтобы исполнить столько же - скруп, скруп - тех же самых шагов обратно, теми же самыми ногами. Верный присяге и специальному кодексу абсурда для мирного времени, он смертельно желает сна, потому что довольно давно в нем не был. Когда он зевает, в его распахнутый рот наметает сугробик снега. Рано или поздно в повествовательной манере разговоров внутри себя начинают иметь место провалы в разительную стилистику сна. Его жизнь, сжатая в отмороженном туловище и вооруженная автоматом, на квантовую величину времени вылетает поверх метели туда, где царствует абсолют, и в черноте и беззвучии космоса длятся звезды. Ногам словно бы невдомек, и они продолжают ступать - скряп, скряп - перенося никчемное бессюжетное тело дальше по пути воина. В первом из снов он успевает увидеть маму, которая не так давно умерла, побеседовать с ней на равных - так, как если бы они были просто друзьями, обсудить все стороны взаимной любви и запредельной преданности идеальному чувству, вспомнить и прояснить смутные эпизоды семейной истории и согласиться, что свет, который пронизывал первое января девяносто второго года, похож по составу на топленое молоко. Во втором он превращается в зверя с шестьюдесятью лапами, фиолетовым панцирем и глазом, фасеточно выправленным в ничто. Он молод, умен и умеет бегать по вертикальным поверхностям, и он бегает по ним, собирая оранжевым хоботком пищу, напевая песенку о билете в один конец и улыбаясь. Потом он находит дырочку, из которой дует прохладная темнота. И оказывается, что в этой дырочке так много смысла, что это очень неплохо, потому что он искал смысл почти всегда. Дырочка вращается в самой себе и приглашает его хоботок приблизиться и оценить ее внутреннее вращение. А потом она втягивает в себя - сначала хоботок, а потом и все остальное тело, разрывая его на части и измельчая в кровавую пыль. Улыбаясь и напевая, он распадается до уровня ничем не волнуемого эфира, и остается там вечно, больше не нуждаясь ни в чем. В третьем сне раздается вопрос. Он не имеет точно определимого источника или адресата, вопрошает само содержание сна. Нужен ли тебе сверчок? Вероятность того, что он пригодится, все-таки ничтожно мала. Он, конечно, умеет петь, стрекотать, пронизывать воздух волнами шепота о любви к этой небольшой жизни. Он чем-то похож на тебя, который тоже умеет что-то свое. Говорить изнутри - наружу, чтобы звучать и быть. На упоминание общих друзей ожидать участия и удивиться внезапной резкости и отмашке, мол, этот прогнулся, а тот вообще прогнил. Вглядеться через вуаль беседы прямо в топкие озерца глаз навыкате и отступить в мурашках от холодного отсутствия человеческого сознания в составлении реплик. Повернуться и уходить. Удаляться в оптическую амбивалентность тени. Испытывать тишину. Дерзновенно, по-авраамовски странствовать за петляющим случаем, чтобы перед закатом зайти на гору и застыть на краю распахнувшейся красоты пораженным простотой ее азбуки в междометие рваного сердца. Понимать, что покой и воля верны своим тонким орбитам, пока ты болтаешься рыбой в проруби на поверхности мирового льда. Хотеть большего и шагнуть за край. Обвалиться в воздух и полететь, шебурша перепонками шелковых парашютов. Управлять полетом, чтобы улететь дальше и не испытывать мучительного стыда. Упасть в травы и вереск и замереть. Чувствовать боль. Кровоточить эмблемами переломов. Находить силу преодолеть недуг и найти ее, преодолев его. Подняться, как ни бывало, на высоту роста. Озираться и выглядеть чуть свысока - как тот, кто многое озирал. Отвечать ужимками острых плеч на вопрос зачем. Избегать правил, читать междустрочья на языке умерших от удушья варваров. Уважать чуждое ползновенье за горним, пожизненно помятуя, как сам просочился в игольчатое ушко. Наконец, купить на насекомом рынке сверчка, чтобы зимней бескрайней ночью в тапочках забрести на кухню и не уйти на дно своей личной бездны, куда не проникает отсвет зыбкого фонаря с улицы и расшатанный механизм слова.