Хорхе Луису Борхесу "Hok Zenon dixit; tu quid?" - "ну, это, понятно, Зенон, не подумав брякнул; но ты-то?" (Сенека) 1.Пуговица куртки попала под тормозной тросик, проложенный вдоль рамы к заднему колесу, но вовчик об этом пока не знал. Он только что перевалил экстремум холма и медленно соскальзывал в затяжной спуск, в проекте сопряженный с ансамблями ощущений, в том же проекте квинтессирующими для него велосипед в качестве целевой формы для феноменологической редукции. В частности, он предполагал, что максимальная скорость достигала околоавтомобильной величины, но это была какая-то ненаучная формулировка; установленный вчера спидометр призван был положить конец неопределенности - небольшой ум вовчика навязчиво и наивно нуждался в этом, ничуть не вдаваясь в наброски какого-либо анализа. Пощелкав передачами, он оказал несколько надавливающих воздействий на педальность движетеля, а затем пригнулся к рулю, как бы выделяя себя курсивом, если предположить, что кому-то могло показаться небезынтересным бежать вровень с ним, исполняя роль бокового наблюдателя. Дальнейшее можно эпистемологизировать как вытягивание во все более отчетливую линию нескольких (некоторых) секунд, отпускаемых, так или иначе, любому из нас ежедневно на тот эндорфинный суррогат жизненной полноты, во непроизносимое имя которого мы, возможно, и продолжаем существовать в состояниях, онтологически противопоставленных идеалу. Гравитация в искривленном пространстве присутствовала, как никогда. А никогда не доверять шлему и наколенникам, зато установить измеритель скорости, - было в современности рассуждения не нарочитым, но наоборот - стильным. Судите сами. Что есть немецкая классическая философия, как не поставленный приватным ребром вопрос о сверхчеловеке? Преодоление бесперспективной относительности средневековых инерционных систем насущно требовало такого перпендикуляра к событию, который отличался бы от колышащейся башни в италийском местечке Пиза. Ответ напрашивался. Сомнения, а пускать ли, - возникали и обосновывали себя. Все, как всегда, было очень просто: сверхчеловек был человеком в степени сверх, и не обессудьте. Противостоять, противопоставляя, предстояло сонному очарованию мелочей; однако Ницше, проснувшийся раньше других, вскоре спятил, убеждая своих корреспондентов в том, что он теперь Дионис. В этой связи нам представляется своевременным и уместным введение как термина, так и сферы исследований, именуемой в нижеследующем "Дочеловек". Оговоримся, пока есть время, что нас не привлекают фрагменты костей. Пусть углерод распадается себе как хочет, нам не по пути с ним. Пещерный поп-арт также оставим бессовестным профессионалам всматривания, предпочтя рассмотрение. А именно того, каким образом небрежная и безвкусная голограмма убеждает кого бы то ни было в том, что этот кто бы то ни пребывает в ней, а не наоборот. Или первый столь наивен, пока вторая извращенно им помыкает? Тот же Кант в сумрачном погребке за сосудом с Schwarzbier сетовал на разбросанность звезд по квантовым небесам души: текут, мол, мерцают. Мерцающая зеленым цифра 64 в момент перигея означала, должно быть, км в ч. В одряхлевшей действительности все что-нибудь означало, ничем, в сущности, не являясь. Затем вовчик нажал тормоз. 2.Наименее правдоподобна именно истина. Убегая упоминания, она открыто зияет вокруг. Избранные каноны стратегий - от Сунь Цзы до последней редакции кладбищенских регистрационных свитков - то и дело пестрят первостепенным: неуловимо. Вот некто, насвистывая, приступает копаться в разноцветности щедро рассыпанного бисера, засопит, скукожится и восклицает, что non datur fatum, эврика, хотя и узорчато до чертиков. Риторическому человеку, среднему до лабиринтной рвоты, требуется двенадцать сотых секунды, чтобы стать таковым, то есть сотворить самого себя. Подумать только, подумал вовчик, как немало, в сущности, мы упускаем... В оглушительном, как удар грома, безмолвии он заметил и еще одну странность. В то время, как велосипед, словно сплюнув его с себя, отплывал назад, а сам он неторопливо, как бы с ленцой (облако в жаркий полдень точно посередине неба) начинал погружаться в воздух, скорость самовоспроизводящей qualia оставалась прежней, избрав разгонять декоративное полотно деталей. Тебе выстрелили в голову, но, пока летит пуля, ты успел выкурить сигарету, погрустил о вечном и сочинил элегическое трехстишие, только потом подставив лоб - и факт твоей почти отрепетированной готовности никого, кажется, не удивляет. Общее место в постмодернизме? Какой там, клише беллетристики, негде поставить пробу. Ну, а из личного опыта? Пока, слова богу, нет - но предощущаем, интуитивно. Например, начавшаяся секунда и произвольная пауза между ударами сердца, совпав, как будто и не собирались уже заканчиваться никогда. Не на это ли уповают схоласты и свободные эсхатологи, самонадеянно манкируя прогнозами на финал, чуть ли не кичась ставками, - театрально, как все фавориты? Пожалуй, переизбыток вопросов. Пролетев достаточно для соблюдения траектории, еще немного перекатившись по исчезающей из сознания поверхности, погружаясь в мерцание множественности миражей, он - подлинный горизонтальный стоик - не изменил себе, медля, все медленнее, и, уже замедлившись до бессмысленной высоты, если так допустимо сказать об упавшем, наконец, замер. В абсолютной, астрономической тишине ему вслед прокатилась семиотически нулевая пуговица, о которой уже невозможно говорить, настолько она неразличима. 3.Времени не было. Потом было начало, в котором время смогло начинаться, и это было бы странно, если бы было с чем сравнивать. С первых, свежих и неуверенных, шагов сознание пошло по пути наименьшего. Если бы можно было сравнить. По пути сравнений, да, это, наверное, так. Вторых шагов с первыми, третьих с четвертыми, пятых с десятыми. Было начало, и был берег: правый берег, и левый берег, и остальной. Вот уже холодало, и наступала пора слов, пока настоящих, потому что имен. Имен настоящего, настоящих, потому что не собственных. Собственно, выпал снег. Воздух был густ и туманен. До горизонта протянулась выбеленная равнина, и небо тоже было туманно и бело. Слова взрослели и учились ходить. Их было немного, два-три, может быть, четыре, никак не десять. У них были крылья. Да, они были рождены для полета, эти разные имена с крыльями множества разных оттенков белого. Взлететь для них значило перестать быть именами. Расстаться с землей, да. И слова сделали это, они полетели, и у сознания появилось зеркало. Что-то стало сложнее. У этого чего-то появилось первое собственное из имен - Жизнь. Ладно, решило сознание, пусть так. Не сказать, конечно, что хорошо, но уже что-то, как-то. Зачем-то? Да, и зачем. И почему. Почему, например, вовчик? Кто? Ты. Кто, я? Да, я. Вовчик. Перед ним расстилалось бескрайнее, величественное, белое. Это была какая-то пустошь, знакомая и неузнаваемая. Поверхность была нестабильной, двигалась и дышала. Об этом стоило поразмыслить, говорил себе Вовчик, дыша. И, едва эхо сказанного отделялось от имевшегося в виду в уме, иначе говоря, умоувиденного, и достигало колеблющегося белого, что-то ускорялось. Или ускорилось, или замедлилось, но все равно времени думать об этом не было как в начале, так и потом. Начала исчезать перспектива. Глубина стремительно сокращалась. Что-то рушилось. Почти ослепив его, вспыхнула боль. И когда глаза, чтобы пробиться сквозь толщу слез, вдруг вспомнили, как моргать, прекрасная белая пустыня свернулась (разворачиваясь, как смятая бумага) в картину тусклого, печального и мутного, в желтых и серых потеках, потолка. Вовчик осознал, что лежит на спине. Плакать хотелось от боли, плакать хотелось и просто так. От утраты прекрасного начала, в котором могло начинаться все, но началось только что-то одно, и это одно было достаточно случайным, и оно было - Вовчик. И это не было хорошо. Его душила жалость к себе. - Оклемался, болезный, - раздалось поблизости. - Ноотропное внутримышечно. И в корпус. - Как обычно? - Да. Под наблюдение. 4.Последовавшие дни вели себя так, словно им больше некуда деться. Его дни преследовали его. Разум, едва вылупившись из катастрофы, хромал, то и знай дребезжа в незнакомой обертональности. Туловище тоже охарактеризовалось ранимостью. В пароксизмах неузнавания чрезвычайно трудным представлялось приступить к темперированию имевшего место, время и, по-видимому, все необходимые основания. Вовчик обнаружил себя неуверенным в таком впечатляющем множестве событий, что вскоре чувство удивленного мракобесия превратилось для него в синоним чувства вообще. И неохотно, с какой-то религиозной стыдливостью выданное ему объяснение (инициация содержимого черепа: взболтать но не перемешивать) нисколько не умножало смысл. - Какое число? - к примеру, заставал его врасплох человек в белом; и затем, только усугубляя запутанность, - ну хотя бы месяц, что и месяц нет? Нет. Вовчик в отчаянии шевелил шеей. Собеседник тоже сокрушался и уходил, набормотав что-то вроде "томография определенно показала бы да, но, с другой стороны, в нашей ситуации вряд ли" - и от безыскусного синтаксического абсурда в голове кружилась, скрипя, древняя ржавая карусель. Его околдовала парадигма печали. Он открывал для себя все новые подробности ее тоскливого микромира, растянутого в безжалостно медленном и мелочном времени. Минуту назад казалось чудовищно загроможденным отбросами, а во вчера вообще страшно было обратить взгляд. Глаза болели и трепетали. В конце концов, разум сдался. Проснувшись в одном из дней, как бы возникнув в нем, Вовчик заметил в себе что-то определенно новое. Точнее всего это можно было бы описать как внимательно внимающее невнимание ко всему, что бы ни происходило, даже когда ничего не происходило совсем - в таких кавернах ум Вовчика просто следовал за отсутствием. Ничто в нем прежде не испытывало такой бесшумной процессуальности. Пожалуй, это было свежо, сильно и обещало в будущем бездну вкуса. Воздух не содержал чепчиков. Никто никого не закидывал шапкой. В архитектуре преобладал минимализм. Колеблясь между неуверенностью и каким-то унылым детским азартом, шатаясь и хватаясь за стены, Вовчик начал вставать, шаркая, шарахаться по палате и даже иногда выходить в коридор. 5.Двое, беседующие. У предела коридора, отмеченного: двумя банкетками, запараллеленными эвклидово, одной светопрозрачной кватрофорой, обуславливающей четыре потока мутного уличного, так называемого, "дневного" света, субстанционально неделимого, видом из окна на - по мере разворачивания перспективы - альпийскую горку, тополь, парковку (две тойоты, четыре фольксвагена и один Porsche Cayenne), кучу мусора, забор и небо, мономатериальным подоконником с неудавшейся попыткой бонсай в керамическом тазике смелого очертания и тремя (двумя и одной) цветовыми белыми доминантами, экзоскелетированно выполненными из гипса на голове и ноге Вовчика и руке его собеседователя (соответственно). - Что касается черепахи. - Что черепахи? - Скользит. Ускользает. - Зачем? - Не настолько зачем, сколько напочему. И от кого. - Чего? - Да, Вы правы, чего, конечно. - ? - Об Ахилле забудьте. - Уже забыл. - Прекрасно. А вспомните вот о чем. Об этой, как ее. Смерти. Вот. - Memento mori? - Да. Ita vero. Si. Но кровь только внутри. - Hontou desu ka? - Поверьте на слово. Я проверял. - Внутри? А снаружи? - Нет. Снаружи нет. - Ускользает. От меня скользит. - Крепитесь. Все уже позади. - Вы полагаете? Разве? Неужели? И смерть? - Ее нет. Забудьте. - Опять? - Ее не бывает. Как правило. - Зачем? - Почему. - А. Понятно. - Это второе решение парадокса. Я же ретроспективно настаиваю на первом. - Раскройте. Тему. - Абсолютно некогда. - До ужина полчаса. - Как вы не понимаете. При чем тут ужин. - Нет? - Не угадали. - Сегодня запеканка. - Вчера, тоже, заметьте, были не конкильони. - Не помню. Не понимаю. - Вы не умеете. - Я научусь. - Обещаете? - Клянусь. - Сократистика. Суахили. - Суицид? - Да. - Все течет, ускользает. - Нет. - Нет? - Да. 6. пробуждение вольных философов обсуждение снов, измерение температур, соотнесение того и другого с высшими ценностями гигиеническая гимнастика и проветривание собственно, подъем анализы, туалетные процедуры, уравновешивание образа мыслей предварительный осмотр неспособных к самостоятельному вставанию ощущения, представление, аффектация завтрак исполнение назначений, систематизация тропов и стилей, а также метрических размеров, исчисление предикатов опять процедуры, но теперь скорее физиотерапевтической направленности настольные настолько, насколько возможно - игры медитация опять проветривание и обед тихий час, время тишины, тишина и время как таковые. медицинский персонал осуществляет передвижение на цыпочках и беседует приглушенно, избегая возбуждающих тем, чтобы не нарушать меланхолию. вполголоса: "там дети в футбол во дворе играли, а он на воротах стоял, он вратарь, кстати, хороший был, у него реакция, и мяча не боялся. ну, ему мяч со всей дури в лицо попал, молодец, не пропустил гол. они дальше играют, вдруг видят, упал и затрясся весь, глаза закатил, и пена изо рта. кто-то постарше говорит, пиз_ец, эпилепсия, надо бы ему что в рот вставить, а то язык это самое. а ничего же нет, только мяч. кто-то говорит, а давайте ему кроссовок вставим. а чей? всем жалко. сняли с него самого, запихали ему в рот. короче, приехала бригада, прикинь, лежит пацан в одном кроссовке, а второй у него во рту." сдержанный смех второе пробуждение, обсуждение забытья снова физиотерапевтические студии вылазки, моционы, визиты родственных душ свободное время, свобода от времени, время и свобода, как подлежащее и сказуемое, структурирующие и метафизически искажающие реальность геральдика перевязочного материала для последующих суицидальных попыток уборка в палатах, на поверхности и внутри прикроватных тумб выдача снотворных и психотропных зелий, антидепрессантов и нейролептиков. происходит в специальной комнате, в которую реципиенты заходят по одному, причем медицинское лицо встречает их именно лицом, ни в коем случае не проявляя рассеянности, не слоняясь бесцельно из угла в угол и не отворачиваясь к окну, забранному решеткой курение в отведенных местах отбой чайная церемония с использованием трех столовых ложек вяленых, скрученных, ферментативно окисленных побегов Camellia sinensis на чашку и электрического кипятильника для погружного нагрева воды в быту катарсис, эйфория снижение уровня сознания, вплоть до вступления в первую фазу медленных снов . 7.Обряд употребления предпоследнего имел отчетливые сближения с дзен и был организован и упорядочен сменяющимися поколениями пассивных участников ситуации излечения. Действие местоимело процесс в павильоне естественных отправлений, протекая там. Помимо естественности, в изразцовом и сумрачном гроте тясицу царили спокойствие и уравновешенность. Предполагалось пребывать плавными, сидя в более-менее доступных дза на самодельных татами из вафельных полотенец, невзначай образуя округлую тавтологию круга, в приблизительном, как все на свете, центре которого булькало и выдыхало пар небольшое ведро. В отрешенных руках участников содержалась утварь: металлические кружки и более изысканные сосуды с изображениями личных имен либо анимативно обезличенных животных; иногда присутствовали и чарующе простые стеклянные банки. Вкус был терпким до вяжущего, настолько, что выражение горечи надолго искажало молчаливые лица. Затем все разглаживалось. Изнутри проступало освобождение. Пальцы рук начинали ярко ощущать округлость и теплоту посуды. Хотелось, к примеру, вспомнить Хименеса, которого он никогда не знал, про сад, птицу и мой белый колодец, но вспоминалось что-то вроде бы другое, про разветвляющиеся тропинки, и тоже не узнавалось; так Вовчик внимал самому себе. Его Дочеловек был ненарезан и пуст. Он брал чайную ложечку правой рукой, но правая рука правши не вполне осознавала себя. Тогда он брал левой. Тремя - большим, указательным и средним - пальцами впервые брал горячую (теплую, комнатной температуры) ложечку и медленно поднимал ее из чашки с чайной смолой. С ложечки стекала струйка, капали, замедляясь, капли. Он, никуда не спеша, держал ложечку перед глазами. Таяла умозрительная граница между пальцами и металлом: ложечка вспоминалась как продолжение его руки. Совершалось экономичное закругленное движение ложечкой в воздухе, и воздух расступался, чтобы из уважения к красоте пропустить через себя столь совершенный инструмент непривязанного, не-ведающего ума, и вновь смыкался, никогда не прекращая быть целым. Ни ложечка, ни рука не знали своего удивительного движения, потому что были самим этим движением. Со-знавали ли они его, спрашивал, думая кто-то внутри. Или снаружи. Или нигде. Вопрос ничем не кончался, у него тоже не было ни границы, ни центра: скорее, Вовчик становился этим вопросом, а потом вопрос забывал его. Вовчик переводил взгляд на других участников церемонии. На их лицах мерцали едва видимые улыбки, ничем не эксплицируя бездны, которые разверзались в их ритуальном кольце, пульсирующем в мгновенной смене синтеза и исчезновения - Так, расходимся, - санитарно огласила сиюминутное, исполненное суеты, тощая, убеленная украхмаленным покойницким кимоно девица с глазами состарившейся газели. - Совсем уже охуели: чифирят после отбоя. Когда в смене такая я. В полосе отчуждения. Вот пожалуюсь, захочу, это самое, завтра врачу. По палатам, падлы. И по вагонам. Гандоны. Расходились. 8.В какой-то с трудом определимый момент ночи Вовчик проснулся. В метре от него за окном начиналось небо с контрапунктом полной луны. Он пошевелился, протянул руку к тумбочке, нашарил сок и попил. Оглядел палату: спят. Полежал, озаренный матовым лунным сиянием. Закрыл глаза. Почувствовал, что кто-то еще рядом не спит; открыл глаза, никого. Закрыл - кто-то определенно есть. Открыл. Закрыл. Открыл. Непонятно. Посмотрел на луну. И тут кто-то возник прямо перед ним в бледном коридоре лунного света, окунув его в ужас, и - пока он прикидывал, не скончаться ли от приступа когнитивного диссонанса - приблизившись, спокойно и по-домашнему уселся в ногах у него на койке. Повернул голову и посмотрел на Вовчика. Вздохнул. Потом сказал: - Нда... Дай попить. - Что? - Попить. - Попить? - Ты что, дебил? - А... Есть сок и кефир. - Давай кефир. Тускло отсвечивала лысина. Еще у него была борода и что-то необычное в движениях. Осторожность или тщательность, как будто он отрепетировал каждый жест, вплоть до положения пальцев. Вовчик почувствовал себя безнадежно отсталым рядом с таким аккуратным и взвешенным старичком. - А вы из какой палаты? - Я не из палаты. - А вы кто? - Никто. Это не важно. - Ага. Старик попил и посмотрел на луну: - Чтобы преодолеть любовь с первого взгляда, нужно взглянуть второй раз. Вовчик тоже посмотрел на луну. - А она становится меньше со временем, - сказал старик. - Да и вообще все как-то мельчает. Афоризмы утратили силу, теперь это просто слова для поднятия настроения. Ужасное слово, на самом деле: настроение... Под ним скрывается безответственность и душевная лень. Помолчали. - У меня раньше бывали настроения, - решил сказать Вовчик. - Всякие, разные. А теперь нет. Никаких нет. Старик кивнул. - А раньше я то радовался, а то грустил. А страдал все время, и когда радовался, тоже страдал, это я сейчас так понимаю. Я не бывал счастлив раньше, совсем. Хотя и сейчас тоже... Старик помалкивал. Тогда Вовчик заговорил рассудительней: - Я был бестолковый. Я не читал ничего почти, если только в детстве, в школе чего-то. Ну, потому что это надо было. Потом я думал, что так проживу нормально. А сейчас вот я чувствую, что, наверное, не чувствовал ничего почти раньше, потому что не знал слов. То есть, нет, слова знал. Это, понятий не понимал. Что-то простое, да, а что уже сложнее, больше, уже с трудом или нет. Да и слов тоже многих не это самое. И как слова друг с другом могут соединяться - и поэтому очень мало значений мог удержать в уме. Моя жизнь очень была... плоская. Мне книжки приносят сейчас, я читаю. Я буду читать больше, только стараться буду не глупое, а то много написано такого, что даже мне понятно, что это они сами не очень знали, зачем пишут. - Ты совершенно прав, юноша. Старик печально улыбнулся. Это понравилось Вовчику, и успокоило его. Немного смущало то, что собеседник положил руку на одеяло и в риторических предикатах высказывания нежно поглаживал его ногу. - Не умея выразить чувства, мы теряем способность его испытать. Не говоря уже о том, чтобы развиваться, возрастать в чувственной иерархии. - Я вот чего думаю... А люди как думают - словами? - О, мышление... Это человеческая судьба. Мысль следует проживать полностью. Это сложнейшая и загадочная музыка, которую можно читать по нотам, а можно пережить целиком в едином эстетическом опыте. Ее ритм, безусловно, задается схематическими размерностями словарного аппарата. Следуя ритму, пульсирующая интенсивность внимания приобретает направленность и создает уникальные последовательности выбора, то есть, генерирует смыслы. В том числе, новые. Ведь если мы не уловим из ткани чувственного потока нового, ранее не существовавшего смыслового оттенка, мы и не помыслим. А только имитируем мышление. Вероятно, просто чтобы отвлечь себя от ужасания смертью. - А здесь мне один говорил, что смерти нет. И я сам, ну, чуть как бы не умер, но мне показалось, что там некому вообще было умереть. А куда тогда мы деваемся, не очень понятно. Хотя нас там нет, где мы умираем, но нас и здесь тоже нет, мне кажется. - Есть или нет - это крайние положения, это только черта событийного горизонта. Само же событие происходит по всей ширине возможностей, и не важно, осознаешь ли ты их все. Однако, происходит и не происходит - тоже крайние положения. Понимаешь? Вовчик хотел было кивнуть, но старик вдруг сильно сжал его ногу: - Понимаешь и не понимаешь - тоже крайности. Они смотрели друг другу в глаза. - Видишь меня? Видишь и не видишь - тоже. Внезапно кроме дыхания в Вовчике ничего не осталось. Изображение замедлилось, остановилось и взорвалось ослепляющей ясностью. Все происходящее словно свернулось внутрь собственных частиц, исчезая в не-происходящем. Вовчика не было. Не было ничего. Вдох плавно перетекал в выдох. Выдох без паузы превращался во вдох. На языке была сладость. Вокруг было тихо. И никто не сидел на его кровати. 9.Сатурн находился в Марсе. Несколько дней Сократа неукротимо рвало зеленым, затем все менее удаленно от черного. Эйдос судорожно сокращался до топоса. Сущее колебалось на грани паралича. В голове проносились огненные молнии, и Солнце, словно сойдя с ума, медленно взрывалось в зените. Потом он не дышал. Сквозь пересохшие русла со звоном катились редкие капли крови. Распухшему языку было тесно от горечи постылого рта. Справа, из-под ребра, что-то неторопливо торчало, какой-то ливер, и трудно было не упасть, приходилось переставлять ноги, не идя, но прибегая к ходьбе, чтобы не оказаться под самым днищем саднящего дня. И помыться бы не повредило отнюдь тоже а потом уже эти мытарства мышление мысли и остальные мы и. Сидя в обрамлении раскидистых олив, криптомерий и вообще чапараля, у него никак не получалось сосредоточить себя. Замечая в ускользновении времени самое что ни на есть у. Что он делает? Он неможет. Он зиждит, сидя, о том, что он никаков. Он протер, потирая, лоб - большой и как никогда после сократовский - и снял с него все мясо прошлого. Пригубил - принесенного. Отчего-то пахло ванилью. С какого суицида я так взъелся на досократиков, раздумывал он, безобидных и утонченных, хотя какое уж тут, к зевсу, взъелся. Поесть не мешало бы здесь же и вот теперь. Абсурд, пожав плечами, абсурд и ваниль. Побросав взгляд вокруг, морщась и убеждаясь о том, насколько вокруг все не настолько же не, но и ничуть. Хотелось чего-то кибер. И воняло ванилью, а с ипподрома доносился куда-то устремившийся топот. По чести, Гераклитус не вовсе неправ, однако его циклопически трудно улавливать, и в ряде условий он опять не одно означенно и увы. Сколько не настаивай на том что, он будет настойчиво стоять на единственном, где не настаивает ни на чем, но вот там и на том как раз даже очень, мол, настою, чего бы не стоило это мне. В Деве, горланя гимны, ковыляли, хромая, упитые Близнецы. Пятясь, свистя, полз Рак. Вся Natura была как Datura inoxia. C понта слышалось нечто гомеровское, и не было выносимо. И помыться бы не мешало если бы тоже так. Из шести кариатид только у четырех было все comme il faut в детальном. Анатомически двум другим не хватило совсем чуть чу