- И куды они запропостилась… Эх, скинуть бы годков тридцать, я б их враз нашёл… А таперича чего? Ноги-то еле ходють, рази за ними, окаянными, набегаешься? Эх, жизня… - дед шёл, опираясь на суковатую палку, не разбирая дороги. Мысли его текли сами собой, а он, сам того не замечая, высказывал их вслух, шамкая беззубым ртом. – Вон, давеча, занесло их на фермерские луга, где ребяты коров выпасают. Намяли мне бока-то… А за что? Ты, говорят, дед, свою скотину при себе держи, неча её по чужим травам откармливать, а нето не досчитаешься… А как я, скотине-то, объяснить должён где чьё? Она ж тварь Божья… Любая тварь ищет себе пропитание получше, да жизнь повольнее… Да, и разве поймёшь нонешние-то порядки. Это раньше понятно было: здесь - колхозное, а здесь – моё. А теперича: то один хозяин приедет, то, глядишь, уже другой… Кидают землю – матушку с рук на руки, а толку-то и нет… Вона, поля-то колхозные, бывало колосились – любо-дорого смотреть, а таперича - бурьян выше головы и ни кому дела нету… Ох-хо, нету на земле хозяина-то, вот она и мается, родимая… - Ты чего под колёса лезешь, дед! – крикнул тракторист. – Жить надоело? - Мил человек, ты тут овец не видал? – спросил дед, оторвавшись от своих размышлений. - Видал, вон там, за оврагом… Штук пятнадцать, наверное… Твои что ли? - Мои… Вот, ведь, куда ухлестали, окаянные… - Ты, дед, по сторонам-то смотри, аккуратнее, а то ведь зашибут ненароком. - Смотри, не смотри, дороги-то здеся нету… Благо, тебя встретил, а то бы пришлось ночевать середь полей… Да, мне-то и без разницы, дома-то ждать некому… - прошамкал дед, пожевал губами и побрёл за своими овцами. Дед Пронька жил один. Так уж вышло. Конечно, по молодости была и у него жена, Прасковьюшка, и два сына. Да, Прасковьюшки уж нет давно, дети разъехались. Так и остался Пронька один со своими овцами. По началу жил он справно, мастер был на все руки, но с годами сил становилось всё меньше. То с устатку, то от одиночества стал Пронька пропускать по маленькой. Так и пристрастился, на старости лет, к горькой. Хозяйство, за много лет, пришло в запустение. Огород был заброшен, овин для овец развалился, осталась только покосившаяся изба. Как-то незаметно Прохор Петрович стал «Пронькой», теперь уже никто и не помнил его отчества. Старожилов в деревне осталось мало, а новые жильцы, московские дачники, на деда особого внимания не обращали. Но Пронька не жаловался. Раз в месяц приезжали сыновья, привозили отцу продукты и уговаривали уехать к ним, в город. Но, каждый раз, дед на отрез отказывался уезжать. - Батя, ну хватит уже, поехали в город. Ведь за девяносто уже, тяжело одному-то, да и чего жить среди развалин… – говорили сыновья. - А овец куды? – прищурив глаз, спрашивал дед. - Да, заколи ты их, по осени, и поедем в город. У нас и тепло, и вода горячая… Не обидим. - Заколоть, говоришь? – дед Пронька вскипал мгновенно. – Да, как же я их заколю-то? Да, они же, кровинушки мои, меня зимой греют, печка-то развалилась… Да, они же мне, как дети! Ты вот, Санька, на своё дитё руку подымешь? – кричал дед, брызгая слюной и, тряся бородёнкой. - Батя, ну, ты сравнил… То дитё, а то овцы… - пытался вразумить отца Санька. - Эх, Санька-Санька, до седых волос ты дожил, а ума не нажил! – кипятился дед. – Да, много ты понимаешь! Да, я, может, благодаря моим овцам, на этом свете держусь, топчу землю-матушку… А мать, Прасковьюшку, я на кого брошу? Много ли мне надо-то? Мои овечки меня и согреют, и подлечат, обратно же, поговорить есть с кем… Да, и чего я в вашем городе не видал? Вот помру, тогда - как хотите! А сейчас овец моих не тронь, резать - не дам! И в город ваш - не поеду! И весь сказ! Ишь чего удумали, умники! Едва сыновья уезжали, как Пронька шёл к соседке, менять привезённый харч на первач. А то, что оставалось доедал сам или отдавал овцам. И жизнь опять шла своим чередом, до следующего приезда сыновей. Сколько раз сыновья предлагали деду подправить избу, или выложить печь, но дед стоял на своём, говоря, что ему ничего не надо. Так и живёт, в покосившейся избе, вместе с овцами.