Часть 2 02.01 Тем, что называется сфера услуг, странно, если бы Краснобай оказался обделён. Всяческие украшательства процветали. Наблюдая за манипуляциями полудроидов со своей внешностью, непредвзятый зритель из прошлых эпох, хмыкнул бы: данное природой они только портят! Так разве ж это новость?! Когда хочется новизны! Уникальности... На первом месте по числу признанных баев и обычных мастеров – портные. На заказ деланная одежда. Не отстают от них «мазилы», «мазики», так грубовато скажут даже про бай-мазилу, выдающегося художника по росписи тела. Уж очень много художников, и труд их кажется лёгким. Перед гонками на старте оглядят лидера, которому мало показалось традиционных знаков побед, расписанного драконами и облаками: «О, гляди, мазик расстарался!.. Зазнайку – под дождь!» Ещё такой момент, что представления о гармонии у художника, мягко сказать, порой своеобразны... И не всегда попадают в согласие с заказом... Но с другой стороны, представления о времени, требуемом на исполнение, у заказчика вообще не совпадают с реальностью! Не любят полудроиды часами стоять на месте... Так и получается то, что получается. Украшательства вроде прошивания кожи татуировками нитей, изменения цвета волос, пирсингов, причёсок – отдельным рядом идут по Краснобаю. «Бай-девы» звали их, даже юношей, «бай-дэвы», что-то среднее между девой и джином. Комплимент. Некоторые так искусны, что преображение заказчика тянуло на магию. Эти ряды – стабильные заказчики Арома-Лато. От занудных бай-мазиков, до танцовщиц, проводящих день тут, а ночи под светом лимонных шаров, которая без платы заплетёт подружке, соседке в косы «ромашковый луг» и «струны грозы» шёлковые добавит, прежде чем вместе – на ночное Мелоди. Шатры их открытые, бояться нечего, дракона позвать быстро. Полудроиды обожают, когда с ними возятся под пленительный аромат, новый аромат из курительницы с паром, с истекающим Впечатлением воедино! Состоятельные бай-дэвы нанимают и музыканта. Но многие полудроиды носят глухую одежду. Не редки те, которые закрываются целиком. И, тем не менее, желают что-то особенное. Покрасоваться с кем-то наедине. На каком-то облачном рынке, где известны открытым лицом, другой маской, раскрашенным телом... Каких только мест, ситуаций и традиций не бывает! Для заказчиков такого типа ставятся глухие, как их одежда, шатры. Но к небу открытые и пустые, чтоб просматривались с первого шага за полог: пирамидки торга нет, нет ловушки. Практически – высокий забор из плотной ткани. Чтоб веселей смотрелся, яркие ткани натягивают между расписных резных столбов. Без клиента держат открытыми на все стороны, часто на два параллельных ряда, заходи, смотри. Зеркало в рост ставят. Мастер на пороге стоит разукрашенный с ног до головы, как соседскими мастерами, – Краснобай, дружащий рынок, – так и согласно профилю своего заведения. Краски, аксессуары разложены на прозрачных лёгких полочках, всё смотри. Напитки и увлажнители в прыскалках и соломках, флаконов, где можно скрыть злую оливку, нет. Если понравилось, рассказывай, чем богат. Когда договорились, пологи закрываются. Один из таких шатров стоял на пересечении ряда Мазил и смешанного, разных услуг, там же находилась «Голубятня» почтальонов, более чем актуальное заведение для Рынка Мастеров: что есть, что почём, в каком ряду разыскать, проводниками брали. Голубятня на противоположном углу, заметная, двухэтажная, вся в надписях и вывесках, флагах. Шатёр-забор от подобных не отличался. Размером – в меньшую сторону, соседними чуть зажатый, высотой – чуть выше обычного. Отличался единственным входом, хотя мог бы иметь минимум три. Но и единственный был закрыт в тот вечер, когда Отто защищал в Арбе вчера приобретённый титул и право носить «кукушкины серьги». Гром летал на медленных драконах под искристым светом лимонных шаров Мелоди. Уклонялся от планирующих на головы медуз, слушал внезапно загрустивший, задумавшийся рынок и в пытался совместить в уме несовместимое: Мелоди и Шаманию. Совместить не получалось ни в какую. Как сон. Порванная, скомканная ткань пространства. Изредка кто-то заговаривал с ним, Гром не отвечал толком. «Ммм... Угу...» Да кивок неопределённый. А обоим: и Грому, и Отто было бы небезынтересно, Грому ещё и небесполезно, заглянуть в тот наглухо закрытый шатёр. Несколько поменялось их взаиморасположение. Не на одном колене, но на низеньком стульчике перед Чумой, полулежавшим как-то странно на возвышении для клиента, сделанном ступенькой, сидел Паж. На месте бай-дэвы сидел. За спиной Пажа переливалась, на сумрак не рассчитанная, шестигранниками собранная зеркальная ширма. Монолитных больших зеркал мало, они дороги. Чума изо всех сил старался туда не смотреть, и выдёргивался, вырывался из рук Пажа. Пока тот не догадался в чём дело и не разбил ширму одним ударом ноги. Звон разнёсся по опустевшему, заполняемому туманом рынку. Проходивший мимо голубь Южного Рынка, читавший вытканное названье шатра на ощупь, вздрогнул, как вспорхнул, – быстроногий, – и скрылся скорей к Голубятне, приняв звон на свой счёт. Название было простое «Ноготки и коготки», не дочитал. Бай-дэва Калин, Календула, держала его, так обыграв своё имя. Оранжевые резные солнца календул на столбах, поздний вечер превратил в тёмные пятна, сердцевины продолжали светиться, что днём умножало их живую привлекательность. Сквозь туман же они горели как зрачки в широко разнесённых глазах. С учётом того, что врыты по два – впечатление ещё то. Так на ночь они и не рассчитаны, ночью в салоны никто не ходит. Звон и исчезновение своего отражения в шестигранниках вывели Чуму из тихого отчаянья и забросили в прежнее, острое. Согнувшись в три погибели, на нижнюю приступку сполз, там остался, крюком согнутый. Отдал руку. Левой виски сжал. Паж вздохнул и продолжил. Паж красил ему ногти. Бум, какой ловят гонщики на Трассе, флакон-шарик с густым красным лаком стоял, не переворачиваясь, как заколдованный. Кисточка была широка, и периодически Паж обтирал его пальцы испачканные лаком. Периодически, потому что наносил много-много слоёв. Синеватые, призрачные, красные под лаком ногти... Упрямое сияние светлячка пробивалось сквозь каждый последующий слой всё глуше, но пробивалось... Паж был сосредоточен. Упустив, ловил заново руку. Продолжал. Чума... Он, то ли жаловался, то ли упрекал, то ли бредил... Бормотал одно, думал другое: «Неужели всё кончено?.. Неужели, неужели, неужели?!» – Паж неужели?! Но в море? Если в море? Спрашивал, когда ясно, что море – обговоренный со всех сторон невариант. – Но, Паж, док, док-шамаш, ты же старше меня, объясни!.. Почему?! Почему я?.. Так скоро... Что я сделал не так?! В чём я виноват?! Перед Шамаш? Зачем она?.. Неужели так скоро? Совсем скоро!.. Паж?! Ну, ответь!.. Ответь мне! Паж отпустил руку и взял другую: – Ничего не случилось. Ну что ты, а?.. Как девчонка... Смотри, всё нормально. Как было. – Не нормально! Не! Нормально! Нет!.. Это на полчаса, оно не держится на мне! Ничего не держится, даже одежда! Видишь булавку? Паж указал на булавку, державшую ворот на плече вместо верхней пуговицы. Коса блестела в темноте под лучами настоящей восковой свечи не целиком, угол лезвия, вышедшего через плотную, ломаной линией простёганную ткань. – Ко мне, сквозь кожу приколото! Если так не сделать... – ...что? Паж глянул исподлобья, не отрываясь от своего занятия, прекрасно зная, что у Чумы это только глюк, навязчивый, как призраки Шамании. Не слетает одежда с него, а подсознательно, кто уже начал светится изнутри, хочет её скинуть. – Что, что!.. Не держится! Даже волосы! Вот это была правда, дыбом стоящие, пряди волос поредели, ёжик на голове не рос выше двух миллиметров, будто Чума для Техно Рынка стригся так. – Ничего, лак будет держаться. Паж вернулся к покрашенным и подсохшим ногтям. Из-под лохмотьев, из ксивничка на шнурке, достал что-то вроде салфетки, желеобразного лоскута, запахшего Великим Морем. Положил это в широкую пустую чашу для ополаскивания рук и плюнул туда. Чаша наполнилась клубящимся паром, но, словно его прижали, пар сразу осел и пошёл вытекать слоями. Наклонив, так чтоб не на Чуму текло, Паж сказал ему: – Опусти и подержи, сколько сможешь. Кончики пальцев. Ухмыльнулся: – Будет немножко неприятно... Это я тебя, как шаманиец шаманийца, предупредил! Сделав так, как ему советовали, Чума не продержался ни много, ни мало. Без вскрика, со стеклянными глазами он откинулся на ступеньку сидения и вернулся к реальности, не раньше, чем Паж отставил чашу и накрыл перевёрнутым столиком. Удовлетворённо оглядел красный глянец ногтей. «Ай да работа! Если что, в бай-дэвы пойду, на Краснобае шатёр поставлю!» – Сильно, – без выражения прокомментировал Чума и сглотнул. – А то ж! Эксклюзив. Для врагов, веришь, ну, при заварушке, или борзеже чьём-то крайнем, применять не случалось. А по-дружески да, время от времени... – Док, помоги мне! В море, но не в светлячки! – Чума, я, и правда, старше. Поверь, в море таких, как ты, я водил и не раз. Не получилось... Ни – разу. Подчёркиваю: ни – одного – раза. Он помолчал за работой и повысил голос: – Я сам... Я ныряльщиком стал до Шамаш, понимаете вы? До!.. Живым ещё! Сильным... Ну, невариант! Ну, не плачь ты! Ну, плачь... Руку дай. – Почему?.. Почему я? Почему так скоро? Чума вовсе не плакал, он не мог, ему веки казались сожранными изнутри, пеплом засыпанными, когда-то горячим, теперь остывшим, дыхание прерывалось судорожно. Он заглатывал несколько таких вдохов, после мог говорить прерывистой, лающей скороговоркой. Паж проделал манипуляцию с чашей для его левой руки и, обмакнув кисточку, наклонился к ногам. – Отдай, я сам. – Мне не трудно. – Я сам! – Околемался что ли? Попробуй. Бывает, Чума, трясучка такая. О сроке не говорит. Ногти говорят, но весьма приблизительно... Пока шаманиец Чума пытался справиться с руками, ногами, тремором, лаком, шаманиец Паж смотрел в склонённую, широкую спину, в затылок с рассыпанными прядями, рассказывая этому затылку вещи общеизвестные. Снова и снова вслух проговаривались они, в лунном кругу обсуждались. Потому что не просматривалась система, а, следовательно, отсутствовал и вывод. Для кого-то смертельно любопытный, кому-то жизненно важный. Чем каштаны вредят телу полудроида? И отчего в продолжительности жизни шаманийцев имеет место столь огромная, непредсказуемая разница? Чуму подкосило, – не его ли булавкой-косой, стоит ли мрачные символы выбирать? – внезапно. На игре Против Секундной Стрелки. Как для шаманийца, эта игра для него пустяк. Поняв, что слишком приближает свой срок, несколько лет назад волевым решением вознамерился он чаще покидать Шаманию, посещать рынки и континент, где без труда присоединился к самой крутой группировке. Азарт средненький, но лучше, чем ничего. Оно ему как замена вредной привычки – лайт-лайт, как однажды некий ача пил кипяток, пытаясь избавиться от пристрастия! Успешно. Но не за счёт же кипятка! И вот на такой ерунде чуть не срезался. Всегда пробегал, сколько ни назначено кругов, вполглаза глядя, перепрыгивая Секундную Стрелку, как верёвочку легко, уклоняясь от неё, как от нежеланного поцелуя. Ни с того, ни с сего... – поплыло, заплясало, а он уже прыгнул в круг... Разбойники Секундной Стрелки не заметили! Откуда им знать? Как человек, проглотивший свой первый каштан, который оптимисты зовут «посвящающим», а пессимисты – «пробным», Чума выдал такой неуправляемый, экстатический транс!.. Он владел собой не больше, чем цепочка на острие пирамидки. Его швыряло прочь от стрелки, перебрасывало через неё, распластывало по земле... Всё закончилось бешеными аплодисментами. Такого парни не видели и сочли за диковинное представление. Пробежали все, никто не попался, однако, кон единогласно достался Чуме, за артистизм и безбашенность. А он был в шоковом состоянии. Не вышел из него до утра и, лязгая зубами, рассказывал Пажу: – Док, я был как тряпичная кукла! Как воздушный змей швыряемый ветром! Меня можно было голыми руками брать, а она... Она... Она как будто за ниточки дёргала! Шамаш не дала мне попасться... Она как будто берегла меня... Бережёт... Для себя... Держит... Но я не хочу, Док! Вечность по колено в мутной воде! Я не хочу! Паж решил зайти с другой стороны: – Помнишь Шамана? Эх, не знал я, что вы за него латника в Арбу заманивали, вот не знал... Да всё едино, не вышло бы, да и непорядок. Я о чём... Зрительно помнишь? – Ну. – Каков? Глыба, махина какая... А ведь он втрое против твоего каштанов наглотался. И ушёл гулять на материк такой же, как пришёл в Шаманию! Не завязать хотел, но вроде как по расписанию появляться. И уйдя, не увял среди борцов. Да, Чума, и ногти не запылали. А Докстри? Он годами наверх не поднимался! Но ослабел лишь теперь. Я не вижу закономерности, Чума. Увижу, смогу помочь. А пока лишь с ногтями... Увы. – Я не вернусь в Шаманию. – Вернёшься. Здесь гарантированная смерть, там – неведомая, но жизнь... Плацеб незадолго до конца сказал мне как-то: «Не тех ли Шамаш быстрей забирает, кто ей особенно приглянулся?» И знаешь, смысл не в этих словах, а как он сказал их... У него и глаза светились. А ведь у светлячков не горят только они... Ведь Плацеб-то не упивался Шаманией, он как историк пришёл. Эпоху посмотреть. Запретное, не подчищенное... Но на краю уже: «Шамаш... Шамаш... Я дурак был, Шамаш...» А больше ничего, как заклинило... Дай помогу, утро скоро! – Как мне отблагодарить тебя, док? – Не психуй. Не торопи события. И вот ещё что, про Шамана... 02.02 – Чего вздрагиваешь, светлячки это. Они безопасные. Шамания вообще безопасна! Да они и не видят тебя... Меня, нас... Интересно, они хоть что ещё видят? Впечатления?.. Как узнать... Двое плыли затопленными улицами на плоскодонке. Гребец разглагольствовал, пассажир молча напряжённо смотрел по сторонам. С удвоенным интересом, удесятерённым. На всё, что первый раз как в тумане мимо прошло. Неприветлива Шамания, на что особо смотреть? Провалы пустых окон, коробки домов. «Светлячки?..» Подсвеченный изнутри сплошной сетью огоньков регенерации, неоново-синей, неподвижной, без мерцанья буксующей невесть сколько тысяч лет, – никогда Гром не видал таких, – голый человек вроде бы наблюдал за лодкой из дверного проёма. Смотрел неестественно большими глазами. По пояс в мутной воде. Лица у них исхудавшие, или глазницы расширились по причинам внутреннего изгорания, исчерпывающего смотрения, но глаза увеличены непропорционально. И если долго наблюдать за светлячком, лица обычных людей затем предстают невыразительными, с маленькими, суетливыми глазами. Горящий сиреневатый человек делал короткие, ему лишь понятные, однообразные движения. Что-то с головы снял, об косяк ударил либо на гвоздь несуществующий повесил... Кто его знает. Одежда давно сгнила на нём либо её изначально не было. В Шамании носят специальную, пластиковую, неприятную телу. Зато и не отсыревает, влаги не задерживает. Юбки на лямках, балахоны. Шаманийцы пытались заказывать, чтоб похоже на ткань и с фасонами, да потом плюнули на это. Некоторые пренебрегают такими нарядами, повязывают карман спереди, как сумку для «каштанов» и всё. Ну, оставляют украшения, серьги, браслеты. Оружие на перевязи оставляют хищники, привыкшие к нему. Бессмысленное оружие. Харон, лодочник, иронизируя над Шаманией, правду сказал, помимо остевой фатальности она совершенно безопасна. Общинное государство шаманийцев, светлячков и призраков. Земля. Облачный рынок. Небольшая страна, пятёрка городков, примерно на одной линии выстроившихся, в положении вольно. Затоплены когда-то, не созданы такими. Возможно, эта неровная линия была берегом реки. Наводнение захватило улицы, дома, подвалы домов с их многочисленными сокровищами, весьма специфическими, и уже не отступило. Через некоторое время сокровища начали выходить на волю... Из подвалов, из самих себя, из капсул с прошлым. Коллекция, распространяющаяся как эпидемия, с которой никто не борется, напротив. Вон, лодочник ещё одного коллекционера везёт... – И ты станешь таким! – решил бесповоротно успокоить гостя Харон. – Но это ещё не скоро. После меня, не боись! Встречу, как сейчас, светлячковые броды покажу! Мило. С юмором у них в Шамании порядок. Очень стильный юмор, с ног до головы в одном чёрном цвете. Наводнение явно случилось не в бытность Шамании облачным миром, а уже в обжитом рынке. Впрочем, прежде мог быть заложен механизм наводнения с отсрочкой. Иначе как? Откуда взяться такой прорве воды в месте, где превращать невозможно? В бутылках что ли наносили? «Превратить мог изгнанник... – подумал Гром, слушая Харона, размышлявшего вслух от скуки. – И с пирамидки рукой выпустил потоп... Теоретически способ есть, представить невозможно: потоп, стоящий на острие пирамидки торга... Рори смогла бы. В облике человека он стоял? Перед изгнанником? Водяными глазами смотрел на уничтожающий его взмах руки... А затем, повинуясь следующему, упал и растёкся... Побежал-побежал... Прозрачной, мутнеющей, мутной водой... И поднялась река». Пажа не было с ними. Не вернулся из Великого Моря. Шаманийцы могли только гадать, придёт ли в следующий раз. Через раз. Не придёт вовсе. А день уже назначен, и Гром не отказался, отправился, как все безлодочные, с Хароном. «Харон» это должность. Между городов половодье истребило видовые пейзажи под корень, если они были когда-то. Заболоченная равнина, смотреть тоскливо, хуже чем на эти... – остатки людей. Приметы крупного рынка. Дома разграбленные, разрушенные, отсыревшие хранят следы игровых приспособлений, вывесок над дверьми, указателей на столбах. На потолке вон, померкший обод экрана... «Померкший?.. Или... Кто там?!» Никого, он работал как зеркало. Они уже проплывали мимо, но в последнем оконном проёме Гром увидел, как колышется голографическое отражение на потолке... А светлячок лежит под мутной водой на шашечках паркета. Остов человека, сплетённый из синеватой, светящейся проволоки... Каменные, серые, затопленные города. И призраки, призраки, призраки... Ни слова ещё не было сказано о них, кроме: – Переоденься. Гром отказался, пластиковый балахон остался валяться под ногами в лодке. Демонстративно отверг, больше не заговаривали о них. А потому и о них... Бессчётных, повсеместных. Умножающихся в арифметической прогрессии. Призраки это ведь Впечатления, остающиеся в сырой одежде. Корни Впечатлений, тянущиеся короткими навязчивыми повторами. Не спрашивал. А призраков всё больше... И главное, всё сложней отмежевать их от светлячков в своём уме. Не реагировать, как на реальность. Казалось бы, чего проще? Одни – гирлянды ходячие, другие – Впечатления? Одинаково шатаются, с места не сходят. Те и другие светлее грязно-серой повсеместной темноты. Но не в этом дело, а в том, что исходит непреодолимая тоска от их узких, тесных движений. Режет по сердцу, так тщательны они в стереотипных пасах, необъяснимых... Как бывает сосредоточен притворщик, действующий напоказ... «Как сговорились... Дождутся, лодка заплывёт подальше, в дальний город, на площадь и там сразу со всех сторон...» Обыкновенная мания Шамании. Всё через это прошли. Мания преследования, разлитая в её сыром воздухе. Гром решил, что он один такой, мнительный. И гордый. Не спрашивал. А зря. Чёрный юмор лекарство не хуже белого. Хирургия среди юморов, Харон не поскупился бы ему на лечение! – Переоденься!.. Гром помотал головой. Шамания бурлила, сплошь в миазмах, гейзерах от «каштанов» – просоленных корней Впечатлений. От «каменной, бурливой» разновидности таковых. Пасы призраков непостижимы, так как из «бурливых» Впечатлений ушло всё сопутствующее. Обстановка не сохранилась, звуки не сохранились, настроение, атмосфера тоже. Корни, рафинированные временем до облика человека и его жеста. Уместного всюду и нигде. До жути убедительные призраки, реалистичные. В пластиковой ли одежде, голым ли, не видеть их невозможно. Не вдыхать. – Глубоко не вдыхай! Гром кивнул. Исключительно предпоследняя эпоха нашла в соли крайнюю стадию консервации. Она и бурлила. Но ценились каштаны «мало-бурливые», сохранившие целое Впечатление, а не корень. Полудроиды заворожено смотрели на полукиборгов, выискивая среди сотен и тысяч обывателей – её хищников, её упоительных головорезов. «Стрижи» их называли. Стрижи, которые и стригут, и летают. Проносятся и стригут... Запретное. Элитарный филиал Ноу Стоп. Коллекция, убывая, не убывала. Убывала и пополнялась людьми общинная Шамания. Тяжело приходилось – «ловцам каштанов», ныряльщикам, если применительно это слово к глубине пару метров редко где, а так по пояс. Ну, если в подвалы, ныряльщик, да. «Каштановый нырок» звали такого человека, предмет поисков, соответственно, «стри-каштаны». Стрижиные каштаны – мало бурлящие шарики в угластой, твёрдой скорлупе. Сложно не выловить, а дважды понять, стоит их вытаскивать или нет. Вначале прямо там, под водой, узнать есть ли человек во Впечатлении. На язык положишь, и заглоченная вместе с каштаном, бурлящая из-за него, мутная вода ударяет в нёбо, как Грому памятная коктейльная конфета. Сильно ударяет сквозь нёбо в макушку, голова закружится, выплюнешь и снова ищи. Не увидеть, что в каштане, но видно, если люди или нет. Это первая проверка каштана, вроде как незнакомец окликает: «Эй!..» Затем уже следует просьба или неприятности. Убедиться обязательно надо, потому что за второй этап дороже встанет. За установление содержимого на воздухе нырок собою платит. Вытащенный каштан на воздухе моментально покрывается не просто угластой, а колючей кристаллической скорлупой, и его не опередить. А промедли лишние две секунды и она станет вовсе непробиваемой. Каштановый нырок колет соляшку тигелями ладоней, никакие клещи тут не помогут. Или об грудь, о тигель Огненного Круга. Так делают старые нырки, которым уже нечего терять, выполняя эту работу, за новеньких, или за провинившихся, по доброте. Паж исключение, он Морское Чудовище и ноустопщик, ему попросту нравилось! К тому же он сроду не зазнавался и не гнушался низкой работы. Делал из фляжки глоток, с ледяной крошкой намешанной, запретной воды и нырял, смеясь. Вынырнув, со смехом в одной руке раскалывал, они так не могли. Увидев при первом визите в Шаманию элегантный и острожный, привычный нырок Пажа, сиганувшего с лёгкой плоскодонки, – она даже не покачнулась, – Гром уже понял, как сильно на повороте Краснобая его занесло... Как далеко продолжало уносить течением. Сквозь миазмы, испарения, гейзеры... Призраки, призраки... Бурлила Шамания, исходила неморскими туманами, призраки вместо хищных теней, обитали в курительных, навязчивых туманах. Лодочник примолк и вёл плоскодонку, уйдя в себя, лишь изредка поправляя курс широким веслом. Оставшаяся от коллекционерских пристрастий, кожаная одежда Грома отсырела совсем, холодная, потёртая, рваная. Жилетка, рваные на коленях, грубые штаны, не зашивал, так удобнее. Терпел, ёжился, она мокрая прижимала к нему густонаселённые, необитаемые города. Человек из одного сумрачного проёма затем представал во всех подряд, и на стенах, и на Хароне... Влага от корней предъявляет Впечатление не как обычная вода: плавно и единожды, а порывами в зависимости от человека и его состояния, через неравномерные паузы. Состояние Грома было таково, что призраки водили хороводы в нём, наплывали, увеличивались, тонули... В нём, Громе. Как заведённые... Вот женщина... Из какого века родом она? Встречает кого-то, руки навстречу протягивает в дверях. Простой, естественный жест, без какой бы то ни было агрессии. Грома он измучил хуже всех вместе взятых. Отовсюду – она протягивает руки... Вздрогнув, Гром отшатнулся, и лодка едва не черпнула бортом. Харон рассмеялся, и взглядом указал на пластиковый балахон под ногами, покрутив свободной рукой у виска: не пора добавить здравого смысла? Нет. Каменные дома стоят плотно. В следующем проёме старик... Ещё один, в пару к женщине этой!.. Встречает кого-то в дверях, с трудом на корточки присев, тянет руку. Внучка привели или с прогулки прибежала его старая собака? Не поймёшь, обнять хочет или лакомство даёт... «А ведь это я не могу понять, дитя я перед ним или собака... Звери оставляли Впечатления? Как страшно выглядит осиротевший жест. Как когда Бурану руку отрубили... Долго восстанавливался. Расчленённое одинаково страшно, Впечатление или тело, или отражения в осколках... Или слова, как когда Амиго отравился и бредил. Обычные слова. Он даже улыбался, но они ни к чему, ни зачем... Отрезанные...» Гром был отрезанным. Бросать новенького на других не в правилах Пажа, он действительно не сумел вовремя вернуться. Неудачно вынырнул до течения, потащило обратно ко дну. Слишком холодное течение, чтоб на дракона сразу. Надо плыть заново туда, где замедлится, потеплеет, мимо горячих источников повторить круг... Не успел. Ещё призрак встречающий! Раскидывающий руки!.. «Бррр... Почему они не на месте стоят, а налетают?!» – Ой! Виноват, чёрт!.. Едва не перевернулись. – Переоденься, а? – не выдержал лодочник, грубо возвращённый из меланхоличных грёз. – Здесь не грабят! «Тем более такое...» – добавил он про себя. Гром отрицательно качнул головой. И Харон подумал, без иронии, что Паж умеет находить и выбирать. Города не средневековые, позже. Окна велики. Иные, как витрины без стёкол. Проплывали четвёртый город от рамы. Похоже на торговые ряды. Козырьки сохранились, верёвки для товара свисают. Те города были как жилые, едва улочка началась, как, глядь, аккуратная площадь с затопленными скамейками. Харон ведёт рывками, чертыхаясь на них. Не выше пяти этажей дома. Этот четвёртый город промежуточный какой-то, театральный, развлекательно-торговый. За ним будет самый крупный, растянутый, заводской, смертельно тоскливый. Не город, а промзона. По сторонам хоть не гляди. Вот и он, пятый. Они плыли и плыли вдоль глухой стены, вдоль забора, опять стены, забора... Мрак какой, тоска. «Неужели проход? Ворота. Для погрузки? Зачем Восходящему так точно всё воспроизводить? Фантазии мало?» Нет, тяга к аутентичности и недоверие к себе. Выкину, а вдруг там что-то важное было. Для больших механизмов ангары... «Для роботов?» Разумеется, не для дроидов же! От скуки заплыли внутрь. Та же стена... Ангар... Цеха сквозные. Рулонные двери подняты, заклинены навсегда, выломаны замки. Кто-то позаботился о свободной проницаемости всех городов Шамании. Забор... Ангар... Выматывающе долго. Вся разница, что продолжали движение под крышей, в сумраке. «Оно никогда не кончится!» Через следующие ворота вернулись в проулок. В конце его показались глинистые размытые поля, как долгожданное избавление. – Они имеют названия? – зачем-то спросил Гром про города, вовсе их названиями не интересуясь. Харон честно попытался припомнить. Течение влекло их ровно и в нужном направлении, он сел, весло положил. – Имели... Слышал что-то такое... У тебя бывали проблемы с памятью? Будут!.. Как же их называли... Ты лучше у Пажа спроси, он светлячком только прикидывается! Из унылых стен промышленного района, соединённых на уровне второго этажа мостами или рельсами без подложки, город уже готов был их выпустить навстречу тусклому свету затопленной равнины. Быстро не получалось. Именно тут течение начало швырять лодку от стены к стене. Блочные, бетонные. Плесенью тянет. Харон ожил, правил путь. Веслом, как веслом, как шестом, разок и как якорем: заклинил его в щели, и отдышался, озираясь, не легче ли проплыть внутри последним ангаром. Но там ворот нет. Придётся через стену перелезать, лодку перетаскивать, всё отработано, а лишний труд. Шаманийцы не уважают лишних телодвижений. Вытащил весло, оттолкнулся. Плоскодонка заходила ходуном, со скрежетом прошлась по какой-то мели, и течением была разом прибита к противоположной стене. И там ангар, и там через стену перетаскивать. Харон плюнул: переупрямлю я тебя! Продольно и поперечно шатающуюся, скорлупку проулком повёл... Ура, воля.