Если бы я хоть на миг стал господом, то обязательно крутанулся бы колесом по небу, пусть даже не в явом господском обличье – сурово, разгромно, вселенно – а в образе жизнерадостного паренька, бряцая на весь белый свет карманными железяками. Ещё б и запульнул на кого бог пошлёт огрызком червивого яблока, а червяк внутри будет лететь как в ракете, ухмыляться по сторонам, что вот он какой знаменитый летун – и даже падение вниз не смутит его гибельно, он ведь жизнью героя себя заслужил. Когда червячок тот шлёпнется прямо на головы ротозеям, то я сразу вселюсь в его душу – хоть самую мелкую, я ужмусь, я сумею – мне так интересно, что чуввввствует он, что за чуввввства чувввствительные ползают в нём, туда и обратно вытягиваясь. Крэкс-пэкс-фэкс... Получилось! и теперь я живу в большом красном яблоке на самом высоком дереве сада. В этом году урожай очень удался – не то что прошлое нищебродье – и теперь нас здесь много. Приятно, что не надо тесниться как в коммунальной квартире – ругаться на толчке и на кухне, орать друг на друга за уборку и свет. Потому что у каждой семьи свой тёплый дом с крупным запасом пропитания. Те, которые думают о завтрашнем дне, заняли в основном антоновские квартиры: они дольше сохраняются и в них можно даже перезимовать до весны. Правда, они не очень уж сладкие – на мой привередливый вкус пресноваты – и я выбрал себе красный сахарный штрифель – пусть мне и не хватит его до нового года, так ведь один раз живём. Гуляй, душа! И всё бы хорошо, да мешают нам проклятые назойливые птицы. Особенно после сытного обеда, когда хочется выйти – выползти, то есть – на балкон подышать свежим воздухом, и сердце просто распирает от патриотичного желания со слезой обозреть просторы родного отечества – то они тут как тут, крылатые горластые стервятники. Заводят на весь тихий сад свою птичью погремушку – и чирикают, курлыкают, свистят. Тоже мне, чайковские нашлись. А то и хуже бывает: припрутся щеглы да скворцы, распоются вроде бы для концерта; но потом всё забросят и начинают нас из яблок выклёвывать. Я неделю назад из-за них самых близких друзей потерял, на одной ветке с рожденья висели. У них скоро свадьба должна была быть, и они квартиру себе присмотрели, слегка недозрелую. Жалко их. Кстати, мне маменька говорит чтоб я тоже женился. А то ведь такое большое яблоко для одного меня – почти роскошь – и в нём могла бы крепкая семья поселиться. Я и сам об этом подумываю, да всё как-то страшно выползать на смотрины. Ну да ничего: до нового года похолостякую, а дальше жизнь мне подскажет. Но не хватило терпения – уж больно муторно червивое существование. Вся эта яблочная труха предопределена от кожуры до семечка. И я снова сидел в своём доме на кухне, лицезрея наглых тараканов. Вот уж у кого развесёлая жизнь – хлеба и зрелищ. А что если..? Крэкс-пэкс-фэкс... И стал я тараканом. Рыжий, усатый, и в хитиновой кожуре, под которой испуганно билось сердце – косточка от апельсина. Подполье превратилось для меня в целое подземелье, где ценились навыки беготни да трескотни, а человеческий опыт был никому не нужен. С моим уходом в иной мир квартира обезлюдела; участились дерзкие набеги тараканьих отрядов на кухонный стол и в кладовую за припасами. Рыжие уже до того обнаглели, что при нападениях кричали – ура! размахивая самодельными саблями, и мне – мне! правда, в тараканьем обличье – набили морду, опившись прокисшего компота. А я ведь хотел всего лишь узнать их натуру и быт, когда с головой погружался в этот хитиновый гроб, но теперь мне всё больше манилось восстать прямо у них на глазах и прихлопнуть тапком всю гоп-компанию. Я нашёл себе мелкую норку, где поселиться: лапками выгорнул из неё весь строительный мусор – сто лет никто сюда не заглядывал; зачем-то попался бычок, хотя я в прошлой жизни своей не курил и наглых дружков не имею. Сначала здесь со мною пытались знакомиться: приходила семейная пара со всем своим выводком, но я как человек ими всегда гребовал и в тараканах не собираюсь менять свои привычки. Если бы новые сородичи узнали всю мою подноготную, то через пару минут от меня б и усов не осталось. Поэтому я буду держаться подальше от них – наблюдать и шпионить. У тараканов своя иерархия, а мне казалось всегда, что без всякого толка за крошками бегают. Есть главные, сильные есть, и толпа. Одни шушукаются по углам и трутся интимно длиннющими усиками, будто знают много такого всякого важного, которое всем остальным недоступно, но если бы эти страшные тайны вырвались наружу для всех, то не только тараканий, а и человеческий мир содрогнулся в ужасе. Когда эти – которые по углам – шебуршат средь обоев, секретятся, то остальные разные – из толпы – бегают мимо них на цыпочках, боясь вспугнуть нечто неведомое: которого может и нет, но все о нём знают. На страже интересов главных тараканов стоят сильные. Головы у них очень маленькие, да зато тулово с лапами раза в два больше, и бегают, носятся они за толпой – вынюхивая, выслеживая, хватая. На моих глазах они одному особо неблагонадёжному сразу башку отгрызли: крошку утаил то ли. И многие это видели наравне со мной, и тех многих было много больше, но все промолчали. Я сам запёрся в свою щель, оправдываясь, что теперь я не человек, а насекомое всего лишь, и следую животным инстинктам. Да только душа моя всё равно оставалась человечьей, и я мог бы ввязаться в драку, и со своим громадным опытом победить даже – но струсил, опасаясь потерять жизнь. Может в том большом мире я бы тоже так поступил, насекомо. Мне уже не за тараканами наблюдать нужно, а за собой. Оказывается, мелкий товарный быт здорово меняет психику. Когда я вижу как полчища рыжих несутся к столу или к хлебнице, то мои ноги сами начинают разбег на месте, хотя до сего времени я был крохотной крошкой сыт и всегда понимал, что большего мне не съесть – а нынче подай хоть пирожное, так я всё понадкусываю и струёю спод зада помечу, чтоб другие не тронули. Тот компот, забродивший, что ещё оставался в стакане на дне – я допил, я! и хвалюсь уже этим, хмельной да бравурный. Догадался край ложки под днище подсунуть, и всей кодлой мы стакан завалили, мы жрали сопели блевали прямо там на столе. За всё отомстили: вот вернётся хозяин… А я и вернулся. Как же мне стыдно сейчас за себя тараканьего. Оказывается, я наглый трусливый и подлый. Но неужели все мы такие? ох как не хочется. Где же совесть, достоинство, честь?.. То ли дело мышки. Крэкс-пэкс-фэкс... И стал я мышью. Вдруг сразу под носом выросли длиннющие усищи вместо маленьких усиков; нос ещё больше вытянулся вдаль, по воздуху быстро шныряя да нюхая; а глазки уже обычную светлую комнату видели в огромной угрожающей серости. Но главное, страшное: я унизился до самого пола, до плинтуса, чего ранее не позволял себе человеком - и мои гордость достоинство честь поползли тихенько рядом со мной на карачках, выискивая себе спасительную щель. По дороге мы наткнулись на интересную книгу - я на днях от неё оторваться не мог - но сейчас не до букв, не до чтения, и я впился в её твёрдый корень зубами и рвал переплёт на лохмотья, рьяно подготавливая себе тёплое ложе в загаженном месте. Притаился и жду. Но через пару дней я освоился. Заслыша маленькие шажки, юркую беготню, стал выбегать им навстречу, обнюхивая ближних соседей и дальнюю дворню. Молодые мышата уже не прятались по углам, завидев мой любопытствующий нос, а хоть и не совсем уж почтительно, но здоровались первыми. Я заметил, что наибольший пиетет здесь все испытывали к закоренелым мышам, а особенно к наглым старожилам, которые знали самые короткие и безопасные тропки к продуктовому чуланчику, а кое-кто даже геройски обжился в кухонном буфете. Они и впрямь стали для нас героями, посмертно уходя то в кошачьи лапы,то под гильотину мышеловки. Запах их вонючего помёта был долго и чётко различим - в отличие от лёгкого запашка презираемых трусов - и скоро я вослед за горсткой храбрецов тоже повадился шнырять на кухню за сыром да сухарями. Характер мой изменился. С каждым божьим днём я всё больше жаднею. Если человеком мог снять с себя последнюю рубашку для голого сирого и страждущего, то теперь без зазрения подленькой совести таскаю себе конфеты да пряники из детской плошечки. А недавно даже укусил годовалова младенца за кусок плеснявого сыра, который он тяжело придавил своей задницей что не достать. И такой тут поднялся рёв! я драпал в свою норку на четырёх костях, рисуя по полу хвостом всего себя от трепета до дрожи, и легко перескочив игрушечный грузовик, юрко шмыгнул в половую щель - в лоно, чрево, утробу - радуясь, что кошка не перепахала меня своими ржавыми зубами. Я уже не читаю книжки, а в прямом смысле грызу гранит науки. Физика, химия и литература захламили мой нежный желудок свинцом да бумагой. Картины больших мастеров мне кажутся хорошей подстилкой для строительства тёплого гнёздышка. А лучше всякой причудливой симфонии мне в уши вливается радостный визг обалдевших мышей, которые негаданно вдруг обнаружили в тазике целую гору объедков, вкуснятины. Если б не крысы. Эти прожорливые твари захватывают себе лучшие куски, гребут отовсюду своими суетливыми лапками – и хоть их немного, но они крупнее всех прочих по весу. Они хитры, ловки, и легко уживаются в стае - а мы шатаемся друг от дружки вразброд, и потому шерстим мелочёвку у крыс спод хвоста. Их даже кошка боится: она громко мяукает, осторожно вползая в тёмный чулан, и конечно же, все воришки смываются, заметая следы. И я за собой заметаю, вновь из мыши восстав. Позор! стыд и срам. Так потерять свой человеческий облик, самоуважение пестованное десятками лет – в один миг. Куда же девается из меня душа?.. надо выпить водочки для расслабления, закусить, и подумать над своей предстоящей судьбой. А может быть..? Через десять минут я очнулся в рукомойнике. Слабосолёной черноморской сельдью. А попросту селёдкой. Открыл глаза, и тут же зажмурил снова - надо мной занесён нож, а в сковородке на сале шкворчит картошка. Я сам уже чую запах жареного, но этот обеденный колокол громко звенит по мне - я за столом не гость, а всего лишь пожива. И вот вспороли мне брюхо: молока, молока. Детишки мои нерождённые густо сливаются в миску, и плачут, за то что я в море не встретил их мамку. Ах да, ах горе; но что мне до них, если у самого уже взрезано пузо и до костей отховячен плавник - не уплыть, даже в канализацию. Тихо-тихо, со смаком; мелко-мелко, чтоб не глотать - меня нарезают на запасные части и укладывают между сладкими кольцами лука. Хорошо что сам лук не горький, поэтому мне уже начинает нравиться. Всё-таки, как ни верти, а я здесь главный. Мной закусывают водку, а потом нас заедают картошкой. Все вместе мы проваливаемся во чрево матери, то есть отца природы, и скользим по нему до самого дна. Мне тут совсем неуютно, смрадно и сыро - я в аду, я кричу, все мы кричим и толкаемся, становится жарко, толпа невоздержана, пакостна, зла - и вот под мощным напором последних первые вылетают наружу, к светлому в рай. Я в раю. И снова живу человеком. Потому что самое лучшее, страшное самое – жить в человеке, имея бессмертную душу, и мечтать дерзновенно, что вот завтра я стану властителем мира, владетелем душ, и тогда я смогу истребить все пороки, грехи, все исправить нелепые выходки мелких червей, тараканов, мышей, главарей, президентов, от которых опасно тревожится мир, от которых щемяче, покорно, без слёз умирают голодные дети. Видеть всю эту падаль завистливых, жадных, трусливых потуг человечьих невмочь – только кто мне подскажет как сделать мир лучше, снова побожески его сотворить. Свята моя душа и бессмертна – но умирая, рождаясь, умирая, рождаясь, я опять попадаю сюда, где ничто не меняется. Здесь хорошее всё пресекают мечты и надежды – что светлое завтра придёт как фантом, иль виденье из облак – и никто не живёт настоящим сегоднем. Когда я стану богом, то взмахну волшебной палочкой, или ложкой во время обеда, иль удочкой с лодки посередине пруда, и сразу весь мир изменится в лучшую сторону. Какая сторона у него лучше? наверное юг, потому что там очень тепло и свободно растут всякие фрукты да овощи даже без ухаживанья; возможно север, оттого что там много пресной воды в замороженном виде и хватит напоить нашу землю; а может восток, где там солнце восходит и после тёмной угрожающей ночи светлый день начинается; или запад, где в океанских просторах сокрыты чудесные тайны глубин и как ветер гуляет безбрежье отважных сердец. Когда я богом стану, то пну под зад всех своих самозваных наместников на земле, которые величаются президентами, генеральными секретарями, великими кормчими – и всю прочую разномастную шелупонь. Глупые они да жадные. Когда люди их для себя выбирали, то они очень искусно притворились мудрыми правителями со щедрой душой. Но натура с течением времени цепко хватает своё, и через годок после завладения властью в кабинетах кремлей магистратов дворцов начинаются весёлые потешки, где человеки как насекомые или животные шевелят усами, виляют хвостами, хлопочут ушами, бегают на четвереньках – и вообще по-всякому изгаляются в звериных личинах, чтобы не предъявлять никому своё искреннее лицо. Когда богом я стану, то укажу всем людям короткий путь к совершенствованию души, чтобы они не маялись в долгой дороге, разбитой до непролазной грязи калошами, сапогами, ботинками – а шли нежно обнявшись по мягкой траве, голые да босые, срывая вкусные ягоды с райских кустов. Уж слишком суровым изгнанием были наказаны их любопытные пращуры вместе со всем долгим выводком – за червивое яблоко, кое подсунул искусительный гад. ====================================