Куда они денутся В основу повести легли реальные события Начало лета. Рано утром возле речки довольно прохладно. Стоит оглушительная тишина, надоедливых комаров ещё нет, не пищат возле ушей. Тихий ветерок шёпотом переговаривается с верхушками елей. Еле слышно бежит по гладко отполированным камням прозрачная вода, на быстринах нет-нет, да и выпрыгнет из глубины белогрудый хариус, стремясь поймать проплывающую мимо добычу. Ничто нарушает веками установившийся размеренный образ жизни тайги, даже мужчина, неподвижно сидящий на чурке под вековой елью. Тёмная одежда мужчины сливается с такой же тёмной корой дерева и только вблизи можно различить его, да и то, если присмотреться внимательнее. Давно уже он неподвижно сидит в своём укрытии под ёлкой, даже пальцем не шевельнёт. Только до боли в глазах глядит куда-то за речку. За кем же этот человек так усердно наблюдает? Посмотрим и мы в ту сторону, куда прикован неотрывный взгляд этого крестьянина лет двадцати пяти. Вдоль речки узенький сенокосный луг. Чуть подальше на пригорке стоит небольшая недавно срубленная бревенчатая изба. Вот за этим домом и наблюдает укрывшийся под ёлкой человек. Это Василий Кирьянов. Он проживает в деревне Демьяновка, которая стоит километрах в пятнадцати ниже по течению реки отсюда, там, где сливаются в одно русло два притока реки Вежа: Восточка и Северка. По мнению Василия, жизнь обошлась с ним довольно жестоко. После раздела с родителями ему досталось меньше земли, лугов и скотины, чем старшим братьям, да и у родителей угодья были не такие уж большие. Поэтому и хлебом, и другими сопутствующими продуктами Василий Кирьянов был обеспечен довольно скудно. Взять хотя бы Прокопия и Илью Пашковых, так у них пахотных земель в два-три раза больше, луга все близко от деревни, в низовьях реки, просторные, солнца и ветра вдоволь, сено сохнет быстро, противного гнуса гораздо меньше. По нескольку стогов на одном лугу ставят. А у Кирьянова луга в верховье речки Восточки, зажатые горами с каменистыми склонами, даже если захочешь, не расширишься. Охотничьи тропы у Прокопия и Ильи проходят по самым живописным, богатым дичью местам, Василию же достались довольно захудалые, прежде никому не нужные. Но он от этого не унывает, прорубил себе новые просеки почти рядом с двоюродными братьями, а иногда наведывается даже и на их угодья, пусть не очень-то и гордятся, с бедными родственниками надо делиться. А тут ещё откуда-то припёрся этот Роман, поставил тут дом и намеревается навсегда остаться здесь. Это уже слишком! Что, в своей родной деревне земли не хватает? Обоснуется он тут, скотину заведёт, земли распашет, луга расчистит, прижимать начнёт Василия. И так уже он зажат донельзя, дышать нечем. Если не приструнить Романа сразу, то потом, когда тут вырастет новая деревня, поздно будет. Вот тогда Василия самого отсюда куда-нибудь турнут, да так, что вовсе по миру придётся пойти с протянутой рукой. Сейчас же, не откладывая на завтра, надо пустить Роману красного петуха, тогда жить ему будет негде и волей-неволей, зажав промеж ног хвост, как трусливая собачонка, вернётся обратно в родную деревню. Быстро поймёт, что тут ему нечего ловить, свои хозяева имеются. Но вот наконец вышел Роман из избы с топором в руках и мешком за спиной, видно, куда-то в лес собрался. Подпёр жердиной дверь, перекрестился на восток и спорым шагом скрылся за деревьями. Лес ведь ещё совсем рядом с домом, не успел пока расчистить окрестности как следует. Кирьянов неподвижно ещё некоторое время посидел, подождал, чтобы Роман ушёл как можно дальше, затем перешёл через мелкую речушку по свалившемуся дереву, поднялся на пригорок к дому и вошёл вовнутрь. Осмотрелся, отобрал и вынес на улицу кое-что из имущества, всё это отнёс подальше к своему лугу, сложил под елью и тщательно замаскировал ветками. А к полудню в верховье Восточки на месте дома Романа дымилась только куча головешек. Несколькими верстами ниже сгоревшей избы Романа на старой ели примостилась крупная сова. Она тут уже довольно долго так сидела не шелохнувшись, даже пёрышко не дрогнет, только голова время от времени, как на шарнире, резко поворачивалась то влево, то вправо. Луга пусты, покрыты тонким слоем белого снега, видно далеко кругом. Не просто так сидит сова, она охотится, добывает себе еду. Покажется где-нибудь глупая мышь, зоркая птица тут же приметит её, неслышно нырнёт с верхушки, и мышь только один раз пискнуть успевает после того, как попадает в острые стальные когти. Долго уже сегодня промышляла сова, наелась вволю, теперь с полным желудком можно и так посидеть, отдохнуть. Всё замечают внмательные глаза сильной птицы, ничего от них не скроется. На противоположном берегу над лесом тихо, будто крадучись, стелется дымок, который под холодным ветром тут же рассеивается, становится незаметным. Хотя сове и не видно, но она знает, что там между вековыми елями притаилась маленькая охотничья избушка. Туда несколько дней назад поселились два незнакомца и, по всем признакам, не собираются уходить. Один из них каждый день ненадолго уходит в лес, а второй даже не показывается. А сове-то что, пусть живут, лишь бы ей не мешали. В избушке жарко топится печка, языки пламени изо всех сил стремятся прогнать поселившуюся темень, но освещают только предпечье и пол у порога. По углам же темно, хоть глаз выколи, ничего не видно. Дрова в печке весело потрескивают, нарушая тишину. Печка глинобитная, без трубы, с широкими стенками. На потолке и стенах низенькой избушки осел толстый слой сажи, по углам наткана паутина, надо двигаться осторожно, стараясь ничего не задеть, того и гляди, весь измажешься сажей. Только после второй топки печка начинает давать достаточно тепла. Тогда если закрыть дверь и отверстие-дымоход под потолком, от жары невозможно уснуть, воздух горячий, как в бане. Приходится некоторое время держать дверь приоткрытой. Иван Алексеевич сидит перед печкой на низенькой чурочке, пригнувшись, спасаясь таким образом от горького дыма, глядит на пляшущие языки пламени и кончиками пальцев теребит жиденькую бородку. Его сын Тимофей с высокой температурой лежит на нарах, подолгу надсадно кашляет, то его в жар бросает, тогда он всё тряпьё, которым отец укрыл сына, скидывает с себя, то начинает знобить, зубами дробь выбивает, колени к щёкам прижимает. Всю ночь бредил, то Макара Кочева самыми последними словами обзывал, то ружьё и патроны у отца требовал, то Настю умолял простить его за что-то. С Макаром, конечно, всё понятно, а чем Тима виноват перед Настей, какая чёрная кошка пробежала между ними, Ивану Алексеевичу невдомёк. Только подумалось ему, что как только всё в их жизни наладится, послать сватов к Семёну Фёдоровичу и поженить Тиму с Настей, раз уж так девушка по сердцу сыну пришлась. Пусть молодые люди строят себе счастливую жизнь, если у самого Ивана Алексеевича не получилось, как того хотелось. Погода, видимо, решила оправдаться перед людьми за то, что она так долго запрягала, медленно, словно нехотя тянула, вдруг неожиданно резко ударили морозы, да такие, что брёвна в избах трещат. Вот дурак старый, не догадался валенки захватить! Да ведь не знал, что надолго затянется их пребывание в лесу. Тем более, что покидали село в спешке, лишь бы не успели прийти в себя коммунисты. Когда ходишь по лесу в котах, то ноги постоянно сырые, вот Тима и промёрз. Совсем ведь ещё мальчик, хотя ростом отца уже догнал, восемнадцать лет всего, много ли ему надо? Накрыл лежащего на нарах сына всем, что было в избушке из одежды, пусть хоть пропотеет и, может, простуда выйдет. Сейчас бы в горячую баню его, да пропарить всласть берёзовым веником, потом перцовой настойкой напоить, да где тут что возьмёшь? Не дома, чай. Всю ночь напролёт ухаживал за больным сыном, то водой напоит, то намоченную холодной водой тряпку на горячий лоб кладёт, но тряпка от жара быстро высыхает, то укрывает, когда Тиму озноб пробирает. Как только на улице начало светать, затопил печь, вроде хоть какая-то работа. Не привык мужик просто так сидеть, не по нему всё это. Сухие дрова моментом занялись, пламя с аппетитом лижет котелок, подвешенный прямо перед зевом печки. Дым заполнил верхнюю часть избушки и через отверстие в стене для выхода дыма и дверь выплывает наружу. Из-за этого холодно, Тима весь сжался на нарах, лежит без сознания. Ничего, скоро дрова прогорят, можно будет закрыть дверь, тогда в избушке будет тепло, как в бане. Сидит Иван Алексеевич, смотрит на огонь в печи, а мысли в голове невесёлые бродят. И есть отчего горевать человеку! В двадцать лет женил Ивана отец на Марфе Тимушевой из глухой деревни Мусибед. Их отцы дружили в молодости и как-то договорились породниться. Нас, мол, так же когда-то женили, несмотря на это прожили неплохо, привыкнут, бабы все одинаковые. Под Рождество поехали с отцом и крёстной в Мусибед свататься к Захару, тогда Иван в первый раз увидел свою невесту. Марфа показалась ему довольно привлекательной, внешностью её Бог не обидел, наделил всем, что полагается иметь девушке. Хотя и в родном селе зазноба имелась, но ничего не поделаешь, против отца не попрёшь! Пришлось отвыкнуть от неё, хотя и нелегко было. Долго ещё вспоминалась Ивану его Верочка. Особено тяжело было, когда думал, что теперь совсем другой человек её обнимает и целует, совсем другому она готовит, совсем другого ждёт с охоты, совсем другому рожает сыновей и дочерей. А, может, и не любит он Верочку, обижает по-всякому? Поэтому и сына своего женить Иван Алексеевич решил на той, к которой его молодое горячее сердце тянется. Если самого такое счастье миновало, то пусть хоть Тима с любимой женщиной будет свой век коротать. Сам уж ладно, его жизнь, считай, уже прожита, ничего не изменишь, раз женили на Марфе, то с ней и пришлось жить. Стельную молодую корову в качестве приданого Захар тогда Ивану с Марфой выделил, не с пустыми руками свою дочь в чужое село отдал. Первый год жили в доме родителей, в зимней половине, а потом с помощью отца и братьев поднял Иван свою избу. Как оказалось, жену отец для сына выбрал отличную, работящая, хозяйственная была вышедшая из деревни с пятью дворами Марфа. Мастерица на все руки, неутомима на сенокосе и на жатве, работает, будто играет, смотреть приятно. В избе чистота, полы всегда вымыты, по углам узоров из паутины не увидишь. Сразу после свадьбы понесла Марфа и осенью подарила мужу дочку. Иван, который, конечно, ждал сына, не очень сильно расстроился, надеясь, что следующий обязательно родится сын. Но его ожидания оказались напрасными, будто нарочно, их дом одна за другой своими тонкими голосами наполнили друг за другом ещё пять дочек. Хорошо хоть, что двоих в младенчестве Господь прибрал, а то ведь для дочек хорошее приданое надо готовить, чтоб замуж отдать, если, конечно, кто-нибудь позарится на них. А могут и в старых девах остаться, парней ведь почему-то всю жизнь не хватает. После этого Иван Алексеевич осерчал и однажды по пьяни крепко побил жену. Марфа быстро сообразила, что так дальше продолжать нельзя, и одного за другим подарила мужу Николая и Тимофея. И остановилась. После них уже детей у них не было. Ну и хватит. Вот так и жил, работал не покладая рук, на ноги поставил шестерых детей, всех дочерей замуж выдал, слава Богу, ни одна в старых девах не осталась, старшего сына женил, хозяйство с каждым годом крепло, будет что оставить детям, когда на покой соберётся, а тут оказалось, что все его старания были напрасными, трудился он зря. Как-то неожиданно у Ивана, да и не только у него, жизнь перевернулась. Сначала не на шутку драка с Германией завязалась, старшего сына – Николая, на службу призвали да так и сгинул куда-то, даже никакого известия не приходило, жив он, или убили, никто не знает. А затем в Питере царя скинули. Одни решили, что без царя жить будет значительно лучше, другие воспротивились, опять за ружья схватились, немца оставили в покое и между собой свару затеяли. Иван Алексеевич же никак не может понять, разве же можно жить без царя? Ведь даже у каждого отдельно взятого человека есть голова. Без головы не проживёшь. А такой громадной державе голова тем более нужна, царь и есть эта голова. Кому-то ведь надо думать и решать, как дальше жить, без этого нельзя. Могут, конечно, посадить на трон кого-нибудь и обозвать его по-другому, как теперь – комиссаром, или ещё иначе, но будет ли от этого польза для простого мужика? Трудно понять и другое: русского царя убрали, а вместо него теперь коми царь, или как? Кто он сам, какой национальности, коми, что ли? Но для коми народа никаких поблажек он не дал, наоборот, жизнь изо дня в день ухудшается. По мнению Ивана Алексеевича, с самого начала новая власть повела неправильную политику. В лесу вон даже деревья все разные, а люди и тем более. Одни не разгибая спины постоянно трудились, работали в поте лица, налаживали самодостаточное хозяйство, держали полные хлева скотины, навозу ведь надо много, без удобрения земля хлеба не даёт. Рожь сеяли на выжигах, надо как-то крутиться. Другие же шли по лёгкому пути, жили сегодняшним днём, самогонку гнали и выпивали. Конечно, у таких никогда ничего и не было, неоткуда взяться при таком образе жизни. И вот работящих крестьян, на которых, можно сказать, земля держится, которые хлеба вдоволь имеют, держат крупные хозяйства, обозвали кулаками, а ленивых – бедняками. Да ладно, если только это, пусть обзывают, слово не грязь, не измажешься. А когда начали отнимать имущество и хлеб, честно нажитые своим горбом, кому это понравится? С какой стати Ивану Алексеевичу раздавать своё добро тем, кто не пошевелил и пальцем, чтобы добыть себе еду? Чтоб они и дальше так жили и ели чужой хлеб? В прошлом году хлеб подчистую выгребли из закромов, еле-еле смогли продержаться до нового урожая, очень экономно пришлось муку тратить, пояса подтянуть. Хлеб реквизировали, дали какую-то бумагу, и всё. А что толку с этой бумажки? Её не съешь, и ничего на неё не купишь. Конечно, Иван Алексеевич понимает, что в городах хлеб не сеют, а питаться надо всем. Он согласен больше хлеба засевать, чтоб излишек продавать и что-нибудь нужное приобрести для хозяйства, не всё же сам своими руками можешь смастерить. Когда видишь зримую пользу от своих трудов, и глаза раскрываются, можно расширить пашню, чтоб ещё больше хлеба получить, пуская часть на продажу. И тебе, и государству выгодно. А тут заваливаются к тебе толпой, да все с ружьями, и просто так, за здорово живёшь, выметают весь хлебушек из закромов, кому же это понравится? Да и не каждый год одинаково земля родит, это ещё какое лето выйдет, иногда пожнёшь меньше, чем посеешь. Из-за этого приходится запас в амбарах держать минимум на пару лет. А как от этих коммунистов его спрячешь? В яму зароешь – сгниёт, не станешь же где-то в глухом лесу амбары строить. Не стало смысла держать много пахотных земель. Хотя и до слёз жалко, ведь чтобы вырубить лес, расчистить, раскорчевать пни, довести до состояния нормальной пахотной земли, надо не меньше пятидесяти лет, но в этом году уже меньше засеял Иван Алексеевич, довольно большой пласт оставил невозделанным, пусть земля отдохнёт. А если и дальше будут продолжать отбирать хлеб, то придётся оставить только небольшой участок себе на пропитание, незачем трудиться на чужого дядю. Интересно, что принесёт эта неделя Ивану Алексеевичу и Тиме? Рано или поздно, но из леса придётся выползти, не будешь же всю жизнь прятаться. Ждал, ждал, всё надеялся, что недолго коммунисты смогут удержаться у власти. Здесь, у нас, в глухом краю привольно им над тёмными людьми издеваться, а в России грамотный народ такого не будет терпеть. Раньше ли, позже ли, но опрокинут этих антихристов. Только бы как можно быстрее это время настало! Или лишь здесь над нами измываются? В других губерниях лучше живут? Да вряд ли, слухи ведь ползут, что белые и красные между собой серьёзно цапаются. Значит, везде одинаково. Иван Алексеевич предполагал, что можно будет тихонько, особо не высовываясь, переждать эту смуту, его, маленького человека, не тронут, без него разберутся. Но не вышло, и Ивана Алексеевича затянуло в этот водоворот, да так, что навряд и вынырнет из этого мутного омута. Там и конец настигнет. Беда нагрянула неожиданно, без предупреждения. По селу пронёсся слух, что комбедовцы составили списки крепких хозяев, подлежащих раскулачиванию. Будут ходить по домам, описывать имущество, отбирать скот, вещи, хлеб, и раздавать беднякам. Но, несмотря на это, где-то в глубине души всё же теплилась надежда, что его-то уж минует эта беда. Хоть ведь и включили его в этот чёрный список, но какой же он кулак? Видел ведь в газетах, какие они – кулаки. Толстые, с круглыми, надутыми, словно пузырь, животами, с плётками в руках ходят и следят, как на них ишачат батраки. А у Ивана Алексеевича откуда взяться животу, когда всю жизнь своим горбом наживал добро. Рубашка, вся белая от соли, едва-едва спину прикрывает. Вот купцов Василия Рыжова и Ефима Ларькина раскулачили, так им и надо. Они не пахали и не сеяли, только торговали, на этом и жили, да к тому же гораздо лучше других. Хотя ведь и торговать кому-то надо. И вот в один день, можно сказать, превратились в босяков, чисто вымели их дома и беднякам раздали. Ну, не всё, кое-что, наверно, успели же припрятать. А Ивана Алексеевича если поставить рядом с ними, то он очень даже бледно будет выглядеть. Что у него есть? Ну, дом хороший. Холодный коридор делит избу на две половинки, в зимней одна комната, чтоб меньше дров сжигать и теплее было, в летней – две. Комнаты с большими окнами, поэтому внутри всегда светло. Сарай просторный, на весь дом, с двумя широкими дверьми, воз с сеном в одну заезжает, а через другую выезжает, ни одна травинка не пропадает, всё на корм скотине идёт. Хлев разделён надвое, в одной половине коровы содержатся, в другой – лошади. За домом овчарня, без шерсти не проживёшь, носки, варежки, да и валенки ведь сами же катают. Возле овчарни навес, где летом скотина в тени пережидает дневную жару, спасается от кровожадных оводов. На толстых лиственничных столбах прочно утвердился длинный амбар, куда ссыпается весь запас хлеба. Постоянно сухо, зерно не портится, не плесневеет, и мыши не могут забраться туда. Рядом ледник для скоропортящихся продуктов. Немного в стороне крытый ток и овин. Вот и всё хозяйство Ивана Алексеевича, если не считать чёрной бани под горой возле ручья. Всё построил сам с помощью братьев, только дом ставить народ собирал, но ведь не просто так, а расплачивался за работу своим же трудом, никого не эксплуатировал. Себе, конечно, больше всех досталось. Не шутка ведь всю жизнь трудиться. Теперь, видно, из-за этого и руки болят, ноют по ночам, спать не дают. В избе, если приглядеться, кроме постели, ничего и нет. Что там могут описать? Может, только ухват и кочергу? Сыну Николаю ещё дом поставили после его женитьбы, одну половину закончили, а другая так и стоит недоделанная, хотя и под крышей, мобилизовали его на германский фронт, поэтому не успели. Вот и всё хозяйство Ивана Алексеевича, не очень много и не очень мало. Но в селе ведь, почитай, большинство жителей столько же имеют. Обо всём надо самому думать, никто за тебя голову ломать не станет. Если так посмотреть, то почти поголовно сельчан надо раскулачивать, отнимать добро и раздавать лодырям. Поэтому Иван Алексеевич не особо и испугался. Думал, что закроется на засов, не пустит никого в дом, на этом всё и закончится. Постучат-постучат и несолоно хлебавши уйдут восвояси. Но на деле получилось иначе. Никуда в тот день отец с сыном не ушли, с утра ждали непрошенных гостей, дратву сучили от нечего делать. Долго сидеть пришлось, не привыкли коммунисты рано вставать. Пока глаза продерут, почешутся, соберутся своей вороньей стаей в реквизированном доме купца Василия, накурятся до одурения и затем только за свою чёрную работу примутся. - Вон, показались, проклятые! – заметил приближающихся комбедовцев Иван Алексеевич. – Точно ведь к нам и направляются. Сейчас я с коридора через дверь и буду с ними разговаривать. - Только, ради Бога, постарайся по-доброму с ними, - дрожащим от испуга голосом попросила Марфа. – Не серди уж этих антихристов. - Как они со мной, так и я с ними, - возразил муж. – Что мне, лизаться с этими голодранцами, что ли? Иван Алексеевич через маленькое оконце в сенях наблюдал, как Макар Кочев, одетый в длиннополую красноармейскую шинель и будённовку с высоким шишаком с закинутой за плечо винтовкой со штыком по-хозяйски широко распахнул калитку и уверенными шагами вошёл во двор. В России где-то шатался два года, припёрся обратно домой и неожиданно для всех вознёсся на самый верх, стал самым главным человеком в селе – председателем комбеда. А теперь вон ходит, как гусь, задрав голову, земли под ногами не видит. За Макаром на небольшом расстоянии следовали ещё трое, это сельские активисты. Так во всяком случае они сами себя называют. На самом деле это опустившиеся лодыри, ищущие лёгкой жизни, чьи земли давно заросли лебедой, а луга – ивняком. Вошли во двор, походили перед домом, поглядели туда-сюда, будто покупатели в магазине рассматривают разложенный на прилавке товар. Макар прикладом винтовки тронул амбарную дверь, но она сидела мёртво, не дрогнула. - Ну, что-ж, зайдёмте в дом, - кивнул головой товарищам, приглашая следовать за ним и тяжёлой поступью поднялся на крыльцо. Толкнул дверь рукой, убедился, что она закрыта, и загремел тяжёлым железным кольцом: - Иван, открывай! Что это средь бела дня запираться вздумал? - Прежде никогда не закрывался, а вот теперь от вас – разбойников, приходится, - ответил хозяин через дверь. - Слышали, товарищи, разбойниками мы уже стали. И этот кровопийца себя выше нас ставит. Открой добром, а то дверь вышибем! - Попробуй только! Построй сначала себе такую избу, а потом уже командуй! Сопляк! Не такой уж большой начальник! – смело парировал его Иван Алексеевич. - Именем Советской Власти немедленно открывай! А то взломаем дверь, самого арестуем и под конвоем, как врага народа, в Веждино отвезём! - Ни за что не открою! И уматывайте отсюда подобру-поздорову! Ничего я вам, лодырям, не дам! Всё хозяйство своими руками и своим горбом наживал, тебя, зимогора, на подмогу не звал! – через маленькое окошко в сенях выглянул хозяин. Макар после этих слов вскипел, как вода в котелке, подвешенном над костром и торцом приклада изо всех сил хрястнул Ивана Алексеевича в лицо прямо через окно: - На тебе, кулацкая рожа! По полу со звоном разлетелись кусочки стекла. Иван Алексеевич застонал, схватился за разбитое лицо и наклонился, чтобы не испачкать кровью одежду. Рот наполнился солоноватой кровью. Шагнул в сторону от окошка, осторожно вытер лицо рукавом рубашки и выплюнул на ладонь два передних зуба. Тима до этого безмолвно стоял рядом, но как только увидел окровавленного отца, в нём поднялась безмерная жалость к родителю и такая злость вскипела на Макара, который ещё каких-то полгода назад со слезами на глазах, чуть ли не на коленях ползал перед Иваном Алексеевичем, выпрашивая хлеба до нового урожая. Вчера ещё был ничем, комка грязи под ногами не стоил, а сегодня пришёл как самый настоящий варнак, прикладом разбил лицо отца, а ведь тот ничего плохого ему не сделал. И Тима недолго думая сорвал со стены висевшую там на гвозде двустволку, вставил патроны в патронник и, пока отец утирался, выставил ствол в разбитое окно. У Макара от раздавшегося прямо возле головы выстрела заложило уши. От неожиданности он до смерти перепугался, присел, а затем сорвался с высокого крыльца вниз по лестнице, но второпях наступил на длинную полу шинели и растянулся на помосте внизу. Там некоторое время барахтался, никак не мог подняться, а когда это ему удалось, то бросился бежать к калитке. Но из сеней раздался второй выстрел и Макар возле калитки неестественно взмахнул руками и ничком повалился на землю. Пришедшие вместе с ним комбедовцы растерялись, стали, как вкопанные, и никак не могли сообразить, что им делать, то ли бежать, то ли куда-нибудь спрятаться, пока тут на открытом дворе всех не перестреляли. - Ты что наделал, Тима?! Убил ведь человека! – Иван Алексеевич вырвал из рук сына ружьё и, открыв дверь, выскочил на крыльцо. Мгновенно оценив создавшуюся ситуацию, крикнул перепуганным активистам: - Чего рты пораскрывали?! Сейчас же убирайтесь отсюда, чтоб вами тут не воняло! Да заберите с собой своего преда! Те не стали больше ждать, согласно кивая головами, с опаской оглядываясь на Ивана Алексеевича, стоящего на крыльце с ружьём в руках, активисты подняли обмякшее тяжёлое тело Макара и перетащили к крыльцу соседнего дома, где уложили на плахи. - Придётся лошадь запрячь и на телеге до дому довезти его отсюда, на руках далеко, не сможем, - выпрямился Пётр Полудиев и кепкой вытер выступивший на лбу пот. – Ну и напугали же, я думал, что сейчас он всех нас перестреляет. - Меня всё ещё колотит, - вздохнул Егор Конкин и протянул вперёд трясущиеся руки. – Видите? - Надо бы фельдшера вызвать, вдруг да живой ещё? – предложил Трофим Кузнецов. - Да! Живой! Пуля точно в лоб попала, - указал Егор всё ещё дрожащим пальцем на Макара. – А крови почему-то мало… - А почему в лоб попали, ему же в спину стреляли? – удивлённо захлопал глазами Трофим. - Не знаю, может, когда обернулся? – пожал плечами Пётр. Все снова наклонились к Макару и внимательно вглядывались в его лицо. И правда, на лбу зияла рана, а оттуда что-то торчало. - Это что, пуля там застряла, или что? – удивился Пётр. – Какая, однако, кость крепкая! - Да никакая это не пуля, это же деревяшка какая-то, - первым разглядел Трофим и, уцепившись кончиками пальцев, вытащил короткую, но острую щепку. - Да, это и правда не пуля, а лучинка острая, - Пётр взял из руки Трофима испачканную кровью щепочку и покачал головой. – А где же пуля? Лежавший до этого неподвижно Макар тихонько жалобно застонал и приоткрыл глаза. Некоторое время ничего не сообржающими глазами вглядывался в комитетчиков, а затем жалобным голосом осведомился: - Где я? - О-о! Живой! – оживились комитетчики. – А мы тут уже запаниковали, чуть было тебя в землю не зарыли. - Ну-ка, попробуй подняться, - Егор взял Макара за подмышки и помог ему присесть. Кочев провёл ладонью по лбу, где кровь уже успела свернуться и на глазах подсыхала, пошевелил руками и ногами. - Ну, что? – Пётр нагнулся было к Макару ниже, но тут же сморшил нос, два раза коротко втянул воздух в себя, чтобы узнать, какой же неприятный запах исходит от председателя, а как только понял, то резко выпрямился и отошёл в сторону. - Как будто всё в порядке, - Макар поднялся, стал на ноги, отряхнул шинель и взял винтовку из рук Трофима. - Тогда что? Пойдём и раскулачим этого Тарабукина? – спросил Пётр. Макар нахмурился, в бессильной злобе заскрипел зубами: - Сегодня не смогу, тяжело, голова болит. Давайте отложим до завтра. - Сам домой дойдёшь, или помочь? – приблизился к нему Егор, но, почувствовав исходящий от председателя противный запах, быстро отошёл подальше. - Не стоит, сам дойду! Завтра встретимся в доме купца, - пробормотал Андрей и широко ставя ноги, направился домой. Хорошо, что матери дома не было, опять, видно, кому-то ребёнка нянчить нанялась. На миг забежал в избу, нашёл чистую одежду и вышел в баню. Там сердито сопя снял испачканные брюки, протёр ими ноги и забросил в угол. На голое тело натянул чистые брюки, наносил дров, воды и затопил баню. Никуда не выходя сидел в предбаннике, нагнувшись от дыма как можно ниже, подождал, пока печь-каменка полностью не протопится. Сидел и подначивал себя, копил в душе ярость. Вот ведь как вышло! Так опозорился! Всему селу рты на замок не закроешь, сегодня же все про это узнают. Да и сами комитетчики молчать не будут, Пётр сразу как сорока разнесёт эту новость, на всю округу растрещит. И надо же было так перепугаться! Кабы знать, три дня бы не ел перед этим… Основательно попарился, помылся, затем, отвернув лицо в сторону, чтобы не вырвало, щёлоком тщательно постирал брюки и подштанники, повесил сушиться в бане, не станешь же на улицу выносить на всеобщее обозрение. А как всё хорошо начиналось… Когда после двухлетнего отсутствия вернулся на родину, нарядившись в щегольскую форму красноармейцев, предполагал, что теперь на посиделках все девки его будут, а он ещё нос воротить станет. Самую симпатичную, первую красавицу выберёт для себя и гордо, как гусак, до дому проводит. На вечерние посиделки, как и прежде, молодёжь собиралась в доме пожилого Николая Егоровича. Он был бездетным, со своей старухой жил в левой половине избы, а правую вечером наполняла молодёжь. Глуховатые старики не сердились на них, тем более, что те охотно помогали по хозяйству. За два года мальчики, прежде возившиеся в грязи, превратились в юношей, а длинноногие тоненькие девочки как спелые ягоды, налились соком, кофты спереди вызывающе округлились, на лицах улыбки играют. Как только Макар перешагнул порог, на глаза попалась дочка Семёна Напалкова – Настя. Она почему-то сильно выделялась из общей толпы девушек, то ли завлекательными смешинками на курносом лице, то ли мягкими вьющимися светлыми волосами, заплетёнными в длинную толстую косу почти до колен. А глаза! Голубые-голубые, как чистое небо. Макар как вошёл в избу, так и застыл на месте при виде Насти, ноги будто приросли к полу, шагу сделать не может. Смех и разговоры умолкли, находившиеся в помещении внимательно разглядывали вновь прибывшего. А Настя стрельнула своими смеющимися глазами в сторону Кочева, пошепталась с подружками, сидевшими рядом с ней, снова взглянула на Макара, встала и мелкими шагами воровато подбежала к нему. - Как в коммунисты записался, так у тебя сразу на голове рог вырос? – дотронулась пальцем до острого шишака будённовки на голове Макара. Изба вздрогнула от дружного хохота парней и девушек, а лицо Макара вспыхнуло жаром, словно листья осины в сентябре. Самому Кочеву показалось, что даже волосы на голове покраснели. - Ну, покажи же рог, не прячь в шапке, похвастайся перед нами, - продолжала строить насмешки Настя. – Может, понравится, и мы тоже в партию вступим. Или таких неграмотных, как мы, туда не берут? Не подходим? Макар совершенно растерялся, чего-чего, а такой встречи он не ожидал. Не будешь же кидаться в драку с этой дерзкой девчонкой. Не найдя нужных слов, чтобы ответить ей, при этом сохранив собственное достоинство, потоптался на середине пола и не придумал ничего лучшего, как снять с головы шлём. - Вот тебе и на! Оказывается, рога-то никакого и нет! Или маленький? Отрастёт ещё? А можно пощупать? – и Настя провела ладонью по голове парня. – О-о! Есть, есть, оказывается! Прощупывается! И острый! Ничего, шапка высокая, вместится. Снова изба всколыхнулась от громкого смеха. У некоторых аж слёзы выступили на глазах после таких слов Насти. Особенно старались парни, чьи праздничные наряды ни на грош не стоили против красивой формы Макара, а потому им не могла не понравиться такая встреча их явного конкурента. С огромным трудом Макар выдавил на своём пышущем огнём лице некое подобие улыбки и, наконец, смог ответить расшалившейся девушке: - Не повстречайся на моём пути, Настя, забодаю! Нашёл в тёмном углу свободное место и уселся, лишь бы только та отстала от него. Молодёжь утихомирилась, парни снова возобновили прерванный приходом Макара разговор, девушки пряли, веретёна быстро-быстро крутились по полу. Молодой парень откуда-то с дальнего конца села, имени которого Андрей не помнил, от усердия высунув язык, пытался выводить на старенькой гармонике мотив частушек, при этом постоянно сбивался, но не отчаивался и начинал снова. Один за другим к собравшимся в избе подходили всё новые люди. Вот с зажатой под мышкой гармонью зашёл Тима Тарабукин, поздоровался со всеми и скромно примостился на лавке возле самой двери. На него тут же посыпались упрёки со стороны девушек: - Ну, наконец-то, догадался придти! - Зазнаваться, видно, наш гармонист начал. - Все глаза проглядели, пока тебя дождались! - Ты, Тимофей, свет Иванович, проходи на середину. Что там у порога застрял? - Как только освободился, так сразу же и пришёл, - улыбнулся виновато Тима. Девушки потеснились и освободили место на лавке между Настей и её подругой – Зоей. - Иди сюда! Тимофей боязливо подошёл, присел на указанное ему место, всунул руки между ремнями гармошки, мягко опустил её на колени и для пробы прошёлся пальцами по белым пуговкам. - Да ты не бойся, не съедим, целым и невредимым домой вернёшься, - ласково улыбнулась Настя, показав при этом ровный ряд белых зубов, и игриво прижалась к Тиме, отчего у парня багрово вспыхнули щёки. – Давай сыграй что-нибудь, повесели нас, а то в сон клонить стало, - и нарочно широко зевнула, прикрыв ладонью рот. - А что играть- то? - Что умеешь, то и играй. - Я ведь много чего умею, - усмехнулся Тима. – Ну, ладно, слушайте тогда. Как надоест, скажете. Не спеша растянул меха гармошки, наполнил их воздухом, повернул голову вбок, прикрыл глаза, и тут же комната наполнилась завораживающей душу мелодией. Пальцы Тимы то быстро-быстро, как муравьи, бегают по пуговкам, то замедляются, почти замирают, будто засыпают, и снова ускоряются. У молодёжи, находящейся в помещении, эта музыка порождает картины, описывающие красоту родного края, её бескрайних лесов и полей, рек и озёр, гор и низин. Вот как будто слабо-слабо начинает капать с крыш, тает снег, природа, уснувшая было на зиму, снова оживает, на берёзах и осинах набухают и раскрываются почки, появляются молоденькие нежные листочки, слышно даже, как они еле слышно шелестят под лёгким ветерком. Весело щебечут мелкие лесные пташки. Тихий говор ручьёв переходит в оглушительный рёв. Это под яркими лучами солнца с полей мутными потоками убегает снег. А вот и жаркое лето настало, сверкают молнии, гремит гром, как из ведра льёт дождь, но недолго, уже опять запели птицы, выглянуло солнышко, только бурлят переполненные неугомонные ручьи. Лето на исходе, приближается унылая осень, сеет мелкий, как через сито, дождь, лиственные деревья, точно девушки перед сном, снимают до весны разноцветные сарафаны. Холодно, в трубах свирепо завывает северный ветер, дороги заметает мелкий колючий снег, мороз жжёт щёки. Некоторых слушателей даже озноб пробрал. Все снова ждут весну, но гармошка неожиданно замолкает. В комнате тишина, девушки забыли про пряжу, замерли неугомонные прежде веретёна. - Настя, а чего это ты плачешь? – неожиданно нарушила поселившуюся в помещении тишину Зоя. - Да нет, не плачу, только слёзы сами собой почему-то выступили, - уголком платка смахнула капельки со щёк Настя и посмотрела на гармониста. – Что это ты сыграл, Тима? - Да я и сам не знаю, играл, что в голову пришло. - Кто-то тебя научил, или как? Где ты такой красивый мотив слышал? - Никто не учил. Нажимал на пуговки, растягивал меха, только не очень хорошо получилось. Есть, говорят, большие гармошки, у которых пуговок в два раза больше, на них можно ещё лучше играть, только вот где их достать? - вздохнул разочарованно Тима. - Ты, Тимоша, давай теперь развесели нас, а то наплакались вон некоторые, - попросили гармониста девушки. И снова набок склонил голову Тима, а его гармошка выдала задорную плясовую. Не удержать теперь на лавках девушек, как воробьи на горсть конопли слетелись они на середину избы да как начали, как начали плясать, яростно стуча об пол сильными молодыми ногами, обутыми в лёгкие самодельные коты без каблуков. Парни некоторое время ещё оставались на местах, но вот одного, а потом и другого, третьего озорные девки выдернули с лавки, а следом за ними не выдержали и остальные, тоже вышли в круг. Ох, и весело же, хорошо в молодости! Хоть целый день не разгибаясь работали до ломоты в поясницах, а вечером поужинали, и усталости уже как не бывало, нигде не болит, нигде не ноет. - Давайте передохнём, пальцы совсем онемели, не слушаются, - устав, Тима опустил гармонь на пол, потёр рука об руку, подул на пальцы и шапкой вытер со лба выступившие капельки пота. - Вот и наплясалась же! Ох, и успокоил моё сердечко, Тима! Когда поженишься, не оставляй сразу же нас без гармошки, приходи на вечеринки, пусть и с молодой женой вместе, лучше тебя ведь никто у нас играть не может. Только кому ты достанешься вот, какой счастливой девушке? Кого будешь веселить всю жизнь? – последние слова Настя произнесла каким-то изменившимся, ломающимся голосом и снова села на лавку рядом с парнем, сама же словно шутя на миг прижалась к плечу Тимофея. - Кому достанется?! Тебе, конечно! – принуждённо рассмеялась Зоя. – Из-за тебя и приходит он сюда, чтоб на тебя полюбоваться. - Да не-эт, - протянула Настя. – Тиме придётся жениться на той девушке, которая понравится его отцу. Да всё равно парни всегда невест с других деревень приводят. Своих же знают с малолетства, до двенадцати лет ведь вместе летом голышом купались… - Ну-у, это-ж когда было… Тогда нечего было ещё скрывать. Потом-то, как подросли, уже не показывали, - смеётся Зоя, она тоже за словом в карман не полезет. – Ну, отдохнул, Тима? Тогда играй, не ленись! А то побьём. Да, щеголявший в будённовке и длиннополой шинели Макар всех девушек в Кушашоре готов был удивить и влюбить в себя, но тут в основном они крутятся вокруг Тимофея. Он хоть и в домотканной одежде и котах, но исключительно хорошо наяривает на гармошке, такие красивые мелодии выдаёт, что ноги молодых девушек сами собой пускаются в пляс, а с губ цвета спелой лесной малины слетают с детства знакомые грустные и весёлые песни. Гармонь уже выводит другие мотивы, сначала старинные, затем перешла на новые и даже никогда не слыханные. С грустных на зажигательные. И откуда он столько знает?! Уж не сам ли уж придумывает? Вроде просто так сидит, просто жмёт на пуговки, меха растягивает, воздух гоняет туда-сюда, а такие тревожащие душу звуки льются, как будто сердце маслом смазывают. Молодые люди сидят не шелохнувшись и молча слушают, как играет Тимофей. Да, щедро одарил Господь его талантом, не поскупился. Напелись, наплясались, пятки огнём горят, голоса охрипли, только после этого уже поздно ночью расходились по домам. Макар Кочев, в чьё сердце успела за один вечер вонзить тонкую, но болезненную занозу весёлая хохотунья Настя, тешил надежду, что сегодня он уж обязательно проводит понравившуюся ему девушку до дому, но вышло по-другому. Настя с одной стороны, Зоя с другой подхватили Тимофея за руки и так втроём незаметно растворились в темноте. На Макара Настя за весь вечер больше и не взглянула, будто не было его вовсе. Подняла в самом начале веселья парня на смех и на этом поставила точку. А, может, и понравился он ей, да специально на него не смотрела, чтоб сильней раззадорить, не поймёшь этих красоток, что они в головах держат. Заметила ведь, обратила внимание на него, чуть только переступил Макар порог, значит, уже отметила, выделила его она от остальной толпы. Конечно, некоторые девушки, наверно, почли бы за честь, за огромное счастье, если бы он взялся их провожать, но к другим совсем не тянуло, поэтому надулся, как индюк, ни к одной не подходя, отделился от всех и, тихонько насвистывая что-то под нос, удалился восвояси. Подумал только про себя, что ничего, пройдёт время, он ещё покажет, кто в Кушашоре чего стоит. Таким образом у Макара с того памятного вечера вырос огромный и острый зуб на Тимофея. Конечно, он не дурак, ничего никому не показал, до поры до времени держал его на самой дальней полке. Но как только избрали Макара председателем комитета бедноты на селе и начали конфисковать имущество и хлеб у зажиточных, не откладывая в долгий ящик внёс Ивана Алексеевича Тарабукина в список лиц, подлежащих раскулачиванию, чтобы хозяйство его раздать беднякам, а семью выслать куда-нибудь подальше с глаз долой. И вот сегодня ЕГО – председателя комбеда, первого человека на селе, так опозорили перед всем народом, втоптали, можно сказать, в грязь. Теперь приклеят ещё на всю жизнь какое-нибудь позорное прозвище, с них станется. Люди ведь ох как верно умеют подмечать человеческие слабости и находят такие точные имена, от которых ни за что потом не отмоешься, их этому учить не надо. Нет, такого унижения Макар ни за что не простит, такое не забывается! Вот завтра же и покажет этим кулацким выродкам, кто на селе хозяин, арестует отца и сына Тарабукиных и со связанными руками под конвоем отправит в Веждино. Там долго с ними чикаться не станут, сразу к стенке поставят, как контру. Дом со всем имуществом и скотиной реквизируют, пусть все в селе увидят, что бывает с теми, кто идёт против Советской власти. Доиграется тогда Тимофей. Иван Алексеевич с укоризной посмотрел на бледного, без кровинки на лице, сына: - Ой, Тима, Тима! И зачем надо было тебе ввязываться? - А с тобой, батя, вон что сделали, - указал Тимофей на залитое кровью лицо отца, разбитое прикладом винтовки Макара. – Что же потом, им всё можно?! Да я и не в него целился, а в столб калитки. Так только, чтоб пугнуть… - А попал в Макара? Как подкошенный он упал. Давай заходи в дом, что теперь поделаешь… - О-ой! Боже мой! – встретил отца и сына Марфин крик. – Убили, что ли?! О, Господи! Что же теперь будет?! Засудят всех нас за это! А с лицом что? Всё в крови! Иди, помойся хоть! - Некогда, - отмахнулся Иван Алексеевич. – Давай быстро рюкзак с едой собери. Хлеба сколько есть, весь клади, ты дома останешься, напечёшь, а нам придётся на какое-то время скрыться. Переждём в лесу, пока этих рогатых коммуняк не скинут обратно. Отовсюду, говорят, белые жмут, недолго им осталось тут господствовать. Иван Алексеевич торопливо собрал свои охотничьи пожитки, накидал в два заплечных мешка, для себя и для сына. - Тима, сходи в ледник, принеси мяса солёного. Не сразу ведь, может, удастся кого-нибудь подстрелить, - велел отец. - Я схожу, вы уж тут готовьтесь, - Марфа бегом пошла к леднику, в туесок положила мяса, закрыла крышкой, перевернула, чтоб убедиться, не подтекает ли рассол и занесла в дом. - Лошадей выведи, не будем же пешком по селу тащиться, моментом поймают, - велел Иван Алексеевич жене. Та со всех ног кинулась исполнять приказание супруга. - Одевайся потеплее, сынок, чтоб не замёрзнуть. Сейчас-то хоть и тепло ещё, а завтра что будет, никто не знает. И коты новые обуй, я их хорошо дёгтем смазал, не должны воду пропускать. Кто знает, сколько скрываться придётся? Отец и сын закинули за плечи мешки, взяли ружья и вышли к калитке, где Марфа ждала уже их, держа за уздечки двух лошадей. - Марфа, тебе бояться нечего, ты из избы не выходила, ничего не видела, только выстрелы слышала. Если нас долго не будет, через неделю в стог на дальнем лугу хлеба принесёшь. Да днём не ходи, ночью, чтоб никто не видел, поняла? И почаще оглядывайся, чтоб никто не выследил! Ну, не плачь, не плачь, всё обойдётся, - Иван Алексеевич вытер огрубелыми пальцами слёзы со щеки жены, быстро притянул её к своей груди, так же быстро отпустил и вскочил на коня. Прямо от калитки вскачь пустили лошадей отец с сыном, только комья грязи полетели из-под копыт. Марфа же прикрыла лицо фартуком и без сил привалилась к грязным жердям изгороди, смоченным осенним дождём, не боясь испачкать одежду. Тут только дала волю своим чувствам, слёзы ручьём полились из глаз, рыдания сотрясали её тело. - Господи, помилуй нас, грешных! Что же теперь будет-то? Как дальше жить?! Иван Алексеевич с Тимофеем не оглядываясь по сторонам во весь опор проскакали через село в сторону Веждино, но как только миновали последние избы, свернули в сторону и обогнули село лесом. Таким образом они стремились запутать следы, чтобы обмануть комитетчиков на случай, если бы те опомнились и пустились их преследовать. От этих антихристов ведь всего можно ожидать, особенно теперь, когда застрелили их председателя. Они ещё с Веждино помощи запросят. Может, сколько милиционеров в село нагонят? Да, будто крупное осиное гнездо разворошил Тимофей. И, как назло, рука не дрогнула, прямо в цель попал! - Тпру-у, - остановил взмыленного коня Иван Алексеевич и похлопал ладонью вороного по потной шее. – Всё, Тима, сойдём с лошадей и дальше пешком пойдём. По лесу без дороги на конях не проедешь, да и лошадиные следы нас могут выдать. Поэтому их отпустим, они дорогу домой найдут. - А что, к нашей охотничьей избушке пойдём? - Нет. Мы, сынок, хитрее сделаем. Рванём совсем в другую сторону. В верховье Восточки я знаю одну избушку, вот туда и направимся. Никому даже в голову не придёт искать нас в тех краях. Осторожно ставя ноги, обутые в самодельные коты, чтобы не поскользнуться на сырой земле, Тимофей молча шагает следом за отцом. А Иван Алексеевич, не оглядываясь, зная, что сын с детства приучен к максимальным нагрузкам и не отстанет от отца, ведёт его всё вперёд и вперёд одному ему известными тропами. В голове парня полный клубок мыслей крутится, а ноги как будто отдельно от головы меряют километры сами собой. Вот так в его жизни случился крутой поворот, что он всё больше отделяется от Настеньки. И чем только она так притягивает к себе, чем она приворожила парня? Конечно, Настя красива, ну и что? Если приглядеться, то найдутся девушки и посимпатичней. Взять ту же Зою! Русые волосы вплетены в толстую длинную косу, зелёные глаза крохотными озёрками поблёскивают из-под тонких бровей, словно из-под прибрежной осоки. Да и катыдские девчата ох какие, прямо загляденье! А вот почему-то с ними Тима может держать себя запросто, без стеснения, перед Настей же становится прямо балбес балбесом, сразу немеет, слова молвить не смеет. Недавно ещё за овинами встретил Зою, облапил её и играючи свалил на солому, горячо целовал в сахарные губы, шаловливые руки же так и бегали по телу девушки, а она обмякла вся от неожиданности и сопротивления никакого не оказывала, аж кровь у парня вскипела. Кто-то другой, может быть, на его месте мог бы и набедокурить, испортить девушку, но Тима удержал себя, переборол природу, знал ведь, какие вещи дозволены, а что категорически запрещено. Легонько поиграться даже нужно, когда силы молодцу девать некуда, сердце ведь не каменное, но в сознании Тимофея чётко обозначена высокая ограда, через которую переступать ни в коем случае нельзя. Если с разбегу перескочишь, то девушку навеки опозоришь, да и сам всю жизнь будешь чувствовать себя виноватым. Из-за этого и разжал свои крепкие обятия, отпустил девушку, слова ещё ласковые нашёл, чтобы успокоить. Увидел, как слёзы показались в уголках глаз у Зои, обидно, видимо, стало, что парень с ней так нагло поступает, совсем уже за человека, что ли, не считает? Но без зла расстались тогда, Тима даже помог Зое смахнуть с одежды приставшие остья ржи и солому. Только отдалившись уже от парня шагов на двадцать, Зоя приостановилась, обернулась и обиженно бросила: - С Настей, наверно, не посмел бы так руки распускать… А я ведь такой же человек…, - и, опустив голову, пошла дальше своей дорогой. Да, это правда. К Насте Тима даже прикоснуться боится, старается обходить её, как докрасна раскалённую железную печку, лишь бы не обжечься. Зачастую во сне встречается с ней, но и тогда бойкости и дерзости не хватает, чтобы прижать её к груди, поближе к своему горячо любящему сердцу. А как проснётся, долго ещё прокручивает в голове виденное, клянёт себя за трусость и расстраивается, какой же он глупый, во сне-то уж можно было быть посмелее, держать себя раскованнее. Это ведь всего лишь сон. Но откуда же знать, что всё мелькающее перед глазами сон, а не явь. И успокоит себя, что завтра во сне точно преодолеет сердечный трепет перед так полюбившейся ему Настенькой. Да, если случится такое чудо, перепадёт Тиме такое счастье, что когда-нибудь Настя станет его женой, тогда, честное слово, ножки супруги обмывать станет и с благодарностью пить ту воду. А чувствует ли хоть Настя, что Тима утром и вечером, днём и ночью только о ней и думает, что только ею и заняты его мысли, будто всё остальное для него не существует, весь остальной мир задвинут куда-то на задворки мозга. Тоскует, мается в груди влюблённое сердце, беспрестанно ноет и стонет, иногда так прижмёт, что хоть выскочи на улицу, подними лицо к небу и вой на луну, как голодный волк. Ничего не помогает. На людях Настя подшучивает над Тимофеем, на посиделках даже, бывает, играючи прижмётся к нему, но всё это на людях. Избы их вдоль улицы рядком стоят, недалеко друг от друга, первым дом Зои, потом Насти, а через три дома и Тимофея. С посиделок так они и возвращаются всегда втроём. Как только Зоя зайдёт домой, оставит Настю и Тиму одних, Настю словно подменивают, она становится совсем другим человеком, чужим, неразговорчивым. Смешинки в уголках глаз разом куда-то пропадают, большие цвета спелой голубики глаза опустит долу и молча глядит под ноги, будто медный пятак уронила и ищет. Возле калитки переминаются с ноги на ногу до утра, а дальше этого дело не идёт. У Тимы во рту сухо от волнения, язык будто распух, к нёбу прилип, приклеился, шевельнуть им парень не в силах. Тут бы ему не молчать, рассказывать девушке что-нибудь смешное, чтобы Насте весело было с Тимой стоять, чтобы ей хотелось чаще и дольше бывать наедине с ним, но в больной от любви голове чисто, как в пустой кадке, ни одной подходящей мысли не найти. Надо бы ласковыми словами намекнуть Насте, что она для Тимы самая красивая девушка на всём белом свете, что она затмила собой весь обширный мир, никого кроме неё он не видит и не замечает, но не получается и всё тут! А всё оттого, что кроме игры на гармошке больше ни на что Тима не годится. Хоть бы растянуть меха да рвануть весёлую плясовую мелодию, но нельзя, проснётся Семён Фёдорович – отец Насти, выскочит и поленом по голове запросто может трахнуть, чтоб не мешал уставшим за день людям отдыхать. Вот так постоят-постоят, дочерна истопчут землю возле калитки, пока девушка испуганно не вскрикнет: «Ой, уже поздно! Светать скоро начнёт!» - и бегом зайдёт в дом, оставив Тиму одного на тёмной улице. Так и не решится парень обнять свою зазнобу, прижать к себе и расцеловать в уста медовые, опять не сможет преодолеть свою боязнь. Так, видно, и уведут Настю другие, более смелые молодцы у него из-под самого носа, достанется она кому-то другому. Конечно, постепенно начал преодолевать Тимофей свою робость, вначале держался за холодные пальчики девушки, вроде бы грел их в своих горячих ладонях, касался руками её плеч. Может, таким образом, если бы ничего не случилось, дело у них даже до обятий и поцелуев дошло, но тут вмешался случай. А виноват во всём, конечно же, сам Тимофей. Сам Тимофей и Зоя. Осенью темнеет рано. Тима припозднился и осторожно на ошупь поднимался один от реки домой. А тут навстречу Настя с Зоей, освещая дорогу фонарём, спускаются к бане париться. Тимофею пришла в голову шальная мысль: «А что, если втихаря подглядеть за ними через окно бани?» Он и сам не знает, почему, но так сильно ведь хочется увидеть раздетых девушек. Хотя что там можно увидеть?! Такие же, как и он сам, люди, с двумя руками и двумя ногами. Такие же, но не совсем такие, чуточку другие. Из-за этой чуточки, видимо, с непреодолимой силой и тянет парней к девушкам. Тихо-тихо приблизился к окошечку, внимательно смотрит и слушает. Пока внутри бани темно, Зоя с Настей в предбаннике раздеваются. Но вот и зашли, поставили фонарь на лавку взле двери, а сами залезли на полок. Ох, и красивые же! Хотя стекло в окне потемнело от сажи, фонарь тускло-тускло светит, но кое-что можно различить, а остальное дорисовывает воображение юноши. Никогда ещё Тима не видел повзрослевших обнажённых девушек и у него даже дыхание спёрло, а сердце прямо так и прыгает в груди, вот-вот наружу выскочит. Если приглядеться, то Зоя и Настя ничем не отличаются друг от друга. Верно, может, говорят взрослые мужики, что все женщины одинаковые. Но почему тогда его с такой невероятной силой тянет к Насте, а на Зою ему наплевать, есть она, или её вовсе нет. Да, трудно понять человеческое сердце, просто невозможно. Настя, держа над каменкой берёзовый веник, полила на него из ковша горячей водой, раздался треск раскалённых камней, обжигающий пар моментально заполнил всю баню, вырвался через щели в окошке к Тимофею, который даже сквозь стекло унюхал запах веника. Стекло запотело и парень видел только смутные очертания очаровательных фигур девушек. Но через некоторое время снова прояснилось. - Ложись давай, Зойка, я тебя попарю от души, - смеётся Настя. И как начала, как начала полосовать подругу душистым веником, та даже постанывала от удовольствия, лёжа сначала ничком, потом подставив грудь и живот. - Хватит, а то растаю, - поднялась, наконец, на полке Зоя. – Ох, до чего же приятно! Ну-ка, теперь ты ложись. Теперь Зоя уже Настю в отместку старательно отстегала: - На тебе, на тебе, совсем уморила ты меня, теперь сама терпи! - Всё! Хватит, хватит! Не могу больше, совсем размякла, сознание потеряю, - еле живая стонет Настя. – Вот и попарились, ноги не держат, до каждой косточки дошло. Вывалились в предбанник. Хоть бы на улицу не вышли, тогда если обнаружат прильнувшего к окошку Тимофея, то позору не оберёшься. И сбежать нельзя, вдруг да шум услышат? Но девушки присели на лавку в предбаннике, от усталости даже не разговаривают, а только шумно дышат, хватая всей грудью прохладный воздух, совсем разомлели. - Ой, как же хорошо! – произнесла, наконец, Настя. - Да-а, после работы лучше жаркой бани ничего на свете нет. Вот придумал же какой-то умник, спасибо огромное ему за это, - глубоко вздохнула Зоя. Помолчали, затем снова разговорились о жатве, молотьбе, других домашних делах. Наконец, видимо, пришли в себя и обратно зашли в баню, сели на полок, расплели толстые косы, распустили длинные волосы, как занавесками закрыли разрумянившиеся лица. - Щёлок у вас здесь? – указала ковшом на ведро Зоя. - Да, да, там. Побольше набери, чтоб волосы хорошо отмылись. Тимофею не хотелось отрываться от картины, заставляющей бешено колотиться сердце, никак не мог он подняться, чтобы уйти, но в конце концов пересилил себя, мол, хватит, всё, что так не терпелось увидеть, он уже видел. Но тут тихим ручейком неторопливо льющийся девичий разговор неожиданно коснулся его. Парень инстинктивно сильнее прижался к стене и навострил уши. - Давеча с Тимофеем встретилась за овинами, - нараспев начала рассказывать Зоя. - Ну и что? – насторожилась Настя, прекратила мыться, откинула волосы от лица и выжидающе уставилась на подругу. - Вот так руки в стороны раскинул, - показала Зоя, продолжая свой рассказ, - дорогу мне перекрыл. Не пропущу, мол, пока меня не поцелуешь. Уйди, говорю, с какой стати я тебя тут буду целовать? А он обхватил меня своими лапищами, прижал к себе, да так сильно, что даже дыхание у меня остановилось. Обнимал, целовал меня, люблю, говорит, не могу жить без тебя. Обещал после покрова сватов ко мне заслать, как закончат молотьбу. У Тимофея после этих слов аж кровь в венах вскипела от такой бессовестной лжи. Чего-чего, но этого от Зои он никак не ожидал! «Вот же ворона! Ну и врать мастерица! И как только ей не стыдно?! Ведь ни о каком сватовстве тогда и речи не было!» Ну, поигрался с ней, распустил руки, хочется же за молодых девушек подержаться, пощупать их без злого умысла, на этом тогда всё и кончилось. А теперь? Не рванёшь же к ним в баню, чтоб обвинить Зою во лжи, сам же и виноватым останешься. Спросят, а что ты, мол, делал возле бани, когда мы здесь парились? Не такие ведь они дуры, чтоб не догадаться, как он тут оказался. Тимофей уже не мог оставаться возле окошка, поднялся и неслышными шагами, словно кошка, он удалился восвояси. После этого вечера Настя перестала подолгу стоять с Тимофеем возле забора, дойдёт до калитки, недолго думая тут же шмыгнёт на крыльцо и в дом заходит. Как ни уговаривал девушку парень, чтоб та подождала ещё немного, не спешила, ничего из этого не получалось. И оправдаться Тиме никак перед Настей нельзя, всё так и было, только не взаправду, а шутя. Зою на солому уложил, обнимал и целовал, рукам полную волю дал, только про любовь и сватовство не упоминал. Но как Насте об этом рассказать? Она и слушать не станет. Вот чем обернулось его баловство! Да, оказывается, к любому делу следует приступать серьёзно, тщательно обдумав, какие при этом могут быть последствия. Поигрался, вроде никому ничего плохого не сделал, а его же палка другим концом ему же по голове и стукнула. Всё выше и выше поднимаются отец с сыном по реке Вежа, всё дальше удаляется от них родное село Кушашор. Осенний лес не веселит глаз, деревья стоят голые, только гроздья рябины горят ярким пламенем. Изредка на пути попадаются рябчики, питающиеся берёзовыми почками и ягодами, они срываются прямо над головами и, пролетев с десяток метров, садятся чуть дальше и, наклонив головы, с любопытством следят за тяжело бредущими путниками. Но тем сегодня не до дичи. Так уже еле-еле передвигают усталые ноги, ни к чему дополнительный груз в рюкзак добавлять. А тут ещё сверху чуть-чуть накрапывающий дождь усилился и полил во всю силу. Одежда вымокла насквозь, про ноги в самодельных котах и говорить нечего, в них вода как заходит, так и выходит, хоть и смазаны они дёгтем. Но не станешь же в сапогах праздничных по лесу бродить, за пару дней подошва отойдёт и тогда на люди выйти не в чём будет. Мокрые ноги мёрзнут, пальцы на руках посинели. Чтобы как-то отогреть руки, Тима засунул их себе за пазуху, но это тоже мало помогает. Дрожит всем телом, так и колотит его поселившийся уже возле самого сердца холод. Теперь бы на тёплую печку залезть, раздеться донага, лечь и укрыться овечьим полушубком, только где всё это взять? Где же та избушка? Если бы к своей пошли, давно уже в тепле сидели, приспичило же отцу переться в такую даль! Постепенно сеющий как сквозь сито частый дождь перешёл в снег, который быстро покрыл и землю, и лес. Только чёрная гладь воды в реке не изменилась. Быстро темнело. Уже в сумерках беглецы наконец достигли заветной охотничьей избушки, спрятавшейся в верховье речки Восточка. Это восточный приток реки Вежа. В середине небольшой полянки, образовавшейся после того, как были срублены ближайшие ели, и поставил баньку, спасающую от дождя и холода неизвестный охотник из Демьяновки. Только одна толстая ель, ствол которой раздваивался в двух метрах от земли, и осталась, видно, не пригодилась для строительства. Она так и останется стоять, продолжать расти в толщину, пока буйный ветер когда-нибудь не вырвет её с корнем. - О, Господи, дошли всё-таки! – тяжело снял с натруженных плеч свой мешок Иван Алексеевич. И ему, никогда не знающему усталости, видимо, досталось сегодня. – Раздевайся, сынок. Я сразу огонь добуду. Сейчас для нас нет ничего важнее тепла. Дрова сложены в печке, береста между поленьями торчит, хозяин избушки, по всему видать, заранее всё продумал, приготовился к следующему приходу. «Тук-тук», - кресалом о камень бьёт Иван Алексеевич, огонь добывает. Вот уже от искры задымился и вспыхнул сухой трут, а от него занялась и береста. Весело затрещал огонь в очаге без трубы, избушка до самой земли наполнилась разъедающим глаза едким дымом. Как ни не хотелось покидать пусть ещё холодное, но гостеприимное помещение, но отцу с сыном пришлось выскочить на улицу и стать под навесом. Иван Алексеевич спустился к речке, зачерпнул воды в чайник и котелок. Через какое-то время внутри баньки стало теплее и дым поднялся под потолок, тёмным облаком волнами выходя в открытую дверь и вытяжное отверстие под потолком. Только после того, как в печке дрова прогорели и остались одни горячие угли, стало возможно закрыть дверь. В избушке моментально разлилось сухое тепло, стало даже жарко, отец с сыном разделись, выжали насквозь мокрую одежду и развесили сушить под потолок, после этого уже сели и основательно поужинали, выпили по кружке горячего чая, заваренного чагой. Иван Алексеевич вскорости согрелся, а вот Тима, успевший простыть до самых костей, никак не мог придти в себя, всё тело его беспрестанно знобило и колотило. - Давай-ка, сынок, ложись, я тебя укрою, чтоб отошёл. Ох, сильно, видать, ты замёрз, лишь бы только не заболел… - заботливо бормотал Иван Алексеевич, старательно хлопоча возле Тимы. Всё, что только можно было найти в избушке, положил на сына отец, теперь лишь бы он хорошенько пропотел, тогда простуда быстро покинет измученное тело парня, молодой организм своё возьмёт. Ведь если заболеет, то лечить тут его нечем, засушенные лекарственные растения, заготовленные заботливыми руками Марфы, остались дома – в Кушашоре. Здесь что-нибудь найти проблематично. Да и снег, вон, пошёл, заметёт, укроет землю толстым покрывалом, под которым навряд ли что-нибудь найдёшь. В прошлые годы в это время давно зима властвовала. После бегства отца и сына грудь Марфы Захаровны словно полыхнуло огнём, ноги ослабли и она без сил привалилась к мокрым от дождя жердям изгороди. Вытирая льющиеся без конца слёзы фартуком, она тихо плакала. Что теперь делать? Как дальше жизнь пойдёт, в какой водоворот затянет их вчера ещё так крепко стоявшую на ногах семью? Старший сын где-то сгинул на германском фронте, теперь вот и младшему вместе с отцом пришлось из дома бежать. Не зря умные люди говорят, что беда одна не ходит, это так и есть, это правда. За собой, вон, всё новую и новую тащит. Ну, сбежали вот, а дальше что? Долго ли смогут скрываться? Всю жизнь в лесу не проживёшь, конец один, или сами выйдут, или эти рогатые антихристы их найдут. И надо же было Тиме такой большой грех на душу взять, человека застрелить! Ничем не замолить такой грех, даже если в монастырь на всю жизнь податься. И почему Господь при стрельбе не отвёл ружьё в сторону? Почему дал возможность убить Макара? Или так было угодно Богу, чтобы тот больше никакого зла для людей не делал? Поди теперь угадай! - Не расстраивайся так, Марфа, - кто-то сзади приобнял женщину за плечи. Женщина от неожиданности даже вздрогнула. Повернулась и увидела, что рядом с ней стоит соседка – Наталья Сопкина. Бросилась Марфа на грудь Натальи, слёзы не ручьём, а прямо рекой полились из глаз. Хоть одна живая душа рядом оказалась в трудный момент, и то на душе вроде легче стало, половина горя ушла. - Господи! Да как же не страдать, Натальюшка? Убил же Тима этого Макара, засудят теперь парня! - Как убил?! От моего крыльца он на своих ногах ушёл! - На своих ногах?! Да его труп утащили на руках комбедовцы, я сама в окно видела! - Правда, правда, Марфа. До моего крыльца дотащили, а там он пришёл в себя и сам ушёл. Только ноги как-то странно переставлял. - Да-а? Значит, получается, моим мужикам и бежать никуда не надо было? - Да конечно! - Вот ведь, и не расскажешь им теперь. Кто знает, где уже теперь они скачут? - Скоро вернутся, теперь им бояться нечего, - проворковала Наталья. Вот ведь как вовремя успокоила соседка Марфу, после этого у неё прямо камень с души упал. Оказывается, Господь не оставил Тиму, Господь помог, отвёл пулю от Макара. Хоть и изверг, но всё-таки человек! Значит, теперь всё снова наладится. Наплевать на хозяйство, пусть хоть всё забирают, живы будем – не помрём, снова наживём. Руки-ноги есть, работы никакой не боимся. А что лодырям раздадут, так у них долго не задержится, что легко и быстро приходит, то так же быстро и уходит, как вода в песок. Марфе время зря терять никак нельзя. Она после рассказа соседки вся ожила, встрепенулась, опустевшими лёгкими жадно схватила воздух, будто вынырнула после долгого пребывания под водой. Скотины полный хлев, за ними постоянный уход нужен, накормить, напоить, навоз убрать. Да ещё во время работы забываешься, из головы дурные мысли выветриваются, на сердце легче становится. Тут ещё лошади домой возвратились, значит, Иван и Тима где-то близко, недалеко прячутся. Может нынче тёмной ночью тайком придут разузнать, что да как? Вот тогда и расскажет им Марфа, что всё, оказывается, не так уж и плохо, слава Богу, миновала их большая беда, стороной обошла. Только вот погода не радует, холодный дождь льёт и льёт беспрестанно, а тут ещё и снег появился, землю сырую моментом побелил. Ох, как тяжко мужикам в такую мокреть в лесу сидеть, не замёрзли бы хоть! Всю домашнюю работу переделала Марфа и с лёгким сердцем спать улеглась, а сама всё прислушивалась, не раздастся ли легонький стук в окошко. Макар Кочев, обуреваемый тяжёлыми мыслями о мести, с перевязанной белой тряпкой головой скакал в Веждино. Лошадь под ним уже вся в мыле, а Макар беспрестанно подгоняет и подгоняет её хворостиной, хлещет по бокам, накопившуюся злость вымещает на бессловесном животном. Вот зайдёт в исполком и обо всём расскажет, как кулак Иван Тарабукин с оружием в руках стал против Советской власти, как стреляли в Макара, но пуля, по счастью, только чиркнула по лбу, кожу содрала, на сантиметр в сторону, и убила бы. Об остальных подробностях, конечно, не будет упоминать. И попросит нгаправить вместе с ним с десяток милиционеров с винтовками, они помогут местным коммунистам навести порядок в Кушашоре, быстро поставят на место распоясавшихся кулаков. Всё ещё сердился на себя Кочев, никак не мог унять своё озлобленное сердце, в венах кровь прямо булькала, вот-вот вскипит. Надо же было так позволить уронить себя в глазах кушашорских коммунистов! Надо же было до расстройства желудка перепугаться каких-то выстрелов! И это он, который вернулся домой в красноармейской форме с русской винтовкой со штыком за плечами. Но ничего, не такой уж Макар Кочев никудышный человек, он ни за что не забудет такого издевательства над собой, придёт его время, придёт его час, когда он возьмёт полный расчёт с Ивана и Тимошки. Вечно не будут прятаться, волей-неволей придётся вернуться домой, никуда не денутся! Вот уж покажет тогда им Макар, куда он телят не гонял, в полной мере ощутят на себе его справедливый гнев, поймут тогда, что нельзя было идти против комбеда. Но будет поздно. Давно уже макаровы кулаки чешутся на Тимошку, и есть за что. Ведь Тимошка своей бесподобной игрой на гармошке постоянно собирает вокруг себя всех окрестных девок, так и льнут к гармонисту, так и льнут, как мухи к коровьей лепёшке. Больше всего, конечно, за Настю на Тимошку зол, ведь именно из-за Тимофея не обращает никакого внимания на Макара эта красивая, как черёмуховый цветок, девушка. Завлекает он её своими чудными мелодиями, умеет, гад, играть, и откуда только такой талант у него? Пальцы так и прыгают по пуговкам гармони. Сам Макар вечерами подолгу сидит и колдует над реквизированной у купца Рыжова гармошкой, но только себя и гармонь мучает, не получается, и всё тут! Правой рукой уже вроде бы что-то начинает ладиться, а как двумя руками одновремённо играть, понятия не имеет. Если правой играет, то про левую забывает, и наоборот. А Тимошка, противный, даже и не смотрит на пуговки, да ещё голову куда-то вбок повернёт, наверно, специально, чтоб похвастать перед людьми, вот, мол, как я могу, и обеими руками наяривает хоть кадриль, хоть частушки. Но ничего, скоро Макар Кочев наведёт в Кушашоре революционный порядок, каждый найдёт своё стойло. Кулачество, не желающее добровольно расстаться с накопленным богатством за счёт эксплуатации чужого труда, придётся уничтожить, как класс, чтоб оно не мельтешило под ногами, не мешало строительству новой счастливой жизни. В Веждино председатель исполкома Порошкин удивлённо поднял глаза на почти бегом вошедшего в его кабинет Кочева, встал со скрипнувшего под ним стула и вышел навстречу. - Что случилось? Ты ранен? - Слегка царапнуло, ещё немножко, и точно хана была бы. И Макар подробно рассказал Порошкину, что вчера случилось в Кушашоре, как Комбед пришёл к кулаку Тарабукину, чтоб разъяснить сложившуюся сложную ситуацию в стране с продовольствием, убедить того добровольно сдать излишки хлеба, и что из этого вышло. Естественно, кое-что он добавил, а кое о чём умолчал из скромности. - Может, тебе к фельдшеру зайти? – озабоченно спросил Порошкин, указывая на перевязанную голову Макара. - Никаких фельдшеров не надо, заживёт, как на собаке, - нарочно беззаботно отмахнулся тот. – Мне бы только в помощь с десяток милиционеров, а больше ничего не надо. - Где я тебе возьму столько? Всех на фронт направили на помощь красным. Банда Латкина вон напирает… Начальник милиции один остался, да и ему некогда, работы навалом. - А кто начальником сейчас, Иван Кузьмич ещё? - Конечно, он. Что, хочешь с ним поговорить? - Да, пусть бы хоть он со мной съездит на пару дней. - Спросить, конечно, можно. Просьба Кочева для Кипрушева показалась красным солнышком в непогоду. По правде говоря, ему совсем не хотелось отправляться куда-то в низовья Вычегды драться с беляками. Там ведь всё может случиться, ненароком ранят, или, что ещё хуже, убьют. А здесь судьба сама его спасает, предлагает простой выход из сложившейся ситуации. И никто не сможет обвинить его в трусости. Ничего нет лучше, чем забуриться в глухое село, будто для оказания помощи комбеду, а на самом деле спрятаться подальше, чтоб ни у кого не мельтешить перед глазами. А вдруг Веждино займут белые? Тогда коммунистам и прочим активистам крышка! Ждать милости от беляков не приходится, суд у них скорый. А наступают, говорят, с большими силами, чем их остановишь? Где взять людей и оружие? Ведь целая армия для этого нужна, никак не меньше. И на радость Макару, не откладывая в долгий ящик, Иван Кузьмич засобирался в Кушашор. - Вы что это позволяете бесчинствовать каким-то кулакам? С ними разговор должен быть коротким, раздавить их, как гадов получих, уничтожить всех, кто препятствует строительству новой жизни! С корнями выдрать, чтоб больше уже не смогли поднять голову. Царя в России скинули и революцию совершили не для того, чтобы бедняки по-прежнему батрачили на богачей. Теперь всё необходимо повернуть вспять. Комбеду в селе предоставлена полная свобода действий, он тут самая высшая власть. Комбеду необходимо держать себя так, чтобы кулаки дрожали перед ним, чтоб ваши имена ими произносились только шёпотом. А вы?! Вы халатно дали уронить в глазах односельчан свой авторитет, по сути разрешили верховодить в селе кулакам! Кто теперь вас уважать станет, кто вас будет бояться? Так резко по прибытии в Кушашор выступал перед местными коммунистами Кипрушев. «Вот ведь как гладко у него речь льётся, нигде не запнётся, не «э-э»-кает, не теряет нити, - Макар Кочев сидел и приоткрыв рот слушал разглагольствования Ивана Кузьмича. – Вот бы мне тоже так научиться выступать перед людьми, чтоб мужики дивились. Косноязычного ведь никто за человека не считает, а за краснобаем пойдут куда угодно». - Чтобы совсем уж не уронить себя в глазах людей, сегодня же надо пойти и раскулачить этого… Как его зовут? – Кипрушев повернулся к Макару. - Тарабукин, - осипшим голосом произнёс тот. - Вот-вот, какому-то Тарабукину позволяете стрелять в вас! Сейчас же пойдём, опишем всё имущество, реквизируем и беднякам раздадим. Хватит уже им тут своевольничать, достаточно наиздевались над народом, эксплуататоры! А домой ещё не вернулись? - Нет, куда им сейчас возвращаться? Знают ведь, что добра тут не дождаться. На улице только-только забрезжил рассвет, а Марфа уже на ногах. Работы невпроворот, ничего не успевает. Только готовить практически не надо, одной и есть-то не хочется, аппетита совсем нет. Но всё же подумала и решила сварить на троих. А вдруг Иван с Тимой узнают, что Макар живой, и вернутся домой? Но зря она целый день прождала, мужики домой не возвратились. А как переночевала вторую ночь одна, с утра с шумом и грохотом заявились к ней комбедовцы, а с ними и начальник большой из Веждино. Одет так же, как и Макар, в рогатой шапке на голове. Макар всё ещё с перевязанной головой после того, как отскочившая от столба щепка чиркнула его по лбу, сердитый, как бирюк какой-то, сегодня без ружья, наган в руке зажат, только и знает, что на Марфу рычит. - Ну, признайся, где схоронились Иван с Тимофеем! – и стволом нагана Марфе прямо в лоб пребольно ткнул, даже голова загудела. - Откуда я знаю? Две ночи уже одна провела. - Если не скажешь, прямо тут и расстреляю! В подполье, может, укрылись? Выходи, Тарабукин, если жены не жалко! – крикнул, приоткрыв дверь в подполье. - Да не приходили ещё! Господом-Богом клянусь, как позавчера ушли, так и не возвращались! - А наготовила, вон, на троих, - заглянул в предпечье Макар. – Значит, сегодня придут? Ждёшь? - Ждать, конечно, каждый день жду, - передником вытерла глаза Марфа. Прибывший с Веждино начальник не повышает голоса, не орёт, как Макар, ходит, высматривает и только указывает кушашорским коммунистам, что делать, а те его слушаются безоговорочно, прямо в рот и смотрят. В доме всё осмотрел, ничего такого, видать, не обнаружил, и так же тихо спросил Марфу: - Ключ от амбара где? - Вон, на гвоздике висит, - глазами указала Марфа. Кочев тут же сорвал ключ. - Сейчас посмотрим, что они там прячут, - вышел из избы и открыл дверь амбара. Остальные последовали за ним. - Ты гляди, сколько хлеба тут укрыли! А по стране голод, люди как мухи мрут, - Макар так крутился вокруг Кипрушева, указывая пальцем на закрома. То с одного боку подойдёт, то с другого, силится в глаза ему заглянуть. - Лошадей из хлева выведите и запрягите, хлеб реквизируем. Небольшую часть раздадим беднякам здесь, а остальное в Веждино придётся свезти, пролетариат надо кормить, - как всегда вполголоса, ни на кого конкретно не глядя, приказал Иван Кузьмич. Трофим Кузнецов и Пётр Полудиев, стремясь обогнать друг друга, бросились к хлеву. Вывели лошадей, запрягли в телеги и подвели к амбару. Целый день ушёл на погрузку зерна. Тут спеши не спеши, а быстро не получится. Надо ведь рассыпное зерно затарить в мешки, потом уже на телеги грузить. Развезли хлеб по домам бедняков, в первую очередь, конечно, самим комбедовцам. Молодую стельную корову, тёлку, обоих лошадей увели с хлева вместе с телегами и сбруей, оставили только старую корову и бычка. Растерявшаяся Марфа никуда не встревала, как села на лавку, так и сидела, прикусив губы, чтоб не заплакать навзрыд, словно она тут посторонняя. А слёзы так и текут, их женщина удержать не может, беспрестанно передником утирается. Жалко ведь отдавать своими руками взращённый, обильно политый своим потом и убранный в закрома хлебушек, откормленную и ухоженную скотину. В чьи руки они ещё попадут, как с ними обходиться будут посторонние люди? Или сразу на мясо пустят? Если бы Иван и Тима были дома, так нахально тут вряд ли хозяйничали, это над одинокой беззащитной женщиной им хорошо издеваться. Уже смеркалось, когда закончили вывозить хлеб. Макар Кочев ещё раз заходил в избу и, угрожая револьвером Марфе, выпытывал у неё, где прячутся отец с сыном. А что ему Марфа могла ответить, когда сама ничего не знает. Только помнит, что через неделю в условленном месте надо оставить узелок с хлебом. Но об этом, конечно, она умолчала. - Ну-ка, фонарь запали, я ещё проверю, не в подполье ли они сидят? Марфа дрожащими руками зажгла фонарь и подала Макару: - Смотри, если хочешь, только там никого нет. Осторожно, держа в левой руке фонарь, а правой пистолет, Макар спустился в подполье. Осмотрел кругом, конечно, никого там не обнаружил, зато на полке нашёл бутыль с самогоном и прихватил с собой. Наган засунул в карман и, осторожно держа четверть двумя руками, поднялся наверх. - Люди повсеместно голодают, а вы вместо того, чтобы поделиться с неимущими, хлеб перегоняете на самогон! Марфа подняла глаза на бутыль. - К празднику ведь всегда надо приготовить, какое же веселье без вина? - Вынесу и вылью я вашу отраву, незачем головы людям затуманивать. - Да, выльешь, как же! Хоть бы не врал! – бросила хозяйка вслед выходящему Макару. Тот услышал обращённые к нему слова и вернулся, подошёл вплотную, впился ненавидящими глазами в Марфу, словно хотел пробуравить её насквозь, постоял так с минуту и сквозь зубы процедил: - Ладно, поживи ещё в своём доме, а там посмотрим. Очень может быть, что в ближайшее время вытурим тебя отсюда, а дом заберём государству, Советской власти нужны помещения. Довольно уже жировали. И, хлопнув дверью, вышел. После этого Марфу оставили последние силы, она опустилась на пол перед образами и заплакала навзрыд. - О, Господи! Куда же ты смотришь? Почему разрешаешь издеваться над честными людьми каким-то проходимцам? Работали, работали, ночей не спали, спины не разгибали, и вот так в один день всё нажитое, и хлеб, и скотину, взяли и отобрали. В пустом доме одну оставили, хоть ложись да помирай! Да ведь и дом обещает Макар отнять, а такой запросто может и отобрать, у него совести хватит. Сам штаны испачкал, когда Тима даже не в него, а в сторону пальнул. В старой, осевшей на бок избушке Макара Кочева сегодня людно и жарко. Скособочившаяся дверь в коридор приоткрыта. За чёрным от грязи столом расселись разгоряченные сельские коммунисты, сам хозяин и Иван Кузьмич. Реквизированная у Марфы четвертная бутыль уже наполовину пуста, довольные лица активистов раскраснелись, глаза блестят. Мать Макара, улыбаясь, большими кусками жарит реквизированное у Тарабукиных мясо. Своим бы, конечно, так не расщедрилась, а чужого, нежданно-негаданно свалившегося богатства не жалко. Из-за этого сегодня закопчённую, во многих местах потрескавшуюся печку даже второй раз затопила, чтоб угодить желанным гостям. - Как вернулся в прошлом году в село, так Тарабукин учить меня вздумал, - улыбаясь до ушей, рассказывает Макар. – Ты, мол, не живи, как твой отец когда-то, а меньше спи, больше работай, пашню и луга расширяй, скотины побольше держи. Тогда и на ноги быстро встанешь, жизнь выправится, не придётся по людям ходить и клянчить хлеба до нового урожая. А я и так никому не кланяюсь, я живу своей головой. - Вот именно! Не для того царя и временное правительство скинули, чтоб советам какого-то кулака следовать, - махнул указательным пальцем Кипрушев. – Сегодня не старый режим, мы - коммунисты новую жизнь куём, новые дороги прокладываем, где раньше никто до нас ещё не ходил. Товарищ Ленин ведь прямо сказал: «Кто был никем, тот станет всем». - Дом, говорит, добротный построй, женись, - продолжал Макар. – Всю жизнь не будешь, мол, в дедовской хибаре ютиться. А я хоть завтра же в дом Тарабукина перейду и самую красивую девку в жёны приведу. Есть одна у меня на примете. - Кто такая? – приподнял совсем уже отяжелевшую голову от стола Трофим Кузнецов. - Настя, Семёна Напалкова дочка! - Да? А Семён выдаст её за тебя? – с сомнением покачал лохматой головой Егор Конкин. – Да и Настя, говорят, с Тимкой Тарабукиным уже снюхалась. - Не выдаст?! Сейчас не то время, чтоб отцов спрашивать! Теперь народ волю получил! Как скажем, так и будет! – повысил голос Макар и стукнул кулаком по столу, даже зазвенели стаканы и ложки. - Точно, - поддержал Макара Иван Кузьмич. – Молодёжи в настоящее время дана возможность не спрашивая согласия родителей самим выбирать невесту. А то ведь как раньше было? На ком решили женить родители, ту и приводят в дом, неважно, любит он девку, или нет. Мы – коммунисты, гарантировали народу равноправие, и мужикам, и бабам. - А вдруг невеста не захочет выходить за парня? Может, ей другой кто по душе пришёлся? – продолжал упрямиться Егор. - Ты хочешь сказать, что Настя сама за меня не выйдет?! За МЕНЯ?! – выпучил покрасневшие глаза на Егора Макар. - А что? Вдруг да и правда не выйдет? Она ведь такой же человек, как и ты, у неё такие же, как и у тебя, права. Только что Иван Кузьмич об этом говорил, - добавил дров в огонь Трофим, подняв при этом вверх указательный палец. Все обернулись к Макару, даже его мать оставила возню возле печки и внимательно прислушалась к разговору мужиков. Макар же, задержав тяжёлый взгляд на Трофиме, процедил сквозь зубы: - А мы посмотрим, выйдет, или нет. А не выйдет, тогда …, - и прервал на полуслове. - А что там смотреть? – поднялся со своего места Кипрушев и поправил гимнастёрку под ремнём. – Вот мы сейчас же и пойдём свататься, чего тут резину тянуть? - Правильно. Там и увидим, выйдет ли за меня Настя, - сорвался из-за стола Кочев. – Мы не из трусливых. - Поздно уже, зачем на ночь глядя с таким делом идти? Идти, так лучше завтра с утра, - попробовала урезонить подвыпивших мужиков мать Макара, но её никто не слушал. С весёлым гомоном споро оделись, Трофим Кузнецов прихватил ополовиненную четверть, а Егор Конкин миску с жареным мясом и друг за другом вывалились на тёмную улицу. Спускаясь с крыльца, Кипрушев оступился, чурка, на которой держалась подгнившая ступенька, вылетела, и он чуть было не растянулся на земле, но Кочев предупредительно успел подхватить начальника. Поэтому Иван Кузьмич даже и испугаться не успел. - Лестницу хоть бы обновил, мужик называешься, - с укоризной взглянул на Макара Кипрушев. - А зачем? – хихикнул Егор. – Он на днях в новом доме Тарабукиных хозяином станет. Ну, пошли. - Погоди, поссым хоть, а то пузырь лопнет, - остановил их Макар, все дружно стали возле свалившейся изгороди и, качаясь, долго рисовали на свежевыпавшем снегу непонятные узоры. Семья Семёна Напалкова как раз ужинала. Длинная лавка за столом полностью заполнена детьми. Настя, как самая старшая, сидела рядом с бабушкой. А направо от неё головы братьев и сестёр ступеньками спускались всё ближе к столу. Голова самого младшего только чуть-чуть выступала над столом. Все молча и сосредоточенно хлебали суп с ячменным хлебом. Почему-то старшим во время еды разговаривать можно, а детям предписывалось только прислушиваться к ним. Вот в большой миске суп почти кончился, на дне показались куски мелко нарезанного мяса. Семён своей большой деревянной ложкой постучал по краю миски: - Ешьте с мясом, - и первым вытащил кусок. После него торопливо к мясу приступили и дети. С крыльца донеслись звуки громких шагов, было слышно, что это не один человек. Семён и Ирина переглянулись между собой. - Кто бы это мог быть в такой поздний час? – изумился хозяин. - И подумать не на кого, - пожала плечами хозяйка. Дверь широко распахнулась и вместе с уличным холодом в избу один за другим завалились комбедовцы вместе со своим предом. От таких гостей добра ждать не приходилось, хозяин с хозяйкой моментально изменились в лице, одновремённо подумав: «Раскулачивать пришли!» Скольких крепких хозяев, вон, в нищих превратили, а теперь что же, и до них добрались? «Господи, оборони нас от всякого зла!» - повернувшись к иконам, быстро перекрестилась Ирина. - Дети! Быстро отсюда! – пальцем показал на полати Семён. Настя беспрекословно вышла из-за стола и вместе с бабушкой скрылась во внутренней комнате. Мелкая ребятня, дожёвывая куски мяса, рванулась на полати и сверху высунула свои стриженые головы и торчащие косички. Оттуда им всё видно. - Здорово живёте, хозяин и хозяйка! – шагнул вперёд Трофим и поставил на середину стола четверть с мутным самогоном. - Чтобы в вашем доме не переводились хлеб, мясо и молоко! – подобно Трофиму пропел Егор и поставил рядом с четвертью миску с жареным мясом. С испуганных лиц Семёна и Ирины постепенно сошла напряжённость, размякли зажатые сердца. Всё ещё никак им не верилось, что незванные гости, хоть и проживающие с ними в одном селе, но вознёсшиеся в это смутное время слишком уж высоко, пришли с добром. Да ведь с ними и большой начальник какой-то с Веждино, который носит такую же, как у Макара, рогатую шапку. Сидеть Семёну Фёдоровичу неприлично, поэтому он поднялся, шагнул к вошедшим и выдавил на бородатом лице подобие улыбки: - Вовремя пришли, как раз ужинаем. Давайте раздевайтесь и проходите за стол. Понимаю, что неспроста такие уважаемые люди зашли в столь поздний час, видать, разговор у вас ко мне серьёзный. Гости, хлебнувшие первача Марфы и уже основательно захмелевшие, не стали ждать второго приглашения, быстро скинули верхнюю одежду и шумно расселись за столом. Хозяйка принесла ложки и стаканы, расставила перед каждым и, зайдя за занавеску, притихла там, кусая от волнения уголок платка. Никак она не могла понять, какое же спешное дело привело комбедовцев в их дом, да к тому же со своим вином и закуской? Иван Кузьмич вытащил тряпичную пробку с бутыли и разлил самогон по стаканам: - Сначала выпьем, а потом уже к делу приступим, сухая ложка рот дерёт. А разговор у нас исключительно серьёзный, - и при этом подмигнул Кочеву. - Конечно, - в полном согласии с Кипрушевым мотнул головой Макар. Остальные подняли наполненные стаканы, чтобы чокнуться, а при этом загадочно улыбались. «Интересно, что же задумали эти стервятники? – быстро-быстро, как стая комаров над поленницей, крутились мысли в голове Семёна. – Начали вроде бы за здравие, лишь бы не кончили за упокой!» Чокнулись и выпили, похлебали успевший остыть суп, стремясь быстрее удалить горечь изо рта. Семён Фёдорович же сидел, словно на зубъях бороны, ждал, в какую сторону повернётся разговор. Ирина возле печки больше не могла стоять на дрожащих от волнения ногах, неслышно присела на табуретку и тихонечко наблюдала за происходящим через щёлку между занавесками. - Вот какой разговор у нас к тебе, Семён Фёдорович, - наконец, когда дальше тянуть уже не имело смысла, начал Кипрушев. – Длинно говорить я не умею, поэтому скажу прямо. В твоём доме, я слыхал, а теперь и своими глазами увидел, вырос и распустился прелестный цветок. Я говорю о Насте, ты ведь, конечно, уже сообразил. Вот мы всем комбедом и пришли просить руки твоей дочери, не выдашь ли ты её за Макара Андреевича? Чего-чего, но только не этого ожидал услышать Семён Фёдорович. Он готов был к самому худшему повороту событий, что его раскулачат, хозяйство растащат, самого сошлют навеки к чёрту на кулички. А тут… Его красавицу Настю, его спелую земляничку сватают за какого-то Макара! Да как у них язык повернулся произнести такую несусветную чушь!? Жених нашёлся! Кроме длиннополой шинели и шлёма с шишаком абсолютно ничего не имеет, даже гроша медного нет. Дом вот-вот на голову рухнет, матицу подпереть пришлось. Топорище вставить даже, наверно, не умеет, а туда же… Беличьей шкурки ему мало, видишь ли, соболиную ему подавай. Аж язык отнялся у Напалкова от такой наглости. Рот его сам собой раскрылся и он только тихо хватал воздух, как выброшенный из воды на берег хариус. Если бы полгода назад пришли к нему эти сваты, без лишних слов повыкидывал бы их на улицу, а теперь вот вальяжно сидят, ехидно оглядывают его растерянное, посеревшее от неожиданности лицо и беззастенчиво ухмыляются. Знают, сволочи, что сила за ними, что захотят, то и творят. Макар цыгарку прикурил, навалился на стол локтями, зенки бесстыжие направил на Семёна и с явным удовольствием наблюдает, как лицо хозяина на глазах вытянулось, будто челюсть свинцом налилась. Трезвым придти не посмел, да и напившись с собой орду такую приволок, специально, видно, показать, кто в селе главный. Ирина после слов Кипрушева едва удержалась на табуретке. Восприимчивое материнское сердце размякло, из глаз сами собой потекли слёзы, она торопливо прикрылась платком, чтобы громко не заплакать и тихонько зашла в горницу, где возле двери молча стояли и напряжённо подслушивали, о чём же идёт разговор, Настя с бабушкой. - Мамочка, миленькая! – с трудом сдерживая вырывающиеся из груди рыдания, бросилась на грудь матери Настя, которой показалось, что как только Макар Кочев вошёл их дом, комната наполнилась резким неприятным запахом. – Ради Бога, не выдавайте меня за этого противного гусака! Ирина крепко прижала дочку к себе, погладила её светлые кудряшки, вздрагивающие от рыданий плечи. А саму душили слёзы, горло будто петлёй зажало, слова сказать не в состоянии. Она даже не могла представить себе Макара Кочева в роли своего зятя, который, как и отец его, старается жить, не прилагая особых усилий, не проливая пота, но при этом желал, чтобы достаток сам плыл ему в руки. А теперь, когда стал председателем комбеда, и вовсе нос задрал, ходит, будто только он и человек, а остальные не люди. И какой дурак придумал этот комбед? Раньше никаких комбедов не было, а жили так же, даже лучше. Никто не боялся, что нагрянут средь бела дня комитетчики с ружьями и всё имущество, весь скот и хлеб отнимут, самого оставят голым, живи, как можешь! - Нет, нет, доченька, - наконец, смогла проговорить Ирина. – Ни за что не отдадим тебя за этого рогатого нечестивца! В другой же комнате за столом воцарилась тишина. Иван Кипрушев, Макар Кочев и остальные комбедовцы внимательно смотрели на мгновенно изменившееся лицо Семёна Фёдоровича и ждали. Но хозяин молчал, только костяшками пальцев постукивал по столешнице, это показывало его сильнейшее душевное волнение. Выдать его Настеньку за голодранца Макара?! В такую семью, где уже к рождеству хлеб кончается?! Отец его всю жизнь только тем и занимался, что самогон гнал да веселился. Как-то весна и лето выдались исключительно благоприятными, что урожай пшеницы, не говоря уже о ржи, получили чрезвычайно богатым. Тогда люди судачили, что если и в этом году хлеба в семье Кочевых не хватит, то это уже будет чудо из чудес. А вышло, что к великому посту тот уже опять по соседям пошёл одалживаться. Из большой любви к самогону и на тот свет рано отправился. Сын вон вернулся домой и взялся не своё хозяйство из упадка поднимать, а ходить с ружьём вместе с себе подобными, отбирать имущество и скот у настоящих работяг. Если решительно отказать ему, то такой зверь может полностью разрушить всё хозяйство, а семью сослать куда-нибудь безвозвратно. Вон как глаза вытаращил, не моргнёт даже, будто ястреб тетеревятник только что родившегося зайчонка заметил и уже чувствует вкус свежего тёплого мяса с кровью на языке. Надо бы как-то помягче завершить этот разговор, чтобы не озлобить эту волчью стаю, но нужные слова не находятся. Эх, и Ирина куда-то как на грех зашла, может, она бы смогла по-женски округло, без острых углов разговор завершить. - Да ведь Настя наша слишком молода для замужества, совсем дитё, какая же из неё жена? Такая худенькая даже родить не сможет, сама умрёт и дитё погубит. Надо несколько лет подождать, пусть окрепнет, сил наберётся, тогда уж и можно будет о замужестве толковать, - наконец произнёс Семён Фёдорович. - Ты, наверно, нас боишься, поэтому так разговор повернул, - перебил его Иван Кузьмич. – Мы ведь к тебе с добром пришли, полюбовно беседовать, а не ружьями пугать. Скоро в Кушашоре Совет организуем, Макара Андреевича, вероятно, председателем выберем, станет он главной фигурой в селе. Дом кулака Тарабукина реквизируем и передадим Макару Андреевичу, припеваючи в нём молодые заживут. Мы – большевики, все трудящиеся России за нас, никакая сила нас опрокинуть не в состоянии, а народная власть своих людей в обиду не даёт. - Я не против власти, что ты? – пустился оправдываться Семён. – Мне Настю жалко, слишком молодая ещё она для этого, сущий ребёнок. - Тоже мне ребёнок! – расхохотался Егор. – Вон, вымахала, выше матери. «Тебя спрашивают!» - недовольно повернулся к Егору Семён, окинул его презрительным взглядом, но вслух высказался совсем по-другому: - Росту, конечно, хватает, вытянулась, как хворостинка, за последний год. Но слабенькая, выносливости нет, пусть поживёт ещё несколько лет под родительским крылом, а там посмотрим. - Дочка, это не сын, - решился внести в спор свою лепту Трофим, который до этого только молчал, сосредоточенно жуя вкусную баранину. – Не заметишь, как состарится да так в девках и останется. - Наша Настя!? Уж кто-кто, а наша Настя в девках не останется! – вынырнула из-за занавески Ирина. – Дочка наша не из какой-то там нищей семьи, мы не ходим по дворам с протянутой рукой! Первая красавица на селе! И лицом вышла, и статью! Как выйдет на улицу, так словно из-за туч солнышко выглянет! - Это что же получается?! Вы не хотите выдать Настю за меня?! Вы мне отказываете?! – поднялся над столом во весь рост Макар и глубоко вздохнул, да так, что в керосиновой лампе язычок пламени подпрыгнул и лизнул стекло. - Пускай дома ещё поживёт, - ребром ладони пристукнул по столу Семён Фёдорович. – Она для нас не лишняя! - Тогда уходим! Мы не будем унижаться, на коленях ползать! – Кочев локтём толкнул Трофима Кузнецова в бок. Все встали, вышли из-за стола. Егор схватил четверть, Трофим – миску с жареным мясом, быстро оделись и вышли на улицу. Только Макар приотстал, подержал перед Семёном и Ириной палец, помолчал, затем негромко, но со значением произнёс: - Я вас не хочу пугать, но в списке комбеда на раскулачивание после Тарабукина следующий ты – Напалков. Вот так то! Иван Кузьмич вон подтвердит, - и указал шапкой на Кипрушева, возле двери одевающего шинель. Нежданные сваты, прихлопнув плотно дверь, ушли, а растерянные, вмиг онемевшие, хозяева так и остались стоять посреди комнаты. Унылая нескончаемая осень с холодными дождями и мокрым снегом внезапно за одну ночь перешла в зиму. На радость добрым людям опротивевшая грязь отвердела и покрылась белым, мягким, как лебединый пух, одеялом. Василий Кирьянов со вчерашнего дня договорился с Прокопием Пашковым насчёт лошади, чтобы с верховья Восточки привезти сена. Прокопий, как всегда, не отказал ему, человек же остался без лошади. Ходко трусит по свежей пороше хорошо откормленный Карко, без особого усилия тянет пустые сани, то и дело подпрыгивающие на ухабах и колдобинах. Василию приходится время от времени хвататься за бока саней, чтобы не вылететь в снег. Снега ещё мало, полозья противно скребут еле прикрытую отвердевшую землю, но Василий не жалеет их. Надо будет, новые сани вмиг смастерит, за сараем у него целая очередь красиво согнутых полозьев выстроилась. Конечно, если бы не нужда, вряд ли так рано он поехал на Восточку, подождал бы, чтобы другие раскатали дорогу. Только после этого по готовому тракту обычно он начинает возить сено. Но вещи, которые он вынес из избы Романа и спрятал под елью, не давали мужику покоя. Надо было как можно быстрее привезти их домой, пока кто-нибудь другой не обнаружил и не присвоил. Довольно много он припрятал там, в хозяйстве всё сгодится, не надо будет деньги свои на это тратить, на ту же лошадь надо накопить. Не будешь же вечно чужим конём пользоваться. Да и не привык Василий одалживаться, язык не поворачивается выпрашивать, постоянно вроде виноватым себя чувствуешь, но никуда не денешься, нужда заставляет. Хоть и тайком ненавидит он Прокопия, но вынужден прятать свои истинные чувства под доброжелательной улыбкой. Да и как не ненавидеть, когда у кого-то по две-три лошади в хозяйстве, а у Василия ни одного. И Василий в который раз уже огрел Карко по его лоснящемуся боку, хоть тот и так не дремал, крупной рысью мчал сани всё вперёд и вперёд по занесённой снегом целине, из-под копыт так и летела снежная пыль, из-за чего Василию приходилось всю дорогу отворачивать лицо в сторону. Быстро добрались до лугов Василия, десять вёрст для коня – не расстояние. Приближаясь к тайнику, Кирьянов даже дыхание приостановил, там ли ещё похищенные у Романа вещи? И облегчённо вздохнул, увидев, что всё на месте, значит, никто из падких на чужое добро сюда не забредал. А то ведь народ нечестный пощёл, так и шныряют, примечают, где что плохо лежит? Довольно много нужного для хозяйства имущества удалось Василию хапнуть. Это и почти новый плуг, мотыги, топоры, косы, а больше всего понравились заводской медный умывальник и медный же таз. Сейчас, конечно, поблёкли, но если их протереть тряпкой с золой, будут сверкать, как золотые. Ни у кого в деревне таких нет, а у Василия Кирьянова будут! Пусть потом односельчан зависть одолевает. Остановил Карко возле стога, накинул вожжи на жердь, чтоб не отошёл в сторону, сам же деревянной лопатой прошёлся вдоль стога, похлопывая ею, стряхнул снег. Неслежавшийся ещё снег сам так и сыпался вниз. Затем закинул вилы на стог и сам, став на торцевую подпорку и подтянувшись по жерди, поднялся наверх. Осень, как обычно, выдалась дождливой и пласты сена смёрзлись, поддавались с трудом. Но под почерневшими верхними пластами пряталось неиспортившееся сено, сохранившее все цветы и запахи. С этого, самого дальнего луга начал сенокос Василий и если бы оказалось, что испортилось такое сено, тогда хоть плачь. Отличный корм для коровы! Скинул часть сена, спустился вниз, наложил в сани. Затем поместил там же украденное у Романа имущество, а сверху всё аккуратно прикрыл сеном, уплотнил, с помощью крепкой берёзовой жерди связал всё верёвкой. Обошёл вокруг, критически осмотрел нагруженные сани, увидел, что замаскировано отлично, со стороны ничего не видать и, чрезвычайно довольный собой, хлестнул вожжами лошадь: «Ну, Карко, трогай!» Теперь даже если кто-нибудь и увидит, то ничего не заметит, мало ли таких возов с сеном можно встретить по дороге? А что там укрыто внутри, знает только сам Василий. На ходу забрался на воз и растянулся на сене, словно дома на перине, теперь дорога в основном под уклон, сани сами покатятся. А он знай себе, будет только полёживать, отдыхать, любуясь изумительным по красоте зимним пейзажем. Деревья покрыты густым инеем, будто белым пухом. Как в сказке. Красотища! Лежит Василий на боку и за жердь держится, чтобы при заносах не скатиться с воза, падать тоже неохота, на лице блаженная улыбка. Вот и солнце огненным шаром выскочило из-за леса и всё вокруг засветилось, засверкало разноцветными искорками, аж глазам больно, пришлось даже зажмуриться. Река кое-где на перекатах ещё открыта, края полыньев омывает, когда почему-то вдруг нахлынет небольшая волна. На том берегу реки виднеются человеческие следы. - Тр-р-р! – остановил коня и сел на возу, пристально вгляделся, стараясь получше рассмотреть эти следы. – Что это? Кто тут может ходить? Кирьянов знает, что за рекой километрах в двух отсюда ниже по течению находится охотничья избушка Михаила. Но сам хозяин охоту уже закрыл и с тех пор больше сюда не ходил. Тогда кто же по его тропе шастает? Это так оставить нельзя, надо посмотреть! Василий соскочил с воза, подвёл коня к берёзе на краю луга и привязал вожжами к дереву, чтоб тот стоял на месте. Карко дёрнулся и с берёзы густо посыпался иней, даже за шиворот попал, по спине потекло. Кирьянов поёжился, замахнулся на коня: - С-сволочь! Стой с-смирно! Начал тут д-дёргаться! Оставил лошадь возле опушки и пошёл к речке, чтоб найти подходящее место для перехода на другой берег, не рискнул попрбовать по неокрепшему ещё льду. Невдалеке заметил свалившееся дерево через речку и по нему перебрался на противоположный берег, не замочив ног. Да, правда, кто-то ещё вчера прошёл по тропе Михаила Пашкова, проходящей тут прямо возле самой Восточки. И петли с гроздьями рябины по бокам насторожены, странно. В этом году рябина уродилась на славу, дичи всю не съесть, достанется и зайцам, когда ветви согнутся к самой земле под весом навалившего снега. Так что ушастики будут жирными. Но кто же промышляет на тропе Михаила? Как же так, придётся выяснить! И Кирьянов осторожно пошёл по следам. Заметил рябчика, попавшего в петлю и повисшего до самой земли, остановился, снял. Птица от мороза окаменела, Василий взял её за ноги, подержал. А она стоит, совсем как живая. Кое-как размял, положил в карман ватника и снова насторожил петлю. «Один есть! – радостно отметил про себя, шагая дальше по тропе. – Второй попадётся, на суп хватит». Подходя к избушке Михаила, он стал идти осторожнее, чтобы подкрасться незамеченным. Сошёл с тропы возле разлапистой ели, обошёл кругом и вышел к избушке со стороны двери, укрываясь за деревьями. Выбрал подходящее место и принялся наблюдать. «Кто же это мог поселиться в избушке? Уж не Роман ли после пожара перебрался сюда? Да вряд ли! Стал бы он дожидаться зимы! Да вроде люди судачили, что он в родную деревню вернулся», - роились мысли в голове Василия. Перед избушкой натоптано, значит, обосновались тут уже несколько дней назад. К речке тропа проложена, по воду по ней ходили, на деревянных колышках, вбитых в стену, два мешка пустых висят. Значит, двое их тут. Дверь открыта, дым валит наружу, печку топят, еду готовят. Кирьянов шагнул чуть в сторону, чтобы через дверь посмотреть на неизвестных людей, но тут треснул попавший под ногу сучок, нарушил тишину. Василий мысленно выругался, хотел притаиться, но было поздно. Из двери высунулся ствол ружья, а следом чёрная борода неизвестного мужчины. Не осталось ничего другого, как кашлянуть и выйти из укрытия на поляну перед избушкой, всем видом показывая, что он и не думал прятаться. Ружьё исчезло, и через низкую дверь наружу выбрался хозяин бороды. Василия удивило то, что у мужчины в такой холод на ногах коты. В голове тут же засела мысль: «Это не охотник, а беглец!» Василий вон в тюнях и то пальцам ног не очень тепло, а в котах по снегу далеко не уйдёшь, мигом без пальцев останешься. - З-здравствуй, охотник! – мотнул головой Василий и, сняв варежки, протянул руку. – К-кто т-ты б-будешь и откуда в наши леса п-попал? - Здравствуй, добрый человек! – крепко пожал руку Василия незнакомец. – Сам я из Кушашора, Иван Алексеевич Тарабукин. Может, слыхал? - Нет, - покачал головой Кирьянов. - А сам кто и откуда? - Я Василий Николаевич Кирьянов из Демьяновки. - А-а, - удовлетворённо протянул Иван Алексеевич. – Отца твоего знаю, приезжал как-то в наше село. - А что т-тут д-делаешь? Охотишься? - На промысел вышли, да сын неожиданно приболел. Слава Богу, хоть на эту избушку набрели, всё же крыша над головой. Придётся некоторое время тут куковать, покуда не поправится. А ты что тут, тоже охотишься? - Д-да нет, я за сеном ездил, в сарае кончается. Если надо, отвезу д-до Д-демьяновки. А сына в б-бане п-попарим, вмиг п-поправится. - Кабы один я был, то без слов бы поехал с тобой, а Тимофея пока трогать боюсь. Опять простынет - хуже будет. Пусть уж тут в тёплой избушке придёт в себя, а там можно и трогаться отсюда. - Т-тогда, может, ещё холоднее б-будет? Зима-то т-только начинается. А в к-котах д-десять вёрст т-топать т-тяжело. Снова захворает. - Хозяин валенки обрезанные оставил в избушке, Тимофею сгодятся. А я уж где бегом, где шагом, доберусь до Демьяновки. Заходи в избушку, погрейся. - Некогда, надо идти. К-коня слабо п-привязал, вдруг отвяжется? - махнул рукой в сторону лугов Василий. - Что слышно в Веждино? Расскажи хоть, что творится в мире? А то мы давненько тут в лесу, ничего не знаем. Какая власть уж там? - Я т-тоже немного з-знаю. В г-городе, г-говорят, б-белые, а в Веждино к-красные. А завтра, м-может, наоборот б-будет. Поди знай т-теперь. - Замирения не ожидается? - А к-кто его з-знает? - Да-а, - протянул Иван Алексеевич. – Жизнь пошла… Сами меж собой воюют. И что же было им в согласии не жить? - Н-ну, ладно, мне идти надо. З-заходи, а т-то замёрзнешь, - Кирьянов показал на обутые в коты ноги Ивана Алексеевича. - Зайду. У тебя, случайно, хлеба с собой нет? – взгляд Тарабукина остановился на вздувшемся кармане Василия. – А то у нас последний кусок остался. - Нет, не взял. Я ведь к обеду домой доберусь, - пожал плечами Василий. - Нет, так нет. Мы здесь с Тимофеем тоже не задержимся, лишь бы скорее поправился. До Демьяновки дойдём, а там кто-нибудь валенки нам на время, надеюсь, одолжит. Может, ты и поможешь? - К-какой разговор? – уже спускаясь к речке, откликнулся Кирьянов. – Сейчас я т-тебе п-помогу, а в другой раз ты мне. К-кабы знать, п-прихватил бы с собой пару валенок. Макар Кочев со всё ещё перевязанной белой тряпкой головой, начальник милиции Кипрушев и с ними трое кушашорских комбедовцев приехали в Демьяновку около полудня. Макар и Кипрушев верхом на лошадях, а остальные на санях. До этого они уже объехали окрестные деревни, разговаривали с жителями, наводили справки о скрывавшихся кулаках. В Мусибеде заходили к братьям Марфы Тарабукиной, но они тоже ничего не слыхали о беглецах, или, может, знают, но скрывают. Искать же их в обширной тайге, простирающейся без конца и края на сотни вёрст вокруг бессмысленно, кто знает, в каком направлении проследовало это кулацкое отродье. Но всю жизнь прятаться невозможно, когда-нибудь обявятся. Сидят, наверно, сейчас среди глухого леса в охотничьей баньке и горячий суп из рябчика хлебают. Возле Демьяновки на перекрёстке двух дорог небольшой отряд кушашорских комбедовцев нос к носу столкнулся с Василием Кирьяновым, который, весьма довольный собой, напевая под нос песенку, возвращался на возу с сеном с лугов возле Восточки. Вот ведь, теперь всё у него в полном ажуре. И Романа прогнал обратно туда, откуда он пришёл, и имущество его прибрал. А сегодня незаметно от людей смог перевезти его добро домой. Пусть хоть небольшая, но в хозяйстве прибавка, а это ведь не утрата. Вот если бы каждый день так везло! И тут, уже заезжая в деревню, вдруг, откуда ни возьмись, навстречу ему пятеро вооружённых мужиков! Двое верховых одеты в невиданную одежду: серые шинели с красными полосами поперёк груди, на головах однорогие шапки с длинными ушами и красной звездой на лбу. Кирьянов почувствовал, как волосы под шапкой у него зашевелились и встали дыбом. Вот это да! Поймали!!! С поличным!!! Теперь не отбиться! И ворованное добро на возу! Хоть и замаскировано, но если просунешь руку, сразу наткнёшься на него. Со стороны Веждино подъехали, значит, точно, его и поджидали! Кого же ещё? Видно, Роман заявил, куда следует, вот и направили сюда этих леших с рогами, чтоб поймать его - Василия Кирьянова. Теперь осудят, увезут за тридевять земель от родного дома, да там и смерть его найдёт, никто и знать не будет, где гниют его кости. Ох, всё, конец, видно, пришёл! Руки и ноги Кирьянова вмиг отказали, силы оставили его тело, рот раскрылся, скривился, слюна потекла по подбородку, но он этого не замечал. Карко с отпущенными вожжами подошёл вплотную к неизвестным, упёрся в них и встал, не будет же людей давить. Кирьянов же сидел на возу, как живой труп, шевельнуться не может, только сердце с перепугу так и прыгает в груди и вытаращенные глаза сами собой скользят по лицам приезжих. «И надо же было, дураку, именно сегодня ехать! Нет бы подождать хоть один месяц, чтобы всё утихло. Под снегом Романовы вещи никто бы не нашёл. А теперь попался, как глухарь в силки. Никуда не денешься!» - роились в помутневшей голове Василия горькие мысли. И, как всегда в чёрный час, вспомнилось о Боге: «Господи Иисусе! Помоги своему грешному сыну! Оборони уж как-нибудь, не выдай меня в руки этих рогатых чертей!» - мысленно крестился Кирьянов, а рука, как парализованная, так и не смогла подняться. Встретившиеся сани остановились, а верховые, подгоняя лошадей пятками валенок под бока, подскакали прямо к возу и стали по бокам. «Видно, специально так остановились, чтоб я не смог бежать, - догадался Василий. – А куда бы я и убежал? Ох, теперь бы превратиться в маленькую мышку и спрятаться в сене, да не дано такое человеку. Вон, глаза так и сверлят, насквозь пронизывают». - Здорово! За сеном ездил? – заговорил более пожилой, который стоял слева. Василий хотел ответить на приветствие, даже головой кивнул, но вместо человеческой речи получился писк навроде визга маленького щенка. Верховые взглянули друг на друга и громко расхохотались. - До костей замёрз, видимо, мужик, даже говорить не может, - вступил в разговор другой, помоложе, с перевязанной головой. – Мы хотим в вашей деревне переночевать, вот и спросить хотели тебя, где можно остановиться на ночлег? После этих слов наконец Василий пришёл в себя, вытер варежкой текущую по подбородку слюну и сильнее, чем обычно заикаясь, спросил: - А в-вы, д-добрые л-люди, к-кто б-будете и отк-куда? - Я Кипрушев Иван Кузьмич - начальник милиции с Веждино, - ответил пожилой. – Вот он, – двинул подбородком в сторону молодого, - председатель кушашорского комбеда Кочев Макар Андреевич. Прибыли сюда по очень важному делу и хотим спросить, где тут можно переночевать? У тебя, случайно, не поместимся? У Василия наконец-то железные обручи, давившие грудь, чуть ослабли, закупоренное невидимой пробкой горло приоткрылось, прерванное дыхание возобновилось. «Вот ведь, как только припомнил Господа, так сразу он мне и помог, - подумалось с радостью. – Бог – он всегда с тобой рядом! Он везде, он всё видит». - П-поместимся, п-почему же не п-поместиться? П-полати у меня широкие, - пытался изобразить на оживающем лице подобие улыбки Кирьянов. - Ну, тогда показывай, куда ехать, - махнул плёткой Кипрушев. Комбедовцы отвернули с дороги свою лошадь с санями, благо неглубокий снег не мешал пока этому, Кирьянов вышел вперёд и первым доехал до своей избы. Приезжие спешились, разминая при этом затёкшие ноги, похлопывали по одежде, стряхивая приставший снег. Кирьянов накинул вожжи на жердь забора, бегом поднялся на крыльцо, вошёл в сени и, приоткрыв дверь в дом, крикнул жене: - Н-нина! Г-гости приехали! Г-готовь быстро на стол! Сам же быстро слетел обратно с крыьца, указал, куда можно привязать лошадей. - З-заходите в дом, з-заходите, я т-тут б-быстро с-справлюсь. Те не стали ждать второго приглашения, переговариваясь о чём-то между собой, оглядели новый дом Кирьянова и взошли на крыльцо, где метёлкой смели снег с валенок и вошли в избу. Василий только этого и ждал. Он завёл Карко вместе с санями в сарай через широкие двери, вилами скинул верхний слой сена, вытащил Романово имущество, сложил в угол и завалил его сеном. Только после этого окончательно успокоился и перекрестился: «Опять Господь освободил меня от тюрьмы. Придётся точно сегодня хоть одну свечку поставить перед иконами». Коней прибывших гостей завёл в хлев, подал сена. Затем опять же суетливо, но, видимо, именно поэтому быстро у него никак не получалось, то одно задержит, то другое, чертыхаясь, распряг Карко, вернул его хозяину и почти бегом примчался домой. Пока вошёл в избу, весь взмок, пот заливал глаза. Тут такие высокие гости заявились, надо же их чем-нибудь угостить, волей-неволей забегаешь. Нина, конечно, дома, но что с неё возьмёшь! Баба – она баба и есть, волос долог, ум короток. Слова сказать не может. А тут ещё что-нибудь такое может брякнуть, что хоть стой, хоть падай потом от стыда. Как и предполагал, Нина так ничего и не сообразила, сидит на печи возле колыбельки, босые ноги спрятала под подолом, зенки с испугу вытаращила, дура, ребёнка к себе прижала и кормит грудью. Если, конечно, подумать, Василий и сам сперва здорово перепугался, встретив незнакомых вооружённых людей. - Нина! Т-ты всё ещё ничего на стол не п-приготовила?! Залезла на печку и сидит т-там, как сова в дупле! Вот же дура б-баба! Оставь ребёнка и спускайся, гости ведь г-голодные, есть хотят! – снимая кожух, прикрикнул на жену Кирьянов. - Расплакался ведь, как же не покормить? – боязливо оправдывалась Нина. – Ребёнок, он же не понимает, что обождать надо. Но положила тихонько, чтоб не проснулся, посапывающего сына в люльку и некоторое время ещё покачала. Прикрыв ноги длинным подолом, стесняясь посторонних, спустилась вниз, обула валенки и прошла к печке. - П-проходите к столу, уважаемые г-гости, что возле п-порога заст-тряли? – силился показать себя радушным хозяином Кирьянов. – Сейчас мы что-нибудь на стол п-приготовим. Хоть ведь и небогато ж-живём, но г-голодать не г-голодаем. - Не спеши, отогреемся вначале, на лошадях ведь не жарко было, замёрзли, - протёр ладонью мокрые от оттаявших льдинок усы Кипрушев. - Вот-вот, я и г-говорю, п-погреться надо. Сейчас из п-погреба д-достану, - понимающе ухмыльнулся Кирьянов. - Н-нина! З-зайди с-сюда, я что-то ничего не н-нахожу, - кликнул жену уже с подполья. - Да что там не можешь найти? Там на полке стоит, - нагнулась та к двери. - Нет тут… - Там была… Не нашёл? Сейчас сама посмотрю, - Нина тоже спустилась к мужу. Василий схватил жену за грудки, с силой притянул к себе и тихо, но внятно приказал: - Т-ты, ж-жена, к-когда на п-печку б-будешь залазить, п-повыше п-подол задирай, б-бёдра п-показывай г-гостям. Мужикам это нравится. Т-такие б-большие люди ведь п-приехали… У Нины после таких слов мужа от удивления рот сам собой раскрылся, она как очумелая глядела на Василия, сомневаясь, не ослышалась ли? Муж в темноте, конечно, не видел лица Нины, но догадался, что она в данный момент испытывает. Поэтому зло добавил: - Делай, к-как сказал! – и твёрдый кулак к скуле жены приставил. – Иначе п-потом п-пожалеешь! Гости не спеша расселись за столом, негромко переговариваясь между собой. - Нашёл, нак-конец-то, - улыбаясь вышел из подполья Кирьянов, одной рукой держа за горлышко, а другой поддерживая за дно четвертную бутыль с самогоном, закрытую деревянной пробкой с тряпкой. – П-поплотнее садитесь, стол ведь у меня неширокий. П-попробуйте наш хлеб-соль, не п-побрезгуйте, г-гости д-дорогие. Мы ведь люди хоть и п-простые, но своё едим. Между делом хозяин достал из шкафа стаканы, расставил на столе перед мужиками. Нина поставила на стол миску подогретого в печке к приходу хозяина супа, нарезала хлеба, разложила деревянные ложки. Кирьянов налил гостям полные стаканы самогона, себе же половинку, поднял свой стакан и обратился к гостям: - Выпейте, д-дорогие г-гости, быстрее согреетесь. На лошадях ведь ехали, з-замёрзли с-совсем. Те не стали скромничать, подняли свои стаканы. Только Кипрушев спросил хозяина: - Что ты себе так мало налил? - Мне и эт-того хватит, я дома. - Ну, хозяин – барин, тебе виднее, - пожал плечами Кипрушев и осушил свой стакан. Остальные тоже опорожнили стаканы и взялись за ложки, желудки ведь уже урчали от голода. Кирьянов не посмел их ни о чём спрашивать, хотя и очень сильно хотелось узнать о цели визита в такую глухую деревню. А гости сами тоже не спешат раскрываться, разговор ведут о чём-то второстепенном, что никоим образом не касается главного. Об охоте, рыбалке расспрашивают, как уродился хлеб, сколько суслонов, не гниёт ли картошка. Василий весь урожай в своих ответах снизил наполовину, кто знает, может, эти возьмут и отберут его добро. Нынешнюю власть ведь не поймёшь, на словах обещают золотые горы, а на деле отнимают, того и гляди, шкуру снимут. А такие могут! Что с них возьмёшь? Когда пятеро с ружьями к тебе в дом ворвутся, не очень-то приятно! Слова поперёк сказать не посмеешь. - Я вижу, сани, хомуты и всё необходимое в хозяйстве у тебя есть, а лошади, говоришь, не имеешь? – усиленно работая челюстями, спросил Макар. После второго стакана он изрядно захмелел, согрелся, лицо раскраснелось, пышет жаром, даже пуговицы на рубашке расстегнуть пришлось. - Хороший к-конь б-был да недоглядел, сам виноват, - вздохнул Василий и нахмурился. - А что случилось? – заинтересовались гости. – Беда какая? - Д-да самого себя т-только и виню, б-больше никого. В п-прошлом г-году сено п-привезли, з-завели лошадь с санями в сарай, д-да т-там и оставили. Сами же, вот д-дураки, з-зашли в д-дом п-погреться. Д-думали же, что спокойно п-постоит, никуда не д-денется. А лошадь к-каким-то образом п-провалилась в ясли. Отверстие там у меня д-длинное, не к-как у людей. К-как п-потом оттуда вытащишь т-такую т-тушу? В хомуте и задохнулась. Ох, и материл же себя п-потом, д-да коня ведь не вернёшь, - даже слёзы выступили на глазах Кирьянова. Кочев и Кипрушев переглянулись, им в головы одновремённо пришла отличная мысль, но не стали торопить события, зачем преждевременно раскрывать карты? - Да-а! Без лошади крестьянину не жизнь, - протянул Кипрушев. – С каждой мелочью надо к людям бежать. А посторонние, они посторонние и есть, могут дать, а могут и отказать. - Д-да к-как б-без рук, - махнул безнадёжно рукой Василий. – А т-теперь г-где хорошую лошадь найдёшь? В третий раз наполнил стаканы Кирьянов, на этот раз и себе полный налил, надеялся, что забудется, расстроился ведь вконец мужик из-за лошади. Выпили. Некоторое время посидели молча, закусывали картошкой с солёными грибами. - Пойдём на крыльцо, перекурим, а то жарко что-то стало, - предложил Макар. – По спине уже потекло. Печку, видно, Василий, жена твоя хорошо сегодня протопила. - Покурим. Я тоже вспотел, самогон крепкий, отлично греет, - согласился с Макаром Кипрушев. Пока сидели за столом, на улице успело стемнеть, время к ночи. В безбрежном небе мириады звёзд мерцают в темноте, но луны не видно. Крепкий морозец цепко ухватился за разгоряченные лица, безбоязненно проник под рубашки, его учить не надо, своё дело знает. Гости завернули цыгарки, прикурили, в темноте только огоньки, совсем как звёздочки, вспыхивают, освещая раскрасневшиеся лица. А Василий Кирьянов, некурящий, стоял вместе со всеми, так сказать, за компанию, и всё ждал, когда же гости перейдут к главному вопросу, к цели их приезда. Понял ведь, всем сердцем чувствовал, что вот сейчас и узнает, зачем в их деревню пожаловало такое высокое начальство? И не ошибся, всё так и произошло. - Значит, говоришь, без лошади в хозяйстве живёшь? – выпустив из ноздрей табачный дым, начал Макар. - А куда денешься, раз так вышло, - вздохнул Кирьянов. - Слушай, Василий, - тут Кипрушев взял вожжи разговора в свои руки, правую ладонь положил на плечо Кирьянову. – Большевики захватили власть в России для того, чтобы помочь таким, как ты – беднякам, дать им возможность выбраться из тёмной вонючей ямы, куда их загнали помещики и капиталисты. В нашем Коми крае кулаки бессовестно эксплуатируют неимущий класс, наживаются на их труде. А мы – коммунисты, экспроприируем ими награбленное имущество и раздаём обратно тем, на чьём труде, поте и крови оно создавалось. Вот и тот вороной конь, стоящий сейчас в твоём хлеву, может навечно перейти к тебе. Советская власть умеет благодарить добрых людей, которые не мешают коммунистам, а, наоборот, всячески помогают уничтожать кулаков-кровопийцев, которые никак не успокаиваются и даже с оружием в руках встают против законной рабоче-крестьянской власти. Мы слыхали, что где-то здесь, в окрестных лесах в охотничьей избушке прячутся два кулака – отец с сыном, которых мы и ищем. Я словами разбрасываться не люблю, не такой человек. И если ты, Василий, поможешь нам поймать этих клопов, вздувшихся от выпитой бедняцкой крови, честное слово, тот конь, о котором я уже говорил, навсегда останется в твоём хлеву. Ты станешь его хозяином. Макар молчал, только время от времени коротко подтверждал речь Ивана Кузьмича словом: «Да!» - показывая тем самым, что он всецело порддерживает Кипрушева. Сам же не переставал удивляться красноречию Ивана Кузьмича, как мастерски тот плетёт свою речь, какие веские доводы приводит, как умно обволакивает Кирьянова. После такого разговора тот, если знает что-нибудь про Тарабукиных, ни за что не удержится, всё выложит. А если станет упрямиться, то Кипрушев может и жёсткость свою показать, будто бы невзначай про тюрьму намекнуть, быстро язык развяжется. Благодарить ещё станет, что легко отделался. Сердце Василия в груди уже кадриль пляшет, вот ведь счастье-то, само в руки плывёт, в дом стучится, только двери пошире распахни. Ну никак не мог он предположить, что вот так просто, не заплатив даже медного гроша, у него снова появится собственная лошадь! Ну что тут скажешь? А ведь вначале до смерти перепугался, увидев воружённых людей, оказавшихся высоким начальством, и вот как всё обернулось. Да ведь обернулось-то в лучшую сторону. А для этого ничего особенного и делать не надо, сущие пустяки, только показать, где скрываются те беглецы - отец и сын. А Василию-то что? Они ему не родня и даже не знакомые, один раз только видел возле избушки и всё. Никаких клятв и обещаний он им не давал, значит, нечего тут и раздумывать, надо показать дорогу к избушке, где прячутся те мироеды. Но что-то больно уж крупную плату Кипрушев обещает, целую лошадь! А не продешевит ли Василий, если сразу согласится? Может, поторговаться надо? А вдруг да ещё что-нибудь добавят? Надо попытаться. - Я, т-товарищи, всей душой стою за п-полюбившихся мне к-коммунистов. А к-как же? Вы ведь за т-таких, к-как я, б-бедняков стараетесь, ж-жизни свои не ж-жалеете. Если что п-прослышу п-про т-тех разбойников, обязательно вам сообщу. Огромнейшее вам спасибо, т-товарищи к-коммунисты, если за это мне к-коня д-дадите, земной вам п-поклон. А т-то хозяйство совсем разваливается. К-корова вот т-тоже б-больна, стара стала, снова нестельная в этом году. Сколько лет уже т-тёлку жду, а её всё нет и нет. Вы, случайно, не можете маленького т-телёночка д-добавить к лошади? А? – и хитрец глазами, полными надежды, повернулся к Макару. «Ну и аппетит у него!» - от удивления даже рот раскрылся и глаза расширились у Ивана Кузьмича, но вслух ничего не сказал, ждал, что ответит Кочев. Ведь своим желанием набить цену Кирьянов сам того не подозревая уже признался, что он знает, где скрываются Тарабукины. - Небольшую тёлочку, конечно, можно добавить, - тут же среагировал Макар. – Вот на следующей неделе снова раскулачивать кое-кого придётся, так ты через пять дней подъедь на СВОЕЙ лошади в Кушашор, мы и выделим тебе. Макару что, из чужого хлева ему ничего не жалко, лишь бы Кирьянов показал, где скрываются Тимофей с отцом. Пообещать можно хоть луну в небе, потом скажет, что пошутил спьяну. Лишь бы найти этих контрреволюционеров, а там он знает, что с ними делать. После того он уже не станет юлить перед каким-то Кирьяновым. А знает, знает, чёрт, где притаились бандиты! Не знаючи не стал бы так торговаться. Ну, а если обманет, тогда Иван Кузьмич, который теперь так тихо себя ведёт, ему покажет! Он своё твёрдое слово скажет, быстро на место поставит. - И когда ты их встречал? – уже прямо, нисколько не виляя, спросил Кипрушев. - С-сегодня возле Восточки. П-поговорили д-даже возле избушки. - Поговорили?! – не на шутку встревожился Кочев. – Да ты же их спугнул! Сегодня они уже оттуда драпанули! - Никуда они не с-сбежали, - ухмыльнулся довольно Василий. – Сын з-заболел, идти не м-может. - Ну, тогда хорошо. Значит, завтра с утра пораньше и придётся нам трогаться к Восточке. Давайте зайдём, а то замёрзнем тут, - подвёл итог разговору Иван Кузьмич. Старый филин неподвижно сидит на высокой ели возле Восточки, не шелохнётся, только голова время от времени круто, словно на хорошо смазанном шарнире, поворачивается то вправо, то влево, высматривает мышей, которые чётко выделяются на белом снегу. Наблюдательный пункт у него отличный, широко вокруг просматривается, никто незамеченным не проскользнёт. Вот с низовьев к нему приближается группа вооружённых мужчин на лошадях. Этих следует остерегаться, они могут и подстрелить. Остановились, привязали коней к деревьям, дальше осторожно двинулись пешком. Впереди всех шагает мужик в рыжей шапке, сшитой из собачьей шкуры, он старому филину уже знаком. Это Василий Кирьянов ведёт приезжих из Кушашора, показывает дорогу к избушке, спрятавшейся меж густых елей. Какие только страшные картины не являются в голове Тимофея, мечущегося без сознания на нарах в избушке. То будто он на лошади рысью летит от своего поля к гумну. Навстречу идёт Настя, одетая по-праздничному в разукрашенный вышивками сарафан, на голове шаль с немыслимой красоты цветами, на ногах коты, а под ними шерстяные чулки с узорами. Тима останавливает коня возле неё, хочет поговорить с девушкой, но вдруг забывает, что же такое очень важное хотел ей сказать. Спрыгивает на землю, поворачивается к Насте, а это вовсе не Настя, а Зоя. Она обеими руками хватает парня за шею, приближает своё лицо к нему. «Иди, Тима, поцелуемся. Ты же осенью обещал сватов ко мне прислать, я совсем заждалась. На улице ведь давно зима». Тима силится освободиться от её цепких обятий, отворачивает лицо в сторону, но никак не может, что-то его держит. А это, оказывается, сзади неслышно подошёл Макар Кочев, он тянется длинными пальцами к Тимофею и, рыча, как цепной пёс, начинает сжимать горло. Давит всё сильнее и сильнее, вот уже воздух перестаёт поступать в лёгкие, он задыхается, сердце вот-вот остановится. Вскакивает парень со своего ложа, весь мокрый от пота, словно из воды вынырнул, не может надышаться. Наконец дыхание восстановилось, больной тяжело несколько раз вздохнул, обвёл невидящими глазами избушку и снова провалился в свои кошмары. Иван Алексеевич бросил в горячий суп остатки высохшего хлеба и не спеша помешал варево ложкой. - Последний хлеб сегодня едим, сынок, больше нет. Надо бы втихаря домой наведаться, с братом Николаем потолковать, как дальше жить, но тебя ведь одного не оставишь. Выйдешь ещё на улицу в горячке и окончательно замёрзнешь. Но и век тут прятаться не годится, надо что-то делать, куда-то подаваться. Только интересно, где сейчас белые? Ничего тут мы не знаем, живя в тайге. Вот как выздоровеешь, мы с тобой подадимся к белым, может, подсобить им сумеем этих проклятых коммунистов опрокинуть. Если бы ты, Тима, здоровым был, то уже сегодня бы отсюда ушли. А ты как думаешь, Тима? Лежащий на нарах Тимофей, конечно, ничего не слышал, ничего не отвечал родителю. Его сознание целиком захвачено страшными видениями, ему сейчас не до отца, организм изо всех сил борется с болезнью. - Заболел вот, сынок, в самое неподходящее время, что теперь поделаешь? Когда ещё и одолеешь простуду-то? И к тому же обнаружили нас с тобой. Откуда знать, что за человек этот Кирьянов, вон, рябчика даже снял с петли. Если проговорится, весть о нас с тобой моментально разлетится и до рогатых дойдёт. Убийство Макара нам ни за что не простят, добра от них не жди. - Ну, Господи, благослови. Господи, предоставь Царство Небесное родителям. Подходите, родители, ближе к столу, отведайте вместе со мной нашей нехитрой еды, - перекрестился Иван Алексеевич в сторону юго-восточного угла избушки. Дуя на горячий суп, мужик принялся не спеша завтракать. После трапезы надо будет обойти тропу, проверить настороженные петли, может, кто-нибудь и опять попался. Есть ведь требуется каждый день, да по три раза. Конечно, в лесу бывалый охотник с голоду не помрёт, но как там дома Марфа одна живёт? Лишь бы с ней всё хорошо было, ничего бы не с ней не сделали! Ох, жизнь, жизнь. Вот и сиди теперь, томись от неизвестности, и ничего не поделаешь, придётся ждать, пока Тима на ноги встанет. Но что это? Чуткие уши Ивана Алексеевича уловили какой-то посторонний звук, отличный от обычного лесного шума. То ли скрип снега под чьими-то ногами, то ли ещё что. Иван Алексеевич поднял голову и положил ложку на широкий чурбан, служащий столом. Напрягая слух, некоторое время прислушивался, но больше никаких посторонних звуков не было, в лесу тишина. Видно, показалось. Спокойно доел суп, выпил кружку заваренного чагой кипятка и встал. - Слава Богу, наелся, - произнёс негромко и перекрестился. В лесу он привык сам с собой разговаривать, будто с товарищем. – Тима пусть поспит пока, вроде забылся, а я тропу обойду. Оделся, закинул за спину мешок, взял ружьё и, нагнувшись, шагнул через низкую дверь наружу. Но выпрямиться не успел. Смертоносная пуля, выпущенная из русской винтовки, пронзила его грудь, после чего поселившуюся в тайге тишину разорвал звук выстрела. Иван Алексеевич тяжело простонал и повалился головой вперёд на землю. Только что выпавший ослепительно белый снег окрасился чёрной кровью, хлеставшей из пробитой груди. Успел понять, что в него стреляли, приподнял голову, чтоб взглянуть, кто бы это мог быть, но глаза заволокло тёмной пеленой, голова бессильно упала, изо рта потекла кровавая пена и мужик больше не шевелился, застыл. Макар щёлкнул винтовочным затвором, загнал в патронник второй патрон и, не скрывая радости, произнёс: - Один есть! Вытянув винтовку вперёд и держа указательный палец на спусковом крючке, чтобы, если придётся, нисколько не мешкая, выстрелить, он сбоку тихо подкрался к открытой настежь двери. Пришедшие вместе с ним стояли наготове кто справа, кто слева, держа оружие наперевес. В избушке никого не было видно, стояла оглушительная тишина. Подойдя из-за стены, Макар осторожно заглянул в дверь, готовый в любой миг нажать на курок, но узрел лежащего на нарах Тимофея, во весь рот ухмыльнулся и приставил винтовку к стене. Пригнувшись, перешагнул порог, встал над Тимофеем, какое-то время оглядывал его, распираемый чувством мщения, затем сдёрнул с парня тряпьё, которой тот был прикрыт, как одеялом, и гаркнул: - Подъём, … твою мать! Тима еле заметно дёрнулся. Тогда Макар схватил его за рубашку и сдёрнул с нар на пол. Больной туловищем оказался на полу, а ноги остались на нарах. Макар перетащил парня головой ближе к двери. Холодный воздух подействовал на Тиму отрезвляюще, он открыл глаза, узнал наклонившегося к нему Макара и не понял, что это, или всё ещё продолжаются его кошмарные видения, или, что ещё страшнее, явь. - Встать! – Макар больно пнул Тиму в бок. – Хватит тут валяться, не дома на печке! Тимофей недоумённо смотрел на длинного-длинного Макара, перевёрнутого вниз головой, затем увидел Петра Полудиева и рядом с ним незнакомого мужчину, которые тоже почему-то стояли вниз головами. Закрыл глаза, протёр их кулаками, снова открыл. Ничего не изменилось, все так и остались вниз головами. - Иди, подсоби, - позвал Макар Петра и они вдвоём, держа Тимофея за руки, вытащили его на улицу. На морозе парень понемногу пришёл в себя, перевернулся на живот, кое-как встал на четвереньки и поднялся на дрожащие ослабевшие ноги. Колючий снег неприятно обжёг его босые ноги. Всё перед глазами плыло и колебалось, дрожало разноцветными красками, под конец показались те же люди, теперь они уже стояли не на головах, а на ногах, только почему-то раскачивались, как в лодке на волнах. В ушах тоненько звенело и Тима ничего не слышал из слов Кочева, который кричал что-то прямо ему в лицо. «Умер я, видно, и на том свете попался в руки Макара, - пришла мысль в его больную голову. – На этом же я его убил». - Руки вверх! – как эхо, донёсся до ушей Тимофея крик Кочева. – Стой, сволочь! Добегался, кулацкая рожа! Сейчас я тебе покажу, как рабоче-крестьянская власть расправляется со своими врагами! С поднятыми кверху руками растерявшийся, бледный Тимофей глядел на живого Макара и всё ещё не мог понять, во сне он видит всё происходящее, или наяву. Сам ведь своими глазами видел, как Пётр с Егором тащили его труп от их калитки. А, может, это всё-таки продолжается его кошмарный сон? Вот теперь откроет глаза, проснётся и исчезнет этот ненавистный человек в длиннополой шинели? Но Макар никуда не исчез, он снял со стены избушки засунутый в щель топор и указал на ель: - Иди туда! Не опуская рук, еле переставляя непослушные, ставшие дубовыми ноги, спотыкаясь, Тимофей подошёл к дереву. - Встань лицом к дереву! Руки подними повыше! Ещё выше! Прижми к дереву, ну! – крикнул Макар. – Рядом поставь! Тима без слов повиновался, приложил ладони к шершавой коре ели и так замер, в мыслях ожидая удара лезвием топора по шее, представляя, как голова его отделяется от туловища, падает вниз и катится по снегу. Он закрыл глаза, прижался лбом к дереву, изготовился к неминуемой смерти. Только чтоб быстрее! Два раза подряд свистнул в руках Макара топор и пальцы парня отлетели в снег. Остались торчать только большие пальцы, по одному в каждой руке. - А-а-а! – не своим голосом заорал Тима, опустил руки, увидел кровь, хлещущую из ладоней с тех мест, где только что были его пальцы, подержал перед лицом и обернулся к Макару. - Отыгрался на гармошке, … мать! Встань прямо! – зло ощерился Кочев, отбросил топор и потянулся за приставленной к стене винтовкой. Тима закрыл лицо окровавленной рукой, с минуту постоял тихо, только вздрагивали его плечи от тяжёлых рыданий, исходящих из груди. Но вот он открыл лицо, видно, смог преодолеть физическую и душевную боль, протянул правую руку к Макару, словно отсутствующим указательным пальцем показывал на него: - Стреляй, чёрная душа! Стреляй, антихрист! Убей меня, кровопивец проклятый! Пусть меня не станет, но знай, что тебе от этого тоже добра не ждать, Бог всё видит! От него не сбежишь, придётся и тебе не сегодня, так завтра держать ответ за твои грехи! Заплачешь ещё, кровавыми слезами заплачешь, гадина красная! Глазами, полными ненависти, Макар смотрел на измазанное слезами и кровью лицо Тимофея, поднял винтовку, направил её на стоящего возле ели парня и, со звериным удовольствием растягивая слова, громко скомандовал сам себе: - Именем революции по врагу народа огонь! Оглушительно громко прозвучал выстрел. Остроносая пуля пробила грудь Тимофея, разворотила внутренности, вышла со спины и ударилась в дерево. Ноги Тимофея вмиг ослабли, отказались держать тело и он как подкошенный тут же всей тяжестью осел на заснеженную землю. Только руки, лишённые пальцев, несколько раз дёрнулись, подтаскивая к голове снег и сор. Но вот и они застыли. А с хмурой ели с лёгким шелестом на тело Тимофея сыпались сухая коричневая хвоя и прошлогодние шишки. Всякое успела повидать старая ель, но такое довелось впервые. Макар передёрнул затвор винтовки, на место вылетевшей дымящейся пустой гильзы загнал новый патрон и повернулся к своим людям, ошеломлённо уставившимся на него. Трофим Кузнецов оглянулся на Кипрушева, ожидая услышать от того укоризненные слова в адрес Кочева, но Кипрушев принял сторону Макара: - Да! Вот так безжалостно мы и в дальнейшем станем уничтожать врагов пролетарской революции. Мы – большевики ни перед чем не остановимся! Как кулаки к нам, так и мы с ними. И нечего бояться испачкать руки вражьей кровью, в стране идёт гражданская война, брат встаёт против брата. Тут либо мы их, либо они нас, третьего не дано! Так нас товарищ Ленин учит. - Парня то молодого… зачем? – укоризненно проговорил после минутного молчания Егор. – Отца уж ладно. - Что, жалко стало? А если бы мы в их руки попали, они бы нас с миром отпустили? Держи карман шире! С волками жить, по вольчьи выть. Перетащите лучше отца к ёлке, подальше от двери, пусть рядом валяются, веселей им будет, - нарочито громко вымученно рассмеялся своей шутке Макар. Трофим с Егором ухватили труп Ивана Алексеевича за ноги и отволокли к дереву, при этом телогрейка его задралась к голове, оголив худое тело с остро выпирающими рёбрами и впалым животом. Отца уложили рядом с сыном, но тут губы Ивана Алексеевича дрогнули, он чуть слышно застонал. - Ты смотри, живой ещё! – удивился Макар, подошёл поближе и, подняв винтовку, выстрелил раненому прямо в голову. – На тебе, бандит, получай! Пётра Полудиева, стоявшего и до этого с мертвенно бледным лицом, всего передёрнуло, так как больше не в состоянии уже был смотреть на разворачивающуюся перед ним картину, он отвернулся в сторону и тут его вырвало. Уже и в желудке ничего не осталось, а его всё выворачивало и выворачивало. Наконец, совсем обессиленный, он наклонился, взял в пригоршни колючего снега и умылся. - Иди сюда, самогонки глотни, полегчает, - подозвал Петра уже из избушки Егор. Там мужики вытащили кое-какую закуску и бутылку самогону. Пётр лишь отмахнулся: - Какой уж тут самогон, и так сердце чуть через глотку не вылезло. Давай быстрее уйдём отсюда, не могу я тут больше оставаться. - Ну, если ты такой слабак, отойди к лошадям, там нас подожди, - отмахнулся от него Макар. – Мы только перекусим тут. Кочев сел на нары и, изображая из себя хозяина, разлил в две почерневшие алюминиевые кружки, которые нашёл тут, живительную влагу из бутылки. Одну взял себе, другую подал Кипрушеву. Чокнулись и выпили, после этого налил и остальным. - А ты, Василий, что как чужой, - обратился к Кирьянову. – Подходи, горло промочи. Тот не стал ждать второго приглашения, выпил, крякнул, вытер усы, взял кусок варёного мяса и закусил. - Что тут осталось у кулаков, ружья, вещи, всё себе забери. Это тебе за хорошую службу от Советской власти. На сегодня пока, - покровительственно похлопывая Василия по плечу, говорил Кочев. – А дней через пять приезжай в Кушашор, мы там будем делить реквизированное имущество кулаков, тогда ещё что-нибудь добавим. Глядишь, и телёнок перепадёт. А конь, как и договорились, остаётся тебе, я от своих слов не отказываюсь. - Земной поклон вам, добрые люди! Чтоб всё у вас шло гладко и Господь пусть поможет уничтожить кровопийцев-кулаков всех до единого! - Бог нам вряд ли поможет, - рассмеялся Иван Кузьмич, - мы ведь в него не верим. Сами уж как-нибудь постараемся. Он не мешал Макару распоряжаться, пусть упивается властью и накатившим на него чувством удовлетворения от свершившейся мести за понесённые унижения. А как же? Комбед должен показать свою силу, он пока на текущий момент главная власть на селе. Пусть кулаки трепещут от одного только имени его. Это ведь не дело, когда каждый эксплуататор станет ружьё наставлять на председателя комбеда? Что же тогда дальше будет? Революция – это не в бирюльки играть, кто станет на её пути, всех придётся вырвать с корнем, как сорняк с огорода. Зато новому, молодому поколению прекрасное будущее обеспечим, они будут жить при коммунизме! Потом нам же – первым строителям этого общества спасибо скажут и гранитные памятники поставят. - Ну, что-ж, подкрепились малость в тепле, пора и трогаться обратно, - поднялся Иван Кузьмич с нар после того, как бутылка показала пустое дно. Голова его, трещавшая после вчерашнего угощения у Кирьянова, успокоилась, кровь в жилах приятно оживилась. А рано утром ведь так не хотелось подниматься и переться куда-то в верховья Восточки. - Поехали, - поддержал его Макар. – Нам тут больше делать нечего. Василий Кирьянов, оставшись один в избушке, внимательно всё осмотрел, где что лежит, сложил имущество Тарабукиных в их же мешки, не забыл прихватить ружья и испачканный Тимофеевой кровью топор и, тяжело дыша, пустился бегом догонять кушашорских мужиков. О таком крупном везении он не смел даже мечтать. Придётся, конечно, как следует угостить этих коммунистов, самогона не жалко, ещё выгонят. Лишь бы не обманули с лошадью! Обещать-то обещали, а потом вдруг да на попятную пойдут? После обеда маленький отряд кушашорского комбеда вышел из Демьяновки. На перекрёстке они разделились, Макар со своими поехал налево, в Кушашор, а Иван Кузьмич, который после возлияний у Кирьянова был ещё порядком навеселе, один потрусил прямо в Веждино. При заезде в село Кипрушева остановила засада белогвардецев, его привели в штаб, где сначала допрашивали, а на следующее утро расстреляли. Долго валандаться с ним белым было некогда. Марфа и Николай Алексеевич – брат убитого Ивана Алексеевича, молча ехали на розвальнях по извилистой, как лесная речка, дороге к Демьяновке. Сидят прижавшись спина к спине, чтобы теплее было. Марфа глядит на два тянущихся следа от саней на свежевыпавшем снегу и ничего не видит. Оба хмурые, мысли свои невесёлые в голове раскручивают. Да и о чём тут говорить, не на свадьбу же едут, а чтобы разыскать тела Макаром Кочевым убитых Ивана и Тимофея, надо же по-человечески их похоронить, если, конечно, лесные звери и вороны ещё не успели их искромсать. Николай Алексеевич, отворачивая лицо вбок от летящих комьев снега из-под копыт коня, время от времени нахлёстывает вожжами по бокам лошади, покрикивая: «Ну, веселей давай! Уснул, что ли?» Мерин тоже себе на уме, ускорится после понуканья на короткое время, а потом, глядишь, снова уже еле-еле плетётся, по инерции только едва переставляет ноги. Абсолютно одинаковые мрачные мысли крутятся в головах седоков. Вот ведь до чего дошли? Людьми называются, а готовы друг друга живыми слопать. Макар и комбедовцы явились в дом Ивана Алексеевича, оставшийся без хозяина, и всё хозяйство вывезли, корову, лошадь, хлеб из амбара вчистую выгребли, немного совсем осталось, чтоб Марфа с голоду не умерла. А потом Кочев и убил отца с сыном, как Егор Конкин рассказал. Можете, мол, съездить, демьяновские покажут дорогу к той избушке. Господи Боже, почему допускаешь так издеваться над безвинными людьми, что же это творится в таком раньше тихом крае?! До коммунистов ведь всем места хватало, вражды между людьми не было, а теперь, видно, кое-кому тесно стало, развернуться негде. Хотят хорошо жить, но чтобы достаток сам собой плыл им в руки, не мозоля ладони и не сгибая спины. Конечно, отобрать у имущих куда легче, чем самим нажить. Макар вон, человек без чести и совести, после двойного убийства вернулся в Кушашор и таким гоголем ходит, будто невесть какой подвиг совершил. Да и к Семёну Напалкову до этого свататься приходил. При этом грозился ещё раскулачить, по миру пустить, если не отдадут дочку за него. Что дальше твориться будет, только Господь знает, и деваться Семёну Фёдоровичу некуда. Да, не человек, оказывается, этот рогатый леший, и откуда такие берутся, и как их земля носит? А ведь таким замухрышкой был, комка подножной грязи не стоил. Шатался где-то по России два года, там не пригодился, вернулся обратно и стал центральной фигурой в селе, что хочу, то и ворочу, и никто поперёк слова молвить не смеет. Вон, Тима в сторону и целился, как оказалось, а Кочев со своим заячьим сердцем до того перепугался, что штаны испачкал, из-за этого обоих погубил, скотина! Сидит на санях Марфа, а перед глазами стоит та прежняя картина, как отец с сыном вылетели из ограды и понеслись куда-то вскачь. А оказалось, что в последний раз их, родных, живыми видела. Вот ведь как жизнь повернула, никогда не можешь заранее предугадать, какой сюрприз тебе завтрашний день преподнесёт. Мужа и обоих сыновей Марфа разом потеряла, да Макар Кочев ещё и избу грозился отобрать. А он может! От него всякой гадости можно ожидать. А как выгонят Марфу из дома, куда ей тогда деваться? В Демьяновке остановились у Прокопия Михайловича Пашкова, который приходится двоюродным братом Марфе. Он только с её слов узнал о том, какая трагедия произошла на Восточке возле избушки Михаила Степановича. Все знали, что в деревню приезжали какие-то посторонние люди, останавливались у Василия Кирьянова, на другой день рано утром куда-то ездили, вернулись и обратно уехали. Кирьянов же помалкивал, ему распространяться об этом событии не хотелось. На ночь к Восточке трогаться не было смысла, поэтому к месту происшествия решили выехать назавтра рано утром, чтобы, забрав тела Ивана и Тимы, уже не задерживаясь в Демьяновке, сразу направиться в Кушашор. Отдохнули у Прокопия, переночевали, а наутро, на улице было ещё темно, двумя подводами вышли в путь. - Тпру-у, - остановил лошадь Прокопий. – Здесь на том берегу и стоит избушка, перейдём пешком. Вот и низенькая избушка Михаила возле рогатиной стоящей старой ели. Нигде ничего не заметно, всё скрыто пушистым, как лебединый пух, белым снегом. Николай Алексеевич рывком открыл дверь избушки, заглянул вовнутрь: - Здесь пусто, ничего нет. - Там, вроде, лежат, - указал Прокопий на ветвистую ель. И правда, под ней, прикрытые снегом, угадывались очертания двух тел. У Марфы вмиг отказали ноги, силы иссякли, хочет шагнуть к дереву, но не может. Но всё-таки нечеловеческим усилием превозмогла навалившуюся на неё слабость, сделала те несколько шагов, отделяющие её от ели и с тяжёлым глухим стоном, вырвавшимся помимо воли, опустилась на бездыханные тела, распластав руки и обняв одновремённо и сына, и мужа. Если бы могла, если бы это было в её силах, отдала бы всю свою жизнь без остатка, лишь бы ожили эти два таких дорогих ей человека, но не дано Марфе такой возможности, не поднять уже их никогда. Прокопий отвернулся, дрожащими руками вытащил из-за пазухи кисет, свернул цигарку, ударяя кресалом о камень, выбил искру и прикурил. - Марфа, не надо так убиваться, не вернёшь уже их теперь, - мягко прикоснулся к плечу зашедшейся в плаче женщины Николай Алексеевич. Марфа приподнялась на колени, смахнула снег с лица ближнего от неё тела, узнала Тимофея, её Тимофея, её младшенького, её последнюю надежду на этом свете. Снова бросилась грудью убитая горем мать на неподвижное тело сына, будто стремясь отогреть его материнским теплом, да поздно! В сказке ведь только оживают люди, а в жизни такого не бывает. Лежит на груди сына мать, воет в голос, что ещё она может делать? Ничем, абсолютно ничем мать помочь сыну не в состоянии. Самым красивым, самым послушным был Тимофей во всём селе, ни у кого такого сына не было. Горькими слезами заливает Тиму, не по своей воле так рано покинувшего маму. Разве же могла она предположить такой оборот событий, в дурном сне такое не могло присниться. Остыл Тима, навеки остыл, не тает снег, запорошивший его лицо. А как на гармошке играл! И развеселишься от его музыки, и взгрустнёшь. Провела ладонью по рукам сына, хотела погладить пальцы, которые ещё недавно быстро-быстро бегали по пуговкам гармони и не нашла их. Присмотрелась и ужаснулась: пальцы Тимофея отрублены, отсечены под корень, замёрзший кровавый лёд пристал к тем местам, откуда начинаются пальцы. Что-что, а такого издевательства над молодым парнем мать никак не ожидала, в голове не укладывалось. И правда, оказывается, не люди эти коммунисты! И неужели их за это Господь не накажет? Неужели им не придётся расплачиваться за свои злодейства вечными муками в аду? Снова бросилась Марфа на своих самых дорогих, самых близких людей, обнимает, целует обоих, горькие слёзы льёт. Вот-вот лопнет от навалившегося горя материнское сердце, но поделать ничего не может. - Марфа, перестань так себя изводить, слезами тут не поможешь. Поднимайся, надо спешить, - приподнял легонько от земли Марфу Николай Алексеевич. – У нас впереди дорога дальняя. Оторвалась женщина от сына, обошла кругом лежащие тела и бросилась на грудь мужа. Вот ведь, за совсем постороннего, абсолютно незнакомого человека выдали её когда-то, а стал Иван самым дорогим и любимым для Марфы. Думала, что долго ещё проживут они вдвоём счастливо, до глубокой старости, успеют порадоваться на внуков, а вот обрубили под корень, полностью вывели мужской род в их доме. - Ну, хватит, хватит, что теперь поделаешь? Вставай! – твёрдо произнёс Прокопий. - Замёрзнешь на земле-то валяясь. Мужики вдвоём подняли на непослушные ноги рыдающую Марфу. Тела Ивана и Тимы примёрзли к земле, никак не хотели отделиться, пришлось помочь жердями. Хорошо хоть только одежда порвалась, так и осталась кусками чернеть на белом снегу. Перенесли на руках тела убитых через замёрзшую речку, положили на сани, связали верёвкой, чтоб не вывалились на неровностях дороги. - Иди, Марфа, в мои сани садись, - подозвал Прокопий. – Здесь тебе удобней будет. - Нет, - покачала она головой, - я уж со своим хозяином и сыном вместе поеду. - Тогда поехали, - то ли себе, то ли лошади проронил Николай Алексеевич и хлестнул коня вожжами по бокам. Двое саней безмолвно поплыли по пустынной местности, только снег скрипел под полозьями да время от времени ямщики понукали лошадей. Надо спешить, чтобы сегодня под вечер добраться до Кушашора. Ещё совсем недавно в доме Тарабукиных царили мир, спокойствие и вера в прекрасный завтрашний день, а сегодня здесь поселились страшное горе и безмерная печаль. Чтобы достойно проводить отца и брата в последний путь, из соседних сёл приехали все четыре дочери с мужьями. Опустошённый Макаром Кочевым хлев на время наполнился лошадьми. Иван Алексеевич несколько раз предлагал Марфе, что неплохо бы после окончания полевых работ при наступлении зимы собраться вместе всей семьёй, посидеть, вспомнить незабываемые дни детства и юности, и вот его пожелание сбылось, собрались все. Только вот сам хозяин уже не будет главенствовать за столом и вместо радостного смеха изба наполнится плачем и стенаниями. Женщины бросились варить-жарить, готовить на стол, забот полон рот, на похороны много народу подойдёт, не испугаются коммунистов. Сама Марфа только указывала дочерям, что где лежит и что нужно сделать. Тела покойников после оттайки раздели, обмыли, поплакали над ними и одели в чистую одежду. На крыльце зятья окружили Николая Алексеевича, как старшего в семействе: - Ну, что будем делать? Нельзя же это злодейское убийство оставить безнаказанным! Николай Алексеевич стоял хмурый и молча смолил самокрутку. Только когда цигарка догорела до конца и прижгла пальцы, он сердито отбросил окурок в снег и ответил: - Некуда спешить! Сначала надо брата Ивана и Тиму по-человечески похоронить, а уж потом… - и, не докончив свою фразу, зашёл в избу. Всю ночь не спали, сидели возле покойников, только кое-кто прикорнул на часик. С утра часть мужиков пошла на кладбище рыть могилы, другие принялись сколачивать гробы и кресты. Из леса принесли замёрзшие ветви пихты, после оттайки которых изба наполнилась приятным запахом. Их подсушили и постелили на днища гробов, прикрыли чистым полотном, положили подушки, набитые утиным пером и уложили покойников в эти навечно изготовленные домовины. Послали за священником, чтоб отпеть по-христиански Ивана и Тиму, но повстречали его на полпути, батюшка и сам уже спешил к ним с серебряным крестом и псалтырем в руках. Изба битком набита людьми, ступить некуда, разговаривают шёпотом, только батюшка своим бархатистым голосом монотонно читает молитвы. Ему несмело помогают женщины. Шипя горят тоненькие свечи, от дыхания множества людей их пламя постоянно отклоняется то вправо, то влево. Марфа Захаровна сидит на табуретке, навалившись всей грудью на гроб сына, молча орошает слезами сосновые доски. Поднимется, проведёт ладонью по связанным на груди рукам сына, и снова бросается обнимать и целовать то мужа, то сына. Ох, если бы она могла что-нибудь сделать для них!... Проводить в последний путь отца и сына Тарабукиных собралось всё село, дома остались разве что древние старики и младенцы в люльках. Ни один человек не остался равнодушным, село гудело, как пчелиный рой. Только комбедовцы сидели по домам взаперти, боясь справедливого гнева народного, что их могут разорвать на части. До церкви гробы несли на руках, а там положили на сани. Батюшка долго дымил кадилом, отпевая покойников. Похоронили отца и сына рядом, прощание затянулось, ведь каждому из пришедших необходимо было подойти к покойникам, попрощаться и обойти вокруг гроба. Батюшка старался от всей души, читал нараспев молитву за молитвой, желал, чтобы на том свете души невинно убиенных Ивана и Тимофея хорошо встретили, без помех перевели через огненную реку и широко распахнули ворота рая. Достойно проводили Ивана Алексеевича и Тимофея, нечего обижаться, мужики за упокой их душ по стопочке выпили, женщины, конечно, тогда не пили и никто не предполагал, что настанет время, когда и бабы сопьются, да ещё как! Чайку попили, закусили рыбниками и шаньгами, и народ помаленьку потянулся к селу. Николай Алексеевич по дороге с кладбища переговорил с сыновьями: - Ну, что слышно про Макара? - Дома сидит взаперти, - ответил старший. – Боится показаться. - В Веждино не сбежал? - Не-е, там уже белые. - Ну, слава Богу, - перекрестился Николай Алексеевич. – А мать его где? - Матери дома нет, кому-то в другом конце села ребёнка нянчит. Там и ночует, домой не приходит. - Это хорошо. В ночной темноте к дому Макара Кочева подкрались несколько тёмных фигур, у всех в руках виднелись охотничьи ружья. Один из них поднялся на расшатанное крыльцо и постучал в дверь. Остальные притаились. - Кто там? – послышался из сеней голос Макара. - Это я, Николай Тарабукин, открой, разговор есть. - Некогда мне с тобой болтать, уже спать лёг. - А не откроешь, избу спалим вместе с тобой! О матери подумай, под старость крыши над головой лишится. Твоя-то жизнь, антихрист рогатый, всё равно кончилась. - А ну уходи отсюда! А то быстро рядом с братом на кладбище попадёшь, кулачьё! Винтовку вот достану и всех перещёлкаю! - Ну, как хочешь, значит, разговора у нас не получилось, - отрезал Николай Алексеевич и спустился с крыльца. - Поджигайте, - приказал сыновьям. Те деловито, будто выполняя привычную каждодневную работу, не спеша набрали в охапки сена, выдёрганного из стога, поднесли к стене и подожгли. Как только языки пламени лизнули сухую древесину, тут же разбежались, встали за укрытия и направили ружья в сторону избы. Вот окрепший огонь уже поднялся по стене наверх, залез под стрёху. Макар несколько раз наугад выстрелил из винтовки, открыл дверь и выскочил на улицу, пустился вприпрыжку от пылающего дома. Далеко убежать ему не дали. Тут же прогремели несколько выстрелов и Макар сунулся головой в снег. Светло, как днём, далеко видно кругом. Пули бывалых охотников, попадающих маленькой белке в глаз, вонзились именно туда, куда их направили хозяева ружей. Подождали некоторое время, не поднимется ли на ноги Кочев, затем подошли к неподвижному телу, постояли молча. - Что искал, то и нашёл! Плюнуть даже на такого не хочется, - выдавил из себя Николай Алексеевич и указал старшему сыну: - Забери винтовку себе, пригодится. Завтра все собираемся возле церкви, как только ударит колокол. Свирепый северный ветер безжалостно рвёт полы полушубков, холод лезет под одежду, кусает за щёки, терзает носы. Глядишь, в толпе то у одного, то у другого щёки или нос побелели. Много саней собралось сегодня возле церкви на морозе. Возле них тепло одетые мужчины с поблёскивающими ружьями за плечами, на поясе патронташи. Женщины с красными от слёз глазами возле мужей и сыновей, если бы их воля, то никогда бы ни за что не отпустили от себя. Но деваться некуда, поневоле пойдёшь, иначе эти антихристы поодиночке всё село изничтожат. И не спрячешься от них, повсюду найдут. Двойное убийство отца и сына Тарабукиных всколыхнуло прежде тихое село, оно забурлило, как застоявшаяся брага в чану, скрывавшееся озлобление против власти Советов выплеснулось наружу, мужики схватились за ружья. И вот сегодня собрались возле церкви со своими лошадьми, чтоб отправиться в Веждино на соединение с белыми, помочь им опрокинуть ненавистных коммунистов. Из церкви вышел отец Спиридон, надевший на длинную рясу овечий тулуп, он из-за сильного холода не стал долго морозить людей, прочёл молитву, окропил тут же на ветру замерзающей святой водой ратников, направляющихся против красных, благословил тяжёлым крестом и со словами: «Да поможет вам Господь! Возвращайтесь с победой!» - отправил мужиков в дорогу. Застоявшиеся кони рванули с места рысью, на каждом возу сидело по три-четыре человека. Николай Алексеевич пересчитал и отметил себе: «Сорок девять саней. Эх, если бы ещё одни, то получилось бы ровно пятьдесят. Ну да ничего, и это немало, весомая подмога белым». На целую версту по тракту растянулся обоз кушашорских добровольцев. Василий Кирьянов с утра сегодня направился в Кушашор. Он не забыл, как Макар Кочев обещал ему кроме лошади добавить ещё кое-что из реквизированных хозяйств кулаков. Умный всё-таки Василий, вот как вывернулся, его хозяйство уже не безлошадное. Вот если бы Макар ещё корову ему выделил, это было бы очень хорошо, но на это пока надежды мало. Ну, тогда пусть хоть тёлочку, или бычка. Тоже неплохо. Жаль, что у расстрелянных кулаков в избушке мало чего ему досталось, только два ружья и боеприпасы к ним. Весело бежит по затвердевшей устоявшейся дороге мерин Василия, от мороза белый пар вырывается из его разгоряченных лёгких. Хорошо, приятно лежать в розвальнях Василию на разостланном сене. В Веждино он заезжать не стал, на перекрёстке сразу повернул к Кушашору. Теперь можно и вздремнуть, больше развилок до Кушашора нет, одна дорога. Солнце выглянуло, так что днём будет немножко потеплей. Перед глазами Василия уже является молодая пегая тёлочка, которая шустро бежит за возом, взбрыкивая играючи тонкими ножками. А розвальни набиты разным добром, тут и тюки материи, и мешки с хлебом. Да, в самый раз оказались те кулаки в лесной избушке на Восточке, теперь Василий уверенно стоит на ногах. Уже никому не надо кланяться, шапку ломать, в один ряд с крепкими хозяинами встанет. С такими сладкими, словно мёдом намазанными мыслями в голове всё вперёд и вперёд едет Кирьянов, всё ближе и ближе к Кушашору, где его ждёт не дождётся Макар Кочев. Но тут его мерин, видимо, то ли услышал что-то впереди, то ли заметил, поднял голову и громко протяжно заржал. И сразу же ветер донёс до ушей Василия ответное ржание. Вытянул Василий голову вбок, взглянул вперёд мимо лошади и сердце его заныло. Такого длинного обоза, такого большого количества лошадей ему ещё не доводилось видеть. Вон, тянутся и тянутся вниз по склону, конца не видно. Интересно, кто же это такие? Может, лихие люди, разбойники? Василий расторопно завернул влево, завёл коня с возом в снег, пусть уж проезжают, куда направились, он не будет им мешать. Сам встал в санях и внимательно приглядывался к первым подъезжающим, может, знакомых встретит? Первая лошадь уже почти проехала мимо, но тут крепкий мужик с пышной рыжей бородой, чьё лицо почему-то показалось Василию знакомым, натянул вожжи и остановил коня: «Тпру-у!» В санях кроме него ещё двое сидели, и все с ружьями! У Кирьянова, которого тут же окружили незнакомые мужики, сердце болезненно ёкнуло. Даже показалось, что оно из груди выскочило и на холодном снегу под ногами валяется, парок испускает. - Откуда едешь? – к Кирьянову обратился Николай Алексеевич, мужик с рыжей бородой был именно он. - Из Д-д-демьяновки, - сильнее, чем всегда, заикаясь, ответил Василий, чей язык будто окоченел во рту, а сам перепуганными глазами так и рыскал по остановившимся возле него мужикам. «Кто же такие будут? Говорили, что белые с погонами, а эти вроде такие же простые люди, как я. Значит, красные. Или нет? Поди угадай, кто они будут?» - роились в голове переполошенные мысли. - Значит, из Демьяновки, - нахмурился Николай Алексеевич. – А куда едешь? - В К-кушашор. - Зачем же в Кушашор-то? К кому? Мы ведь как раз кушашорские и есть. - С Макаром К-кочевым надо п-повидаться. Он не с вами едет? - Он где-то на последних санях сидит, - с ходу соврал Николай Алексеевич. - А-а, з-значит, увидимся. - А какое у тебя дело к Макару? - Д-да т-так, надо б-было п-повидаться, - не стал сильно о своей цели поездки распространяться Кирьянов. - А лошадь эта твоя? – Николай Алексеевич погладил по шее Воронко, он ведь сразу узнал коня брата, отобранного Макаром. - Моя, - заверил его Василий. – Моя лошадь. - И давно уже твоя? – Тарабукин из-под бровей сурово взглянул на Василия. У того от такого вопроса аж рот наполовину раскрылся и никак не мог закрыться. Что тут и ответить? Обмануть, что с жеребёнка сам вырастил, или правду сказать? А Николай Алексеевич уже трогал ухо лошади с отметкой, поставленной братом Иваном. Василий, увидев это, понял, что придётся говорить правду. - Макар К-кочев и п-подарил мне эт-ту лошадь. Д-да. - Целую лошадь?! Значит, ты чем-то очень сильно ему помог. Так просто лошадей не дарят. Да не бойся ты, мы с Макаром друзья, вместе едем к красным, чтобы белых бить, - улыбнулся Николай Алексеевич и дружески похлопал Кирьянова по плечу. - А я ему п-показал, г-где к-кушашорские к-кулаки п-прячутся, вот з-за это он меня лошадью отблагодарил, - успокоившись, наконец, с улыбкой поведал мужику Кирьянов. - А-а, значит, ты и есть тот добрый человек? А сегодня зачем в Кушашор направляешься? - Макар мне ещё к-кое-что добавить обещал. - Ещё и кое-что добавить обещал?! Какой он, однако, щедрый! А я вот тебе, Иуда, прямо сейчас всё отдам, и даже добавлю, долго ждать тебе не придётся! – и пудовый кулак Тарабукина со всей своей тяжестью смял подбородок Кирьянова. Он бы свалился на землю, но левой рукой Николай Алексеевич удержал Кирьянова за грудки и, как и обещал, правой ещё добавил. Мужик, отправившийся в Кушашор за телёнком, не успел даже заскулить, как уже валялся в придорожном снегу. Рот наполнен солоноватой кровью, голова загудела, казалось, что череп весь перемолот от ударов тяжёлым кулаком на мелкие части, нечего и говорить о зубах. - Ты, бессовестный, моего брата продал! – только теперь до Василия дошло, почему лицо бородача показалось ему знакомым. – На тебе, на! – никак не мог остановиться Николай Алексеевич, всё бил и бил валяющегося под ногами Кирьянова. – Лошадь ему понадобилась! Растерзаю вот на куски да здесь и оставлю, сгниёшь, пусть вороньё тут пирует! Поверните Воронко, с собой заберём, - велел сыновьям, - а этот, как оклемается, пусть пешком тащится. Надо было, конечно, пристрелить, да на такого пулю жалко. Сам когда-нибудь сдохнет. Поехали! Собравшиеся на месте расправы мужики расселись по саням, Воронко повернули в сторону Веждино, в отряде кушашорских прибавился ещё один конь. Николай Алексеевич отметил себе: «Вот и пятьдесят лошадей стало. Это к счастью». Кирьянов долго ещё лежал неподвижно в снегу, можно было предположить, что после такого угощенья он уже не живой, но вот зашевелились пальцы на руках, затем и сами руки пришли в движение, приподнялась голова. Василий дрожащими ладонями стёр с лица окровавленный снег и открыл глаза. - О-о-ой! – тихонько ойкнул Кирьянов, приподнялся на локтях, обвёл красными глазами вокруг себя. На дороге пусто, никого поблизости не видно и не слышно. Обоз давно скрылся за поворотом. Помотал вмиг отяжёлевшей головой, сплюнул ненужные теперь уже зубы в ладонь, жалеючи поглядел на них и выкинул в снег, поднял валяющуюся шапку, отряхнул и надел, поискал и нашёл варежки, надел на мёрзнущие руки. Затем, тяжко охая и постанывая от боли, с трудом поднялся на ноги, постоял, шатаясь, поглядел туда-сюда, определяя, в какую же сторону ему пойти, по следам лошадиных копыт догадался и медленно, время от времени сплёвывая скопившуюся во рту сукровицу, побрёл обратно к Демьяновке. Чёрт, вот до чего жадность довела, мало ему оказалось одной лошади, телёнок понадобился. А теперь расплачивайся, плетись пешком. Хорошо хоть не убили, а ведь запросто могли! О, Господи Боже! И снова, как всегда, в несчастьи подумалось о Боге. И что же было пораскинуть мозгами и из дома никуда не трогаться, сидел бы сейчас дома, а лошадь в стойле стояла. Знал ведь, что каждый день власть меняется, не успеешь к одним привыкнуть, оглянешься, уже другие верховодят. Ну и жизнь пошла! А эти, кушашорские, могут и домой нагрянуть, не моргнув глазом убьют, а избу спалят. И почему он, дурак, послушался Макара и указал, где те кулаки прячутся? Сказал бы, что ничего не знает, ничего не слыхал. А теперь, после такого избиения, может, сколько дней отлёживаться придётся? Челюсть точно разбита, зубы выбиты, рёбра, наверно, тоже переломаны, не слабо им досталось. Вздохнуть глубже невозможно. О, Господи, лишь бы в Веждино свернули, а не в Демьяновку поехали! А, может, туда и направлялись? Откуда Василию про это знать. Если такой оравой наедут, от деревни ничего не оставят, всю перемелят. Однако, это красные были, или белые? А кто их знает. Нет, Макар назвался красным, значит, эти белые. Быстрее надо уйти с этого проклятого тракта, но не тут-то было, ноги плохо слушаются, каждый шаг даётся с великим трудом и шаг получается очень мелким. Всё тело болит, ноет, дышать трудно. Точно, видать, рёбра перемололи. Слава Богу, хоть руки и ноги целы. От души постарался тот рыжий бородач, силён, дьявол! Хоть и крайне медленно, но добрался Кирьянов до развилки. Хорошо хоть не так далеко успел отъехать. Судя по следам, кушашорские свернули к Веждино, аж от сердца отлегло. Дальше легче будет, дорога знакомая. Может, встретится кто и на лошади подвезёт? Всё подмога больному человеку. Ой, после такой науки Василий уже будет знать, как дальше жить, тихо-тихо, никуда не вмешиваясь, прячась, как мышонок, как можно реже попадая на глаза чужих людей. Пускай другие с ума сходят, а Кирьянов теперь учёный, как собака, попадавшая в петлю, станет обходить расставленные ловушки, ни во что не будет вмешиваться. Оказывается, надо было пользоваться тем, что только своим трудом нажил, не завидуя никому и ни на кого не держа зла. А он, дурак, этого до сих пор не понимал. Спасибо добрым людям, научили! От этих мыслей Василию стало заметно спокойнее на душе и он уже веселее и бодрее, хотя и постанывая, поплёлся дальше к своей Демьяновке. Отряд кушашорских мужиков на своих пятидесяти лошадях заехал в Веждино около полудня. Их заезд взбудоражил село. Женщины испуганно глядели в окна, мужики наблюдали, стоя у своих калиток, только детвора безбоязненно толпилась возле самой дороги, чтобы получше рассмотреть вооружённых, но одетых в простое платье людей. Но от греха подальше матери спешно заводили своих детей по домам, лишь бы чего с ними не случилось, на Бога, мол, надейся, а сам не плошай! Николай Алексеевич остановил коня возле большого двухэтажного дома в самом центре Веждино, знал ведь, где белые стояли своим штабом. Удивительно, что ничего не указывало на присутствие военных, ни трёхцветного флага, ни часового у крыльца. Только многочисленные следы лошадиных копыт да оставленные ими мёрзлые кучи тёмных картофелин. Да и при входе в село никакой заставы не встретили. Это было очень странно, так не воюют! - Никого, видно, тут нет. Интересно, куда все подевались? – Николай Алексеевич вытер варежкой заиндевевшие усы и бороду, удивлённо пожал плечами. – Ну, зайдём, у хозяев спросим. Тарабукин и с ним ещё двое мужиков пригнувшись, чтобы не удариться о косяк, зашли в избу. Попав с яркого солнца в полутёмное помещение, вначале никого не заметили. Только когда глаза привыкли, увидели женщину, которая возилась возле стола, чистила картошку. - Здравствуй, хозяйка! – громко поздоровался Николай Алексеевич. - Заходите, погрейтесь, люди добрые, - ответила та, внимательно разглядывая вошедших. - Скажи-ка нам, пожалуйста, в селе белые, или красные? - Сегодня утром белые ещё были, но спешно собрались и сбежали. Красные, мол, идут с большими силами, с пушками и пулемётами. А вы сами кто будете, белые, или красные? - Мы и сами толком не знаем, кто мы такие, - усмехнулся Николай Алексеевич, обернувшись к товарищам. – Значит, тут нам долго задерживаться тоже не стоит. Выходим. Ожидавшие возле крыльца мужики окружили Тарабукина: - Ну, что вам сказали? - Что сказали, что сказали!? Драпанули белые-то! Красные, мол, несметной силой наступают, и пулемёты, и пушки у них. - Что же делать будем? - Обратно домой, теперь тут с нашими пищалями делать нечего! Против пушек не попрёшь! – вздохнул Николай Алексеевич. – Опоздали, если бы на пару дней раньше выехали, то, может быть, и пригодились бы белым. И всё могло получиться наоборот. Да брата-то ведь надо было похоронить. А теперь нам придётся притаиться, сидеть тихо, не высовываясь, как мышкам, и ждать красных. Вот они заявятся и тогда дадут нам жару! Слова Николая Алексеевича сбылись. Как только красные вошли в Кушашор, то тут же арестовали Тарабукина с его двумя сыновьями. Заодно прихватили несколько мужиков из числа самых горластых, призывавших подняться, сплочённо и дружно выступить против Советской Власти заодно с белыми. Всего набралось девять человек. Это не понравилось красному командиру, ему нужна была круглая цифра. Тогда комбедовцы вспомнили про отца Спиридона, который с молитвой проводил кушашорских мужиков на борьбу с большевизмом, схватили и его. Без всякого суда арестованных отвели к берегу Вычегды и расстреляли. А первого председателя комбеда Макара Кочева проводили в последний путь с красными знамёнами, с троекратным залпом и большим митингом. Похоронили его в центре села недалеко от церкви. На могиле поставили деревянный столб, который впоследствии сменили на цементный памятник. Возле этого памятника в течение продолжительного времени детей принимали в пионеры и в комсомол, в праздничные дни возлагали живые цветы. И молодые люди со слезами на глазах клялись в верности коммунистической партии, её ленинскому центральному комитету, торжественно обещали продолжать дело Макара Кочева, зверски убитого кулаками в 1919 году. Твёрдо верили они тому, что трудно жили в то время люди, а при прокладывании новых, неизведанных дорог против них вставали кулаки-мироеды, место которым только на том свете. Могилы же Ивана Алексеевича и Тимофея Тарабукиных давно заросли бурьяном, кресты сгнили и только продолговатые неглубокие ямы указывают, что здесь, в земле, покоятся людские кости. Марфу выгнали из собственного дома и открыли там школу. От перенесённого горя и страданий она ослепла и за ней по очереди ухаживали дочери, жила то у одной, то у другой, пока Господь не прибрал её к себе. Настя долго ещё тосковала по своему любимому Тимофею, как только слышала звук гармошки, она всхлипывала и глаза увлажнялись. Но время берёт своё, вышла замуж, родила и вырастила пятерых детей, работала в колхозе, стала знатной телятницей. За добросовестный труд Настю неоднократно награждали почётными грамотами. Иван Ногиев 2009 год