Я прошлое своё смотрю как сон. Был распроклятый сорок первый год. Война нас погрузила в эшелон, где увозил станки в тыл наш завод. Он должен был патроны выпускать, необходимые войне и для войны. На нём работали отец и мать и были в скором времени нужны. Под Невелем бомбили эшелон. Попала бомба прямо в паровоз. Вагоны залезали на вагон, и наш средь них похож был на торос. Не помню, как покинули вагон, как ящики не раздавили нас, но, как бежали прытко и легко, старик, я, ощущаю и сейчас. Бежали к лесу, спелые хлеба кровавили лодыжки, ступни ног. Но пулемётно-самолётная стрельба гнала вперёд, – всё это видел Бог. Не только видел, но и помогал расстреливать и нас, и матерей. С тех пор безбожником навечно стал пацан и галахический еврей. Фашистский лётчик целился в меня, стрелял на бреющем, но не попал. Оставшийся живым, с того я дня ребёнком быть навечно перестал. …Увидев смерть, как проклинали Бога над трупами любимых старики, нет, я не стал напугано убогим, но поседели детские виски. О жизни стал я думать не по-детски, ковал в себе характер, как металл. Но всё же рос-то я в стране советской и всё советское в себя впитал.