Самый желанный гость Утро застало Петра на голом полу, где он безмятежно отсыпался после вчерашних обильных возлияний. Надо сказать, постель довольно неудобная, это тебе не пуховая перина, да ещё когда приходится спать только на боку. Ведь на спине лежать Пётр не может, там у него с самого рождения поместился огромный горб. Из-за этого туловище у него короткое, хотя ноги развиты и по длине соответствуют остальным людям. С детства к нему по этой причине пристала кличка Петька-Горбун. Что и говорить, не повезло человеку, крупно не повезло. Так и пришлось всю жизнь таскать за спиной этот тяжкий груз. И трудиться наравне с другими мужиками Пётр не мог, но на посильную работу в колхозе всё-таки его привлекали. Весной в поле вместе с детворой на лошади бороновал поля, летом во время сенокоса на волокушах подтаскивал копны к стогам, осенью с поля к гумну снопы подвозил. Да и зимой с лугов сено возил вместе с бабами на скотный двор, чтоб было чем кормить колхозных бурёнок. В свободное время занимался рукоделием, даже сапоги сам шить научился. Хоть своих детей не было, зато довелось понянчить многочисленных юных родственников, да и чужих пришлось в зыбке покачать, развлекать их нескончаемыми интересными сказками. То одной молодухе надо помочь, то другой, мест в яслях на всех не хватало, а как откажешь? Жил Пётр в старой отцовской, уже покосившейся избе. Как и все старинные дома в коми деревнях, сени делили избу на две половинки. После смерти отца в одной половине жил старший брат Петра – Александр с женой Анной, а в другой – Пётр. Александр впоследствии поставил новую избу и переселился туда, а свою половину старого дома спилил на дрова. Но через пять лет Александр вдруг круто занемог неизвестной болезнью и в течение какого-то месяца угас навеки. Кое-то предполагал, что от рака, а точно никто не знал. Так и осталась Петру половинка дома. Хоть зимой и ветер гуляет, занавески тревожит, а всё же свой угол и крыша над головой. С тяжёлым вздохом, охая и ахая, кое-как поднялся Пётр с грязного, давно не видавшего тряпки, пола. Да-а, трудно утром просыпаться после бурного вчерашнего праздника. И откуда только чёрт принёс Егора и Дмитрия? Им-то каждый день праздник, работать не надо, да и негде. Леспромхоз и совхоз разорились, банкротами стали. Вот и шатаются по деревне целыми днями, бухают от нечего делать. И знают ведь, когда Петру пенсию приносят. Не пустыми пришли, а чтоб раззадорить мужика, бутылку водки с собой принесли. В другой день так бы, конечно, не расщедрились. Налили Петру, он и растаял, наивная душа, достал деньги и попросил молодых людей сбегать в магазин. Он же не такой человек, чтоб в долгу оставаться перед хорошими людьми. А им того и надо. Опять сумели облапошить Петьку-Горбуна. И вот настало утро. Во рту сушняк, голова гудит, прямо хоть на плаху клади да кувалдой по ней со всего размаху, чтоб мозги во все стороны. На всякий случай заглянул в шкафчик, где обычно деньги хранит, хотя заранее знал, что навряд ли он там что-нибудь найдёт. Так и есть, кроме дохлого таракана на паутине ничего не обнаружил. Вот и тяни теперь, считай дни до следующей пенсии, если не сумел сдержаться. Присел на заляпанную лавку, обвёл мутными глазами стол. Опорожненные бутылки, пустые банки из-под консервов, пол-булки хлеба. Вот и всё, что осталось от вчерашней пенсии. Тушёнку даже вон брали, чужих денег не жалко Егору и Дмитрию. А, может, кроме них и другие ещё тут на огонёк заглянули? Кто откажется от дармовой выпивки? Теперь деревенские тоже не лыком шиты, про совесть никто уже не вспоминает, давно забыли это слово. Вздохнул тяжело Пётр, подошёл к кадке, зачерпнул полный ковш и не отрываясь долго пил тепловатую воду. Ох, и хороша же утром водичка, только вот голова трещать от неё не перестала. «Прибраться бы не помешало», - подумал Пётр. Выкинул со стола пустые бутылки и банки в ведро, подогрел в чайнике воду, вымыл грязную посуду, вытер влажной тряпкой стол. Вынес помойное ведро, высыпал мусор в яму, а дверь оставил открытой, пусть комната проветрится хоть немножко. А на улице красота! Всё зацветает, птички мелкие не переставая весело щебечут, на деревьях почки полопались, молодые листочки проклюнулись, вдалеке лес зазеленел. Пора, май заканчивается. Но Петра ничуть не радует приближающееся дыхание лета. Что его ждёт впереди? Можно сказать, жизнь уже прожита. А была ли она, жизнь-то? Даже сам не может об этом ничего сказать, если спросит кто. Постоянно чем-то занимался, к чему-то стремился, ждал наступления лучшей жизни. А вот до чего докатился, в долг жить приходится. Сегодня доест оставшиеся от вчерашнего пира пол-булки, а что дальше? Каюк? На огороде кое-что посажено, но когда ещё всё это взойдёт да созреет? А есть надо каждый день, да не один раз! Может, выйти на луг да хоть щавеля и хвоща полевого набрать на суп? Только вот идти никуда больному неохота. Надо с сегодняшнего же дня бросить пить! Даже если придут на дом с этим пойлом, отказаться решительно, и всё! Сказать, что не могу, болею, и баста! Лишь бы продержаться до пенсии, а в дальнейшем Пётр только так и будет действовать. Постоял Пётр некоторое время возле калитки, подождал, пока последние капли грязной воды стекут из ведра, дыша полной грудью чистым воздухом. Лёгкий ветерок трепал его длинные, давно не стриженные космы. Жаркое солнце пригревало острый горб, задирающий сзади рубашку. Думал, полегчает на воздухе, но только хуже стало, замутило окончательно. И зачем выбросил пустые бутылки? Может, можно было по капелькам набрать хотя бы пол-рюмки, чтоб подлечиться? Нет, дальше терпеть невозможно, придётся до магазина дойти, может, сжалится Клавдия, в долг четушку даст до пенсии? Сколько раз ведь брал, так потом же расплачивался, ни разу не отказывался. Вот вчера только пролетел с этими чертями и не успел закрыть долг. Надо было, дураку, сразу в магазин бежать, а он отложил до вечера. Конечно, все деньги в этот же магазин пришли, но с чужих рук и не в счёт долга, из тетради продавца записи не стёрты. Сколько там было позавчера записано, столько же и на сегодняшний день перешло. «Ну, дурак! Ох и дурак! – мысленно ругал себя Пётр, с трудом переставляя негнущиеся ноги. – Некрасиво вчера получилось. И ничего ведь не исправишь, пролитую воду не соберёшь!» Всё тело болит, а хуже всего приходится голове. Остальное бы как-нибудь перетерпел, а головную боль никак невозможно. Сделает шагов сто, нагнётся, обопрётся руками в колени, постоит таким образом, отдышится, успокоит маленько сердце и снова шагов сто сделает. Все кости ноют, всё нутро горит. В поясницу будто ломом долбят, ноги отказывают, хоть верёвки завяжи к ступням и руками помогай – подтягивай. Но всё же дополз Пётр до магазина, не сдох на пол-дороге. Крыльцо же тут крутое, ступени высокие, рассчитаны явно не на Петра. И что же было этим мастерам хреновым чуть помельче ступеньки сработать, чтоб Петру можно было без труда подняться и в магазин зайти! А теперь без перекура не преодолеть эту преграду. Смахнул со лба выступившие от перенапряжения капельки пота и присел на ступеньку отдохнуть, чтоб унять тлеющую в груди боль. Но вот горячий уголёк под сердцем затух, теперь можно и на крыльцо подняться. С трудом поднимая гудящие ноги забрался наверх, дёрнул на себя тяжёлую дверь, перешагнул через порог, сделанный плотниками высоким опять как будто специально во вред Петру, и очутился внутри магазина. Всё в мире создано для обычных людей, никто не задумывается над тем, что есть ведь на свете и инвалиды. О них не следует забывать. После ослепительно яркого солнца в магазине сумрачно. Продавщица Клавдия смолистым лиственничным пнём сидела за прилавком, трактором такую с места не сорвёшь, и громко чавкая, ела бутерброд с маслом, запивая чаем. Под её ястребиным взглядом Пётр сразу съёжился, стал ещё меньше ростом, а горб выше приподнял рубашку на спине. Он мелкими шажками смущённо подошёл к прилавку, взглянул щенячьим виноватым взглядом на продавщицу, вильнул отсутствующим хвостом. Но сам начать разговор так и не посмел. Клавдия тоже не торопилась, она вроде бы даже не заметила появления Петра, а продолжала с аппетитом уничтожать свой полдник. Наконец завершила процесс приёма пищи, пошуровала языком во рту, отыскивая комочки хлеба, прилипшие к нёбу и зубам, громко сыто срыгнула, вытерла руки и прилавок чистой тряпкой. Только после этого не глядя достала общую тетрадь, куда вносила всех своих должников, прослюнявила палец и нашла нужный лист, где отмечены грехи Петра. - Долг принёс? – будто на спину мужику мешок с мукой шмякнули, так и ударили по ушам слова продавщицы, аж колени подогнулись. - Нет, - еле слышно выдавил из себя Пётр. - Как это нет!? – и так уже громкий голос Клавдии стал теперь громоподобным. – Вчера же у тебя пенсия была! У меня, вон, отмечено! - Отмечено-то, конечно, отмечено, но вот вчера у меня заминка вышла… - Что, всю пенсию за один вечер?! - Не один же… Помощники нашлись… - А-а, то-то Дмитрий с Егором вчера дикими жеребцами резвились. Значит, тебя разули? Ну, молодцы, ничего не скажешь. А ты тогда с пустым карманом зачем сюда приплёлся? Сначала за старое рассчитайся, а потом уже приходи! Виноват, что тут скажешь? Пётр потоптался возле прилавка, промычал что-то невнятно, протянул было руку к тетрадке, чтоб взглянуть, сколько уж там у него набежало, но Клавдия на удивление шустро убрала её под прилавок и с безразличным выражением на лице отвернулась к окну, давая знать, что разговор окончен. - Клавдия Федотовна, - смущённо поёрзав на месте, как преданная собачка умильно заглядывая в глаза продавщице, осмелился заговорить Пётр, хотя никакой надежды смилостивить её у него не осталось. – Клавдия Федотовна, золотая, войди в положение… Дай в долг одну четушку, а… Я ведь расплачусь. Вот как только пенсию получу, так сразу же сюда и прибегу, никуда даже не загляну. А? Страшно голова болит, терпеть нет сил… - В прошлый раз ты так же кривлялся, говорил, что сразу вернёшь, как только пенсию получишь. А на деле что вышло!? Хватит! Из своего кармана, что ли, я буду за тебя расплачиваться? Без денег больше давать не буду! Так и знай! Да уходи отсюда, разит от тебя на три версты, дышать нечем! Ух, и отматерил бы Пётр эту Клавдию семиэтажно, если бы не зависел от неё, только поэтому и сдержался. Знал, что придётся ещё не раз обращаться за помощью, а если сейчас покроешь её матом, то тогда уж точно больше в долг продавщица никогда не даст, и по-своему будет права. Поэтому от собственного бессилия только скрипнул зубами, отвернулся и шагнул к выходу. Но дверь распахнулась и вовнутрь важно, как ревизор, вплыла невестка Петра – Анна. В магазине сразу стало тесно. Чтобы нечаянно не задеть невестку, Пётр суетливо отошёл в угол. Анна всю жизнь, как помнится Петру, работала председателем сельпо, поэтому наравне с председателем сельсовета занимала высшую ступеньку в деревенской иерархии. И в народе к ней навечно пристало прозвище – Сельпо Анна. - Здравствуйте, Анна Михайловна! – приветствовала нового покупателя Клавдия, её озлобленное выражение лица мгновенно сменилось на угодливое, с широкой, во весь рот, улыбкой. - Живём, хлеб жуём, - равнодушно ответила та, даже не взглянув на продавщицу. Петра, который, как заяц при виде волка, зажался в угол, она и не заметила. - Ну, и что у тебя тут хорошего есть? Клавдию будто бурей сорвало с табуретки, она подобно юркой костяшке от счётов так и зашныряла вдоль прилавка туда-сюда, предлагая разные вкусности. - Внука хотите проведать, Анна Михайловна? У Анны глаза сузились, она изумлённо взглянула на продавщицу: - Какого внука? - Да неужто не знаете ещё? Марьи Катуновой сын Вася с армии вернулся! Таким статным стал, закачаешься, в матросской форме не ходит, а прямо так и летает! - Правда, что ли? - Да! А я думала, что вы знаете. - Не слышала ещё. Тогда придётся зайти проведать. Сельпо Анна круто развернулась и вышла. - Ничего и не купила!? – изумлённо вслед ей проговорила Клавдия и опять тяжело шлёпнулась на свою табуретку, испуганно скрипнувшую под её тяжестью. Пётр, который также впервые слышал о демобилизации Васи, аж блаженно заулыбался. Вот это да! Вася вернулся! Да ведь для Петра он как родной сын, немало ведь в младенчестве пришлось его баюкать. Хворый был, худющий, думали, не выживет. А вот, назло всем справился со всеми болезнями, вырос и в морфлот попал на службу. Это тебе не хухры-мухры, туда не всякого берут, а лучших из лучших! Вася и точно приходился родным для Петра. У брата Александра и Анны был единственный сын – Руслан. Руслан рано остался без отца. Сельпо Анна, как известно, торговые нити села держала в своих руках, не знала слова дефицит, в деньгах не нуждалась, поэтому Руслан вырос изнеженным, к крестьянскому труду непривычным. Школу посещал без особой охоты, дальше учиться тоже не пошёл, работать желания не имел. Рано приобщился к спиртному и лучшей жизни себе не искал. Соблазнил Марью Катунову, пообещав жениться. Марья родила от него сына Васю, который сразу же остался без отца. Через несколько дней после появления на свет сына Руслан сгорел от водки. И вот теперь этот Вася, который когда-то барахтался в колыбели, беспомощно дрыгал тоненькими ножками и ручками, постоянно верещал писклявым голоском, затихал, причмокивая, когда Пётр ему в рот вкладывал соску, уже вернулся, отслужив на флоте положенные два года. Ох, как хочется хоть краем глаза посмотреть на него, каким же он стал? Конечно, в таком душевном и физическом состоянии после вчерашнего возлияния, да одетым, как какой-то бродячий нищий, неудобно. Поглядел Пётр на себя будто со стороны: прямо на голые ноги натянуты калоши, то есть резиновые сапоги с обрезанными голенищами, грязные поношенные брюки, порванные на коленях, такая же серая с прорехами на локтях рубаха, небритый, непричёсанный. Да, только в гости и ходить в таком виде! Вернуться бы домой да хоть маленько в порядок себя привести, что ли? Но об этом даже подумать страшно. Не дойдёт ведь. Нет, всё-таки зайдёт к Васе. Выгонят так выгонят! А нет, тогда, может, хоть желанную рюмку нальют на радостях. Преодолел Пётр свои сомнения и заковылял к избе Марьи Катуновой. Почти рядом с магазином ведь живут, вон дом стоит на горке. Забрался на крыльцо, хорошо хоть, тут ступеньки не такие крутые, вошёл тихонько в сени. Дверь в избу открыта настежь, печку Марья, видать, топила, жарила-варила, угощенье готовила. Женщины, слышно, балакают, а мужских голосов не слышно. Заглянул внутрь, заметил, что в его сторону никто не смотрит и неслышно, никем не замеченный, шагнул в комнату и присел в углу возле умывальника. Сидит, глядит и слушает. На накрытом новой клеёнкой столе в центре на сковородке чуть ли не шкворчит жареная рыба, пар ещё валит, пюре на тарелке, котлеты, на широком блюде горкой пышные румяные шаньги, початая бутылка водки и блестящий чайник, из которого, видно, хозяйка разливает тягучий сладкий сур. На печурке весело гудит самовар. У Петра аж слюнки потекли при виде такого изобилия и он сглотнул слюну, заполнившую рот. Марья на месте хозяйки сидит, вся цветёт. Видно, что сдерживает себя, но не может, счастье плещет через край. По такому случаю приоделась и выглядит прямо как невеста. На длинной лавке напротив разместились её сёстры – Саня и Ирина. Под образами, занимая самое почётное место, восседает Сельпо Анна. Видно, что она только что пришла, и все взгляды устремлены на неё. Перед ней на столе рюмка водки и стакан сура. - А сам Васька-то где? – повернула голову в сторону внутренней комнаты Сельпо Анна. – Что-то не видно его? - За невестой пошёл, - широко улыбнулась Марья. –Хочет привести познакомиться. - А-а. И кто такая? - Степана Павловича младшая дочка, Катя, - пояснила Ирина. – Очень хорошая девка, не курит, не пьёт. В армию Васю проводила и дождалась ведь, ни с кем не путалась, как другие. - А я ведь непутёвых и на порог не пущу! – поджала тонкие губы Марья. – Курящие и пьющие невестки мне не нужны! - Нынче парни на это не очень-то и смотрят, вместе дымят и всякую гадость хлещут, не думают, что дети могут уродами родиться, - отмахнулась Ирина и протянула руку к блюду с выпечкой. – Какими пышными сегодня шаньги у тебя получились, сами в рот просятся. - Кушайте, кушайте, вот только остыть успели уже, - поёрзала на стуле хозяйка и зыркнула в окно. – Скоро уже Вася должен подойти. Сельпо Анна окинула своим орлиным взором комнату, заметила притаившегося в конце лавки Петра и на её лице отразилось такое ничем не прикрытое презрение к нему, будто у порога не человек сидит, а свежая коровья лепёшка валяется и она страх как боится испачкаться об неё. Пётр же ещё сильнее вжался в стену, понял, что теперь уж его отсюда точно вытолкают взашей. На крыльце послышались чьи-то уверенные шаги, чувствовалось, что идёт не гость, а хозяин, и в дверном проёме показался Василий. За собой под руку он вёл красивую, как весенняя черёмуха, девчушку. Слегка пригнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, матрос одним широким шагом достиг стола. Там уже выпрямился и, широко расставив ноги, стал посередине избы. Теперь при дневном свете, щедро льющемся через окна, стало возможно во всех деталях рассмотреть Василия. Высокий, статный, красивый, в чёрных брюках, в белой матроске с широким, ниспадающим на плечи и спину воротником с голубыми кантами, на самой макушке каким-то чудом держится белая же бескозырка с ленточками. У Петра при виде Василия даже рот раскрылся и слеза просочилась из глаз от умиления. - Вот, мамочка, я и привёл свою Катюшу тебе в дочери, - поставил смущающуюся, пунцовую, как спелый помидор, девушку на середину комнаты на всеобщее обозрение. Катя же глаз поднять не смеет, только в пол и глядит. – Поженимся, будем жить одной семьёй. - Вот и славно, - тихо-тихо произнесла Марья, сама же отвернулась в сторону и платком промокнула вдруг увлажнившиеся глаза. - Садись сюда, Катюша, ты здесь дома, - мягко подтолкнул девушку Василий и усадил на лавку рядом с Анной. Выпрямился, обвёл сияющим взглядом сидящих за столом тёток и тут на его лицо набежала тень. - Ну-ка, тётя Саня и тётя Ира, выйдите-ка из-за стола! – и как только те изумлённо освободили лавку, решительным взмахом указал на дверь. – Сельпо Анна! Освободи место! Такого никто не ожидал. В избе воцарилась мёртвая тишина, казалось, что стало слышно, как колотится сердце в груди Сельпо Анны. Она, горделиво сидевшая до этого с царственным видом, теперь будто острой рыбьей костью подавилась. Враз онемев, она несколько раз хватанула раскрытым ртом воздух, а как только вновь обрела дар речи, гневно произнесла: - К-какая я тебе Сельпо Анна?! Да я же тебе родимая бабушка! - Слышали!? – обернувшись к обомлевшим тёткам и матери, указал Василий на Анну. – Впервые в жизни слышу от неё, что она¸ оказывается, моя бабушка. А почему тогда раньше ты об этом никогда не упоминала? Я ведь не забыл, как ты проходила после работы мимо нашего дома с полной авоськой, а сверху всегда самые вкусные и дорогие шоколадные конфеты «Каракум» лежали. Ты хоть раз когда-нибудь конфеткой угостила внука, чьей бабушкой сейчас назвалась? Постоянно маму по-всякому обзывала, чурку, мол, завела! Так было, или не так?! Что молчишь? Или язык проглотила? Сельпо Анна только рот широко разевала, хватала воздух, как рыба, выброшенная на берег, а сказать ничего не могла. - Выйди по-хорошему, пока вместе со столом не выдернул! – жёстко оборвал Василий. - Нашёлся же тут генерал! – смогла, наконец, произнести Сельпо Анна. – Я и сама выйду, не нужен мне такой внук! Ругаясь в полный голос, пыхтя и сопя, вылезла из-за стола, а затем выкатилась и из избы. - Ничего, скоро твои полосатая рубашка и широкие штаны износятся, опять придётся на колхозный трактор забраться! – кричала уже под окном. – Ишь, как высоко взлетел, аж земли не видит! Василий не стал слушать её крики, обернулся к двери и подошёл к Петру. Тот побледнел, боязливо встал с лавки, торопливо повернулся было к выходу, предполагая, что дошла очередь до него, матрос и его выставит за дверь. Но Василий крепко прижал его к своей груди: - Здравствуй, дедушка! – и повёл к столу. - Садись, дедушка, под образа. Здесь твоё место, а не возле лохани. Не довелось мне знать своего деда, так будь же ты вместо него! Я ведь не забыл, кто нянчился со мной, кто рассказывал мне интересные сказки про Змея-Горыныча и Иванушку Дурачка, когда маленьким был. Хоть у тебя в сахарнице на столе никогда не было дорогих конфет, но сушёные морковь и репа в амбаре для меня всегда находились. Сети, верши вязать, рыбу ловить, чему только ты меня не учил! Ты всегда для нашей семьи будешь желанным гостем, заходи в любое время дня и ночи! Василий обернулся к перепуганным женщинам, всё ещё стоящим вытаращив глаза, уж слишком неожиданно для них разворачивались тут события, и рассмеялся: - Ну, что же вы раскисли? Садитесь за стол, надо ведь отметить моё возвращение. Выпьем понемногу и закусим, отведаем угощение мамочки. Тётки переглянулись, облегчённо заулыбались и расселись за столом на свои места. Подняли рюмки и дружно чокнулись, а вместе с ними и Пётр. Сердце его переполнилось радостью, из глаз потекли слёзы счастья, да разве мог он предположить, что этот майский день, начавшийся так неудачно, завершится полным праздником души. Оказывается, не так уж плохо он прожил свою жизнь, если есть человек, который почёл за честь назвать его дедушкой! Он осушил свою рюмку и подумал: «Ладно, сегодня ради такого случая выпью, а с завтрашнего дня точно уже ни капли в рот!» Иван Ногиев