Игрушки, которые он разломал, когда был ребенком, изнутри выглядели слабее. Открылись не просто внутренности - разоблачилось участие всего вокруг в метафизическом заговоре. Эти их пружинки, ребра жесткости, пластмассовая изнанка развивающих аксессуаров не подавали виду, что у них есть или могут быть какие-то другие дела, другое предназначение (например, не иметь никакого предназначения вообще). Снаружи они были знаками несуществующего. Внутри - случайным набором дешевых, вымирающих технологий. У них было "снаружи" и "внутри", и это оказалось самым неприятным открытием. Такое же точно "внутри" него самого взламывали и обнажали, чтобы сделать понятным. Человек появился сразу и ниоткуда. В один из медленных вечеров 160 тысяч лет назад Адам Идалту и Митохондриальная Ева баловались организацией досуга. Накануне на планете перепал дождь гамма-лучей от взрыва сверхновой, и, движимые любопытством, двое дочеловеков использовали растения, содержащие некоторые алкалоиды стимулирующего действия, к примеру, Чилибуху (Strychnos nux-vomica) либо Красавку обыкновенную (Atropa belladonna). Трудно сказать, каким светом озарился космос, лишенный культуры, речи и абстрактного мышления, но этот свет пригласил мужчину и женщину войти и располагаться за его столом. Чувствовать себя как дома и не пугаться, что дверь исчезла, как только они вошли, а вы разве куда-то торопитесь? В любом случае, уже поздно, вы уже переступили черту, и вся протоархитектура рухнула, ничего уже не исправить. Может быть, мы все же попробуем, не хотелось бы вот так пропадать. Конечно, попытайтесь, все равно хуже уже не будет. Вечер длился, капая секундами на поверхность здесь и теперь. Они заметили, что могут остановить взгляд и осмотреться вокруг из одной точки; еще 100 тысяч лет ушло на то, чтобы поверить в случившееся. А потом они встали и начали понемногу осваивать место, в которое их забросило случайное стремление к новизне. Их прямые потомки и отражения в зеркалах - дети и дети детей - выслушивали рассказанные на ночь истории о большом и настоящем мире, и некоторые - редкие - из них, повзрослев, искали дорогу в прародину, пытаясь найти выход, убраться прочь из ветхой призрачной хижины без дверей и окон. Большинство же сдалось и сблизилось со средой, и вскоре им начала сниться смерть. Появились обряды захоронения. Над умершим прочитывалось сообщение об обстоятельствах катастрофы: смерть одного представлялась символом видового тупика. Постепенно бытописание сапиенса гоминид складывалось в историю, в которой начала и концы бесследно терялись. Стены вокруг твердели. Воздух выцвел и истощился. В тихих уголках, куда не проникало не меркнувшее даже ночью свечение экзистенции, иногда появлялись тени, которым завидовали и не доверяли, которых принято стало опасаться. Позднее эти тени стали означать богов. Мир состоял из вещей, которые были меньше его. Он находил во сне что-нибудь интересное, какой-нибудь дорогой его сердцу предмет, например, машинку или пистолет, брал его спящей рукой, чтобы обладать, унести с собой, однако это простое действие немедленно запускало весь механизм пробуждения. Либо предчувствие пробуждения заставляло его сжимать большие и дышащие миры до знакомых знаков, к которым наяву уже успела прикипеть неразборчивая душа. Так или иначе, на границе бодрствования его рука пустела. Он неплохо учился. Хотя в школе тоже не нашлось ничего значительного, настолько не мелкого, чтобы заполнить его без остатка. Учителя умалчивали о чем-то самом важном, и он видел, как нелегко им это дается: иногда они отворачивались к окну и переводили дыхание. Он тоже смотрел в окно - казалось, там что-то можно еще увидеть, если правильно посмотреть. Но смотреть недостаточно, даже если уметь это сделать, будет тяжело. Потому что ты здесь. Надо идти туда, всем телом. Искать по-настоящему. И тогда он начал прогуливать уроки. Улицы были пустынны. Изредка они содержали в себе прохожих, каждый из которых избегал чего-то необходимого. Их лица были светлы, они сдержанно улыбались. Они никуда не спешили, располагая всем временем жизни, распоряжаясь им по своему усмотрению. Человек становился хозяином, делателем Земли и одновременно терял себя. Похороны совершались как инициация передачи личной ответственности группе личностей, а позднее - группам групп; причем имело место не простое суммирование процессов, но синергия и системогенез. Потайные углы богов посещались все реже, а затем их непосредственное присутствие подменили знаки и знаки знаков: все как бы знали, о чем молчит речь и кричит умолчание, так стоит ли тратить время на встречу лицом к лицу? Вот у нас тут и книги есть, смотрите, как удобно, открыл где закладочка, буквально на все случаи жизни, поверьте, мы обо всем позаботились. Все предусмотрели. Теперь у вас есть время, и вы можете пойти поработать на огороде. А хотите, все вместе отправимся в синеющий на горизонте лес, там ягоды и грибы. А в скалах мы собираем мед диких пчел. Что делать, мы смертны. Все как-то так неправильно получилось, но ведь нас много, более-менее одинаковых, вместе мы можем больше. Нет, умирать все же придется, это, видимо, совсем свыше. Вы боитесь? Вот, у меня тут заложено, это как раз о страхе. Владычица трепета в темноте, схорони моего я заживо. И пока я так, отведи стороной охотника злого, зверя и птиц без жалости и горящие камни с неба. Останови яд в воде, гусениц в пище, ветер в жилье и мысль в сердце. А я помню тебя и свое я сейчас и всем стану шептать о тебе назавтра, если останусь как есть живой. А ты позволь моему я пожить еще. А ты помоги. И так будет дальше. Я сам, мое я отвернется от мысли, отравленной страхом и всеми остальными эмоциями, потому что я хочет не эмоций, но чувства, в котором оно смогло бы исчезнуть. А мысли бледны и вялы. Попробуй подумать о том, как ты думаешь, и ты поймешь, что понимать тут нечего, некому, да и незачем. То, что мы думаем - это и есть все возможные мы. Налицо девальвация исследователя, вплоть до полного исчезновения. Похоже, что чуть ли не единственная задача мышления - маскировать отсутствие мыслящего. Человек представляет собой достаточно случайный побочный эффект чего-то гораздо более правдоподобного. И является технологической маской, фигурой умалчивания. Паллиативом. Неизбывная повседневность состояла из одной-единственной ноты. Она могла быть исполнена тише или громче, но высота ее никогда не менялась. Она звучала везде - в нем самом, в окружающих, в расположении предметов и в последовательности чувств, в качестве материала и линиях сочетания. Это была небрежная, фальшивая нота. Жизнь напоминала в спешке скомканный черновик. Найти что-то подлинное означало, по-видимому, перестать быть живым. Люди, дома, деревья, небо - все было суррогатным. Все разрушалось. Нигде не угадывалось присутствие эталона, о котором сильнее всего тосковало искусство. Странная память об эталоне иногда отсвечивала в его чувстве к матери, которая также никогда не была идеальной. Девушку звали Евгения: редкое имя. Идеальное взорвалось и ослепило его. Он понял, что имели в виду самураи: если ты готов умереть в любой момент, жизнь становится совершенной. Он бы с радостью умер для Жени, и жизнь, к которой он больше не был привязан, расцвела в нем редкими, потайными цветами. С рождения дышавший ему в спину хаос, наконец, отстал и остался далеко позади. В тот день они закинулись грибами рода Psilocybe, которые друзья привезли из Питера. Те же друзья подогнали голландский Cannabis. Когда стемнело, они с Женей сели в его старенькую, но бодрую ауди, покурили и поехали сквозь вечернее московское море огней. Потом им стало тесно в городе. Захотелось скорости. Добравшись до МКАДа, он выдавил педаль в пол. Был конец декабря, шел мокрый снег, таял и растекался по асфальту тонкой светящейся пленкой. Почти трехлитровый мотор звенел и гудел от счастья, как колокол. На двухстах шестидесяти километрах в час они переглянулись. В их взглядах читалась улыбка. Печаль. Счастье. Свобода. Когда он снова посмотрел на дорогу, метрах в ста перед ними медленно, моргая красным, ползла линия снегоуборщиков. Он еще мог попытаться затормозить. Но он не стал. Он просто снял руку с рычага коробки и положил на колено Жени. Они не почувствовали удара. Вспыхнула и заполнила все без остатка высокая и чистая тишина. Лобовое стекло распалось на пиксели, которые не спеша сложились в неописуемый рисунок острой, невозможной красоты. Этот рисунок потек вместо крови в сердце и ласково и тепло остановил его. Адам смотрел в глаза Евы. Они вспомнили друг друга, вспомнили все. Он протянул руку и дотронулся до ее щеки. Она улыбалась. - Пойдем отсюда? - Да. Нечего тут рассиживаться. Еще столько всего можно успеть. - Пойдем.