Ещё месяц назад мне до одури захотелось на рыбалку. Да всё - то работа мне не давала, то семья и дружки. А сейчас вот еду. Уже много лет я не был в деревне, хоть и живу в ста верстах - притворяясь как будто бы очень уж занят, а на самом-то деле мне кроху времени выделить жалко, словно именно этой текущей минутой весь мир со мной разочтётся и долги все отдаст. А за окнами автобуса своя единственная жизнь, точно ни для кого не повторимая, в которой и мне пока места нет. Вон босоногий малец с раззявленым ротом хлёстко гнал задрипаную курицу, но увидел меня – а я обезьяну ему в окно показал, высунув язык и взлохматив уши – и тормознул как бульдозером вкопанный, вспоминая, где мы встречались, ведь не зря же я, взрослый мужик, с ним, голопузым мальцом, на короткой ноге. Далеко на взгорке надо всем окрестным небольшим приходом возвышается значительная церковь. Деревеньки вокруг малые, небогатые, и за счёт их трудовых подаяний она бы не выстроилась настоящим храмом во славу местному попу. Я помню те ещё времена, когда эта церковь и в солнечные дни чернела издалека прорехами выбитых окон да провалами разрушенных стен. А нынче властители, великое множество как един, рьяно ударились в религию лбами об пол, замаливая ложь воровство и нередко кровавый грабёж – вот и помогают теми деньгами церквушкам, церковкам, и их крестоносным опричникам. Была у попа лубяная избёнка, а теперь глядишь – золотая. Тут же впереди свадьба скачет на рессорной открытой карете! А следом гости в телегах догнать молодых ну никак не могут, и только издалека лишь кричат что им горько. Но жених с невестой без них давно уж целуются, нетрезвый шафер щедро лобызает разгульную подружку, и у зелёного забора, который едва не завалил выпавший из телеги нарядный да пьяный мужик, нетерпеливый кобель приструнил визжащую сучку. Наши бабы по груди высунулись из автобуса, крича да подгоняя лошадок – свадьба заревела от восторга, стегая по крупам бантами и лентами – водитель, услышав весёлый задорящий клич, поддал нам газу – и гремящая свадьба с гыканьем скрылась за занавесками последних автобусных окон. Мне пора выходить. Когда я после тягомотного города приезжаю в любую деревню и за пяток вёрст до неё выхожу из автобуса – тихая гладь да природа вокруг – то мне хочется надолго остаться в чистом поле, построив шалаш или маленькую избу. Много не надо: пусть буду прочим я незаметен, и даже с проезжей машины меня особо не увидать – а кто это там живёт? спросят – да так, местный объездчик. А я стану просто смотреть из окна в чёрно поле весной, жёлто летом да буро осенью; и когда уж зима приспеет, то накроет белой взбитой периной окрести и меня. Я часто думаю – что остаётся неизменным в нашем мире среди жизненных бурь и душевных страстей? Воспоминания, отвечаю себе. Потому как именно они наделяют сердце моё неизведанной силой, казалось бы уже на плахе самой алчущей тягости, жадной моих унизительных слёз и молений. Но нет; даже в этот карательный миг я у судьбы ничего не прошу, а выглядываю, выгадываю в хмуром лике земли неземную надежду из крохотного сгустка памяти, кой добрым ангелом ещё пульсирует во мне. С этими ангелами мы изредка прибываем на машинах в родные отроческие края, чтобы пустить слезу на деревенском погосте, вспомнив умерших предков и маленького себя – ещё с ними, живыми. Тогда нам всё становится простым и ясным – мелочность житейской кутерьмы, отягощающая сердце злоба семейных скандалов, нервная пустота выхолощенной души. А что же есть в истине? господь, любовь и отечество. А где её искать? в маленькой сельской церквушке, молитвенно сложив руки, обращаясь к бездонным глазам на иконе. Иль в небе. И я гляжу в небеса. Почему мне сегодня так хорошо – телом и душой? Оттого ль что ветер прохладный севрозападный может нанесёт с собой кучечку тучек с балтийского моря, которые осыплются на перегретую землю дождём – и тогда на поверхность зажаренной солнцем планеты без страха выползут дождевые червяки, толстые выкормыши плодородного подземного гумуса – и будет раздолье для птиц и тех мелких животных, что сейчас замолчали, притихли, не поют громко клювами да не шоркают ножками. Или может я счастлив собой – как внезапно да ёмко пришло ко мне время мудрости, тот возраст в котором сердце разбухает немедленно от дешёвенького подарка судьбы – тёплого взгляда, доброго жеста, прикосновенья к душе. И кажется, что хожу я сейчас не по земле а по солнцу, всю витому перевитому зелёными стеблями дозревающей земляники. Сил не хватит, чтоб положить в лукошко первые ягоды – они сами просятся в рот, раздвигают губы от сладкой улыбки, а желудок уже ждёт прохладненькой мякоти спелых плодов, лучше плодиков. Туда-сюда изпод рук бестолково сигают кузнечики: и не понять – то ли они охраняют это колхозное поле, или может втихую приторговывают артельным урожаем. А вон в теньке под одинокой да скучной берёзой из земли выполз белый слепух и стал на задние лапы, сложив ручки словно толстенький ангел, виновато побывавший в грязном чертячьем закутке. Чуть подальше обломилась толстая ветка с тополя на тополь, и вороны переходили по ней как по мостику. Кто из них первый придумал, я не увидел – да и не узнал бы, потому что все они на одно носатое лицо – но в стороне от развлечения остались только больные да убогие. Остальные вороны с обеих краёв шли навстречу друг дружке, сшибаясь грудью чуть подлётывали кверху, и уже в воздухе разминались в нужном направлении. Особенно сшибаться нравилось молодняку – они даже устраивали чехарду воздушных танцев по четверо, с каркающим смехом меняясь кавалерами. Вороны постарше ходили в гости не по основному суку, а по боковым веточкам – качались на них, взмахивая крылами, и то и дело поглядывали на чужие гнёзда: как живёте, соседи? - да неплохо. Наши младшие уже оперились, и хоть длинную дорогу пока ещё всю не покрыли, но сами слетают за кормом на землю – благо что мельница рядом и с ихних машин щедро сыплется. А у вас как? - хорошо вроде. Да вот дедушку нашего сбила на днях большая гружёная фура. Небось слышали – вой да грай по всей округе стоял, а на место аварии даже милицию вызвали. - оклемался ваш дедушка? - куда там. Только пятно от него и осталось, да несколько перьев. Теперь в суд подаём на водилу: пусть оплатит убыток зерном. - а чем он оправдывается? - говорит, будто мы ему сами заляпали ветровое стекло, существенно снизив обзор. Но это пустое враньё, отговорки – и экспертиза докажет. - вы будете нанимать адвоката? у нас зять молодой говорливый. - слишком юн для такого серьёзного дела. Мы уже наняли на процесс одного мудрого ворона, который в прошлом году отсудил для знакомых скворешник. И берёт он умеренно: четверть от выручки…кхх… Тут каркающий поперхнулся. Потому что внизу грузовик на ухабе подпрыгнул, и с прицепа свалились полдюжины охвостьев свеклы, на которую падки вороны как солдат на сгущёнку. Всей чёрной ротой спикировали они с оголевших веток словно в последней атаке крылатые смертники, но у земли легко вывернулись на бреющем прямо возле сладких корневатых плодов. Одна особенно спелая свеколка при падении треснула надвое, и крупные птицы устроили свару, желая опробовать лучший кусок. Зато маленьким воронятам с их цыплячьими желудками делить было нечего, поэтому они беззлобно гоняли по рытвинам худенький плодик землистый как мышь. Недалеко от дороги стоял хуторок, малохоженая заимка. Ни от кого не прячась, середь десятка деревьев дымил он двумя домишками. Из труб поднимался лёгкий табачный кур, словно в печном дымоходе смолил старенький дедушка, укрываясь от гнева чахоточной бабушки. Зато нанизу, на дворе, воздух дико ядрён, так что в ноздри плыл жидкий навоз, и казалось свиньи в хлеву сами разгребали его вёслами. В ста шагах слева костенело кукурузное поле. Под лёгким ветерком шурхали бодылья; ими початки махали как ручками, загнав в землю сухие протезы. Похоже было, что хозяева собрались воевать, и уже призвали к себе под ружьё легион инвалидов. А справа дозревал огород. И те огурцы кабачки помидоры, которые не влезли в стеклянные банки, грели жёлто-красно-зелёные пузья на солнце, может быть втайне жалея маринованную закуску. На улицу выбежал семилетний малец. В трусах и босиком, но на брысой голове новенькая кожаная кепка. Видно, что мать подарки из города привезла на днях, и пацан досе обновку не наносился, ночью стлал под подушку. За ним выполз комичный дед - тот самый смолокур - опираясь на клюку. Имя - посох, имя палка ну никак не подходило к этой хиленькой деревяшке, и они с дедом вместе смотрелись общим вопросительным знаком в незаконченном предложении.- чего??- приложил он ладонь к уху.- Ничего, дед, это я людям рассказываю. Иди спать. Старик подслеповато потыкал клюкой в мягкую землю: правильно ли он слышал сквозь дрёму лёгонький дождь. Настоящий охмуряющий сон его давно уж не брал, а иногда лишь было подобие сна после вторых петухов, и тогда утром он долго пытался вспомнить что ему снилось.- хорошее чтото,- сожалеюще покряхтел старичок, очень осторожно опустив свою тощую задницу на узкую скамью; а умащиваясь, ещё долго приговаривал себе под нос, может колыбельную пья. Из хлева вышла с ведром молодая баба - хоть и огрубевшая, но довольно красивая; сочна и зрела как дынька, на которую хороший едок не нашёлся, а так лишь слюнтяй обсмоктал кожуру.- хоть ребёночка сделал, и спасибо на том,- посмотрела она добрым взглядом на сына, а тот с головы быстро сдёрнул кепчонку, испугавшись что мать отругает за носкость, и обновку запрёт в чердаке. То свистя соловьём, то напевая, я дошёл до деревни. У крайнего дома застряла махонькая бабулька. Она вроде бы собралась идти с улицы в дом; но увидев меня незнакомого, тихонько тормознула у зелёной калитки и ненавязчиво – как только и могут одни милые безобидные старички – усмотрелась, щурясь подслеповато, и вроде бы узнавая. Даже сделала махонький шажок мне навстречу: а потом, словно малое дитя смутившись своей отваги, перевела взгляд на цветущий палисадник, будто к его розовым гладиолусам лишь и проявляет она интерес. У дома напротив паслась стреноженая корова. Видно, хозяйка влекла её к стаду, да отошла ненадолго – а завидущая тёлка, выбирая туда и сюда где трава посочнее, позапуталась в привязи как собака в репьях. Геть! геть! – крикнула издалека её горластая баба, топнула громко галошами, и от этой земной трясучки – а может, от испуга – с рябины облетели воробьи, серые листья. Только мальчонка через три дома её совсем не боится. Он минутку назад ещё вазюкал свои многоцветные и разновеликие машинки в самодельной песочнице, и радовался от души интересной игре – а теперь уже спешит мне навстречу, чтоб поздороваться, а может и задружиться, если я не окажусь вдруг надутым себе букой-бякой. Длатуте-длатуте-длатуте – повторяет он с каждым шажочком, боясь что я не пойму, не услышу; но для меня его инопланетный язык давно переведён на мой личный, потому что я в одиночку как командор побывал набо всех планетах, где когда-либо жили дети. И со всеми смогу договориться. Даже вот с этим старичком на скамейке. Он, видно, когда-то где-то за что-то. Отсидел по наколкам. Потому что не просто васю на ладонях набил, а всё почти не забуду да не прощу. Я подсел к нему на скамеечку. Он было рыпнулся вначале на встречу от своего ершистого и любопытного нрава, словно незнакомого человечка узнать сперва должен, понять первоходом - но потом вмиг вспомнил, как по статусу ему знакомиться положено. И протерев ладонью доскач под собой, сёдко опустил снова свой зад, будто именно это жопное неудобство мешало его созерцанию мира. Понял я, что дед он авторитетный - хоть и порывистый, как все старики в их дитячьем возрасте - а значит, первым со мной не заговорит и чем дольше будет длиться молчание, тем худшего мнения он станется обо мне. Горд, мол, не в меру. И неуважителен к деревенскому укладу. - А что, отец, постоялый двор есть в вашей деревне?- спросил я, наглядно потрепав гузно своего толстого индюка рюкзака.- Куда мне с ним деться, подскажи? - Тебе отель нужен, что ли?- почти без вопроса ответил он в ухо, напирая на мягкую е даже в тех словах, где её сроду не было. - ште ли,- передразнил я его, но только про себя, уже давно мудро не провоцируя людей своими насмешками. А то ткнёт палкой в глаз - и стану я кривооким уродцем, и буду проклинать судьбу до конца своих дней, даже перед смертью не обелив её памяти.- Да. Гостиница нужна. Небольшая, в два этажа.- Я умерил стариковский размах, с которым он, видимо, и в рай собирался, представляя его бескрайним вавилоном. - А скоко дашь за ночлежку?- дед сельской простотой своих слов пытался умерить жадное любопытство обретённого в себе хозяина, проведшего стоко лет по острогам да тюрьмам - но мелкая корысть всё равно проглянула на покрасневших ушах, хоть и глаза он спрятал под скамейку. - Да как в гостинице, так и тебе. Он прикинув, потёр сладострастно ладони - ну словно мужичок, уговоривший бабу на первую стопку - и я бы ещё мог выгадать у деда окромя крова и питательный стол, да постыдился сказаться городским торгашом. Пусть теперь уж как есть. Из ворот вышел седеющий пёс; не торопясь осмотрелся, подошёл к нам, и потёрся об дедовы ноги. Старые кобели, а особенно кобельки, очень похожи на мудроватых дедов. Слёзные глаза с жёлтыми наплывами; постоянно мокреющий нос – не соплями, а грустными каплями одинокой тоски; и глубокий осмысленый взгляд, в котором дума – для чего я живу – уже поменялась на – когда я уйду. У них даже брови похожи, такие ж густые: и если б собаки стриглись в парикмахерской, то их тоже бы спрашивали – подбрить вам? Мудрый кобель не провожает взглядом каждого проходящего, стыдясь быть навязчивым; он делает вид будто о самом важном, и в этом много искренней правды, потому что сладкие косточки занимают его уже меньше чем наблюдение увядающей жизнью. Главнее становятся листопады, снега и ручьи – и сколько их мало осталось. Мудрого кобелька всё чаще трясёт на погоду; будь то жара или холод, а он теперь с трудом приспосабливается к переменам возрастного климата: в знойную сухость язык меньше высовывается изо рта для охлаждения тушки, а при морозе тёплые волосы из шкуры повыпали и не греют. Нынче он больше времени проводит в своей конуре – если есть она – или просто под любой деревянной подкрышкой. Мудрому кобелю стали неинтересны собачьи свадьбы. Он всё уже видел, попробовал – и рефлексы его давно заторможены, потому что нервные волокна до предела истёрты холостыми позывами да порожними случками. Все бежали – и он бежал; получая за суку по морде когтями, клыками и лапами. Ещё у деда есть куры, гуси, две чёрных овцы да белая козочка. А вот индюшек они с бабкой не держат. Тех самых, с красными соплями до пупка и красивым хвостом опахалом. Проезжая через деревни, я всегда жду что сейчас они выбегут мне навстречу, обогнав всех кур да гусей - как настоящие хозяева птичьего двора. От их сопленосого клюканья прячутся даже собаки, хотя все деревенские наглые тузики без страха вцепляются в мои штанины, бывает что и мясо прихватывая на зуб. Индюки - гордые птицы. Казалось бы, что в нём? по весу мешок с дерьмом, и ходит как старая сводня, ворочая задом от сарая до калитки. Головка сякая маленькая, и шею в два кольца проще лёгкого перерубить ивовым хлыстом - а задравши нос, словно плывёт по двору самовлюблённый гордец, и королевским высочеством величается. - Отец, а чего вы здесь индюков не держите?- стало мне интересно. Он усмехнулся, старательно – так и сяк – запихая сигарету в мундштук. И только когда ему со всех сторон понравилась запховка, он мне ответил.- Да их у нас мало кто водит. Больно нежные птицы, будто павлины. Кормить их, приглядывать. А вон кур с гусями выпустил на простор, и пусть бегают хоть до ночи. Даже если кто пропадёт, то не жалко – дешёвые птички. - Ты один живёшь?- Я нарошно задал ему вопрос с тыканьем, чтобы он не подумал будто я его первый раз на вы назвал. А то эти великосветские церемонии выканья меня здорово раздражают в сельской беседе. Будь мы в библиотеке, или филармонии, тогда б ещё куда ни шло. - Баба моя до райцентра поехала на выходные. По пенсионным делам хрень какая-то. Там у нас племяшка живёт. Он не сказал – бабка, или старуха. Он назвал её молодо – бабой – чтобы и самому при мне выглядеть живчиком. Даже голову кверху задрал горделиво, выпуская дымок. - Батя, а как тут рыбалка? Наловлю я себе что-нибудь?- Я хоть и не жадный, но уж больно хочется клёва. Чтоб ладони дрожали, взимая от рыбы азарта. - Да не то слово.- Дедуня растащил руки в стороны, то ли показывая мне мешок с рыбой, то ль одну большую акулу.- И себе наловишь, и нам с бабой останется.- Потом тут же, без перехода:- Стопочку выпьешь? - С удовольствием. И вправду хорошо было. Я свои стопки в рот быстро хлоп-ал, а дедушка легонько зюзюууукал. И много мне рассказывал про деревню и быт – а особенно про любовь, когда мы уже осовели.- Как всё было, спрашиваешь? Да поехали мы на рыбалку. Собирались долго, за неделю снасти подготавливали, ждали как великого праздника... Ты когда-нибудь постился всерьёз? верующий? Ну тогда поймёшь. Каждый день ожидания знобил нас до дрожи – переспать бы скорей, перебдеть. Ты вот в пост голодом маялся, а мы чешуёй... Я когда первого карасика сымаю с крючка, то первым делом подношу его к носу и жабры вдыхаю, и сзади где хвост. Там он гуще всего заиливается – я этот запах ребячий вспоминаю как будто снова меня мамка в пруду купает, верещу и по дну ползаю... Если б ты знал, до чего помирать не хочется. В мире столько неизведанных мною запахов, всяких приятных видений и чуств, да хоть любовь даже... Думаешь она одинакова у всех, у людей? значит, ты её ни разу не встретил. А я вот после расставанья, десять лет подряд приходил на одно наше с ней заветное место, надеясь что она тоже скучает и хоть на минутку вернётся... Были бы люди всамделе телепатами. Представь: идёшь ты по лесу усталый, ночлега ища – и в чащобе горит огонёк. А поближе – костёр, и у него тебя ждёт родной человек. Ты, мол, скучал тосковал – я услышала и пришла...- И дед, всплакнув, не досказал свою историю, а стал засыпать. Я отвёл его на кровать; подраздел до подштаников, до тёплых вязаных носочков. Он, булькнув пару раз ещё что-то неразборчивое, помахал ручками как буратинка, но всё же улёгся в постель. А за ним следом и я на старинный диван. Едва я утром продрал глаза на своём скрипящем диванчике, что всю эту ночь горько плакал подо мной, наверное жалился – как вспомнил про рыбалку. Оооо! - Сонливость мою смыло набежавшей волной предвкушенья, предтечи, словно прозорливые волхвы благословили меня на доброе дело. Умывшись-одевшись, вышел я на крыльцо. А едва встающее солнце уже стреляет в глаза длинными очередями, и хоть одна золотая пулька из десяти долетает до цели, заставляя каждого – даже вон ту грязнопёрую курицу – вдохновлённо жмуриться. Ах спасибо тебе, мать земля, что я родился на свет! Дедушка курит возле сарая на чёрном пеньке, на куриной плахе: и видать что это первая его сигаретка с утра – уж больно схож он с приговорённым, который целую для него вечность втягивает в себя не табачный дым, а последние сладчайшие мгновения. Я смотрю на узкоплечую, даже как будто плешивую фигурку, у которой не волосы с лысой головки, а кости вывалились из скелета – и не могу поверить сейчас, что такими бывают мартеновцы-сталевары. Может быть, сочинил про себя он вчера в разговоре. Ведь ещё по великому фильму про заречную улицу я их помнил широкими и белозубыми, высотой с одноэтажную поселковую школу – а передо мной сидел сгорбленный пигмей и через раз шепелявил гнилыми зубами. - Дедунь; неужели ты правда в мартеновском цехе работал? И тут он проснулся. Из глаз полилось на меня всё то солнце, что железною пикой он выбивал сквозь кипящий леток; мне казалось, что раскалённая лава заполоняет наш двор, улицу следом, и уже там несётся к райцентру, подпихая под сцепку большегрузы с зерном. - Вам, нынешним, до нас как до киева раком. Понял?- И добавил:- Возвращайся скорее. Ну конешно, понял. Ухожу-ухожу, а то ещё звезданёт поленом по темечку. И пошёл я с удочкой к деревенскому пруду. А рядом со мной зашагал толстый гусь походкой представительного начальника, но уж больно много выпивающего с красным носом. Руки-крылья его прижаты к широким бочкам, и кажется будто под ними он тащит свои деловые бумаги, депеши, приказы. Вся стая словно свита вышагивает за ним позади нас, блюдя субординацию – и едва кто-нибудь самый горластый начинает рыготать поперёд батьки, как на него тут же шипят соседи, иногда даже хлестая крылом по глупой балабошке. Зато когда в крике заходится главарь, то все сразу поддерживают его своим ором: и наверное, он выделяет из этого гамуза голос каждого из них, а кого совсем не слышит или уж больно слабо, то тому достанется потом, в сарае на заседаниях. И вот в моменты общего шумного балагана я был похож – видя себя как со стороны – на провинившегося акселерата недотёпу, которому патриархальное семейство конторских работников устраивает разнос – и по делу, и в назидание. Нравится мне здешняя природная красота. Куплю себе большой участок плодородной земли и назову его поместьем. В него войдёт яблочно-грушевый сад, белая из берёз роща, и дом изваянный мастером. Все старинные дома, что строились до революции, есть шедевры зодческого искусства – и мой станет таким же. Одноэтажный; но длинная анфилада светлых комнат по обе стороны от входа, так что музыкальное эхо из фортепианного зала летит безудержно, и кажется что дом сейчас взмахнёт обеими крылами и воспарит белым лебедем над поместьем и над обширными зелёными лесами, голубыми озёрами да жёлтым пшеничным полем, где с утра до ночи батрачат мои крепостные холопы. Вот так я сижу и мечтаю, следя за своим боевым поплавком. А рыбёшка не дремлет. - Карась, а карась? ну зачем ты подсаживаешься на крючок, если видишь что из задницы червяка торчит его остриё? - Вжжжиик - рванула леска кверху, и серебристый подарок с запахом ила уже бьётся на траве, дрыгая ножками как плавниками. А из кустов затопленного ивняка на него завистливо смотрит усатая выдра, похожая на жадного торговца в базарных рядах, который сам не растил, не взлелеял, а скушать хочет. Иль хоть продать подороже. Но поздно - этот карась теперь личный трофей рыбака; он протягивает его на кукан через жабры, и снова отпускает в прохладную воду, но уже на веточке в снизке с тремя окуньками. - Рыбак, а рыбак? ну зачем тебе эти четыре малёнка, если всё равно ты их кошке отдашь? - Вжжжик - рванулась леска книзу, и опять красный поплавок запрыгал на мелкой ряби в тихой заводи. На каждую поклёвочку сердце рыбака озывается радостной дрожью предвестия, будто хулит там червя толстобрюхий сазан, или язь - а не хилый пескарь. Иль, что ещё хуже, к крючку прицепилась губою лягушка, но совсем не та из сказки прекрасная, которая в царевну превращается обземь - а холодная бородавчатая зелень, брррр. - Лягушка, а лягушка? куда ты утащила маленькую дюймовочку на лёгком кораблике, что вчера здесь запускали мальчишки? - Шмяк - шлёпнулась пузом об речку лупатая лярва, сорвавшись с крючка, и только последние круги на воде указали место секретного грота, где она прячет свою крохотную златоволосую пленницу. - Дюймовочка, а дюймовочка? Пойдёшь ко мне замуж, а я тебя ради спасу? - Блямс - осел рыбак своей прорезиненной задницей в зелёную тину, и так его напугал чужой потусторонний голос, раздавшийся неизвестно откуда - то ль справа, иль слева, а может быть сверху - что он верующе закрестился, выпучась в небеса. Много ли рыбы надо ему? на семью из трёх человек. Ну, килограммов пять – это чтобы пожарить в сметанке и на уху. Так отчего ж рыбаки на прудах тянут неводы в десятки пудов, изрыгая из себя матерные хвалы и приплясывая на рыбьих хвостах? от жадобы. Невозможно оприходовать всю эту кучу в кустарных подштаниках, и она будет омерзительно тухнуть под солнцем, из блестящего серебра да золота сгнивая до буро-зелёной меди. И что тобой движет, рыбак? азарт. Если тебя привести на особенно ловчее, волшебное место, где язей сменяют сазаны, сазанов сомы, а тех щуки – то ты с этих сладостных кущ и не тронешься, пока жоркает клёв, и будешь ходить под себя. Хотя на улов твой – чтоб съесть – нужно свинское рыло; и здоровую задницу - чтобы выгавнять всё. После рыбалки, и обеда со стопкой, меня потянуло на сон. Но проснулся я сразу почти, оттого что дед рядом стоял с такой хитрой улыбочкой своей худенькой мордочки, что будто деньги нашёл, которые заховал много лет назад и только теперь доискался. Дважды потерянная забывка так вдвое и слаще находка. - Ты чего, отец?- спрашиваю; но сам не глаза ему а в руки смотрю, ведь не просто так он с первых петухов меня выжидает, желанного. - Вставай, тёря.- Ладони его пусты, да зато сердце полно неуёмной радости, такой что будто в антикварные годы ему снова возжелалось старинную музейную бабу.- Нынче самогон будем гнать. Подошла моя брага, до стёклышка отстоялась. - Оооооооо... - Готов к бою, юрец?- Он бы мог ещё добавить к слову и огурец, как насмешку, потому что мы с ним и впрямь словно академик самогоноварения с неловким аспирантом: я путаю посуду да колбы, в руках у меня гаснут спички, а самый важный агрегат змеевик забился изнутри паутиной и грязью. Но рядом зрелый, даже изрядно перезрелый матёрый волк, который последними оставшимися клыками разжуёт зачерствелые азы подзабытой науки. Я хотел сказать – да – но меня перебил обнаглевший кочет:- кукаредааа!!!- заорал он с низенького сарая как потерпевший. И мне оставалось только кивнуть с ним согласно. - А где будем гнать? в хате? Дед даже передёрнулся:- Ты что?!- и тут же закашлялся старческой лёгочной слизью, выплёвывая вместе с ней и ёмкие сгустки слов.- …на дворе конечно…- плевок- …самый смак будет с ветром…- харчок- …под акациями зелёных листьев…- тьфу. Ох и система! такой не увидишь и в самом главном институте ликёроводочной промышли всея Руси. На буржуйке, в которой разведён добрый костёр, стоит бадья с брагой; от неё к корыту с холодной водой через все меридианы и параллели тянется ровная труба, дале завитая в спираль, в змеиное горло где кипит и штормит распалённая магма, тут же укрощаемая студёными водами рек да озёр; и только тооооненький ручеёк горячей лавы вытекает из жёрла угасающего вулкана, который ещё злится своей неволе, биясь глубоко в недрах бадьи. А всё это бурленье природы создаёт сахарок, тростниковый да сладкий, который срубают мачетями чёрные негры, болтаясь в цепях на привязи лютых плантаторов. Откуда - спросю продавца - капли крови на белом? а это мучительный труд под нагайками, под лупатым зрачком револьвера. - Ты глянь, сладкоежка, как он достаётся!- громко свистнула плеть над моей головой, и её раздвоенный змеиный язык оставил жгучий засос на родной бледной шее; в это красное место тут же впилось палящее солнце - замореные мулаты лишь сочувственно взглянули на меня изпод шляп, и сразу отвернулись, опасаясь жестокой порки. Только один старый негр - изо всех почти голый, в грязном подобии рваных трусов - зашипел проклятьями на жирных охранников, выпустив целую струйку слюней через сгнившие зубы. Душе моей стало зыбко, как утлой лодчонке: её ненароком вынесло в это море отчаянного рабства, у которого нет берегов и не видать даже маленького клочка суши, свободы, где хоть на миг можно ей укрепиться. - Юрец! Ты куда заховался?..ался-ался-ался,- давно уже ищет меня хрипловатый дедушкин тенорок, слабый, и поэтому ветерок легко сносит его к соседним дворам. Боясь, что чужие мужики услышат эту позывку да набегут к нам, я сразу появляюсь из хаты с подносом:- Иду, деда, иду,- и в унисон моей искренней радости бренчат две гранёные стопки об тарелки с закуской. Хозяин налил мне и после себе прямо с-под крантика, как разливают по чашечкам чай в хороших самоварных домах, где хозяева следуют долгому семейному укладу от первой обезьяны до наших дней.- Что? прямо вот так – горячим и неразбавленым?- мне стало страшновато не то что опьянеть одной стопкой, а просто ожечь нутро расплавленным свинцом стограммовой пули.- Тёпленьким да родниковым,- поправил меня отважный старик, и я для блезиру крутанув водоворотом в ладони, тут же слил самогон в своё перчёное горло. Была не была – я подхватил на лету его биющий крыльями ярый кураж и тоже глотнул всю порцию разом. Ух! мамочка родненькая!- помню, три годика мне, я стою с большой саблей на кухне и машу ею словно будённый, а батька лихой с моими дядьями поют во весь голос о том, что хотят ли русские войны, и пока они пели зазывно, пробуждая соседей на отвагу да подвиг, я сунул свой палец в горчицу, думая на шоколадное масло, и его облизал. Вот сейчас то же самое, только без слёз – потому что дедуньку свово постеснялся. - Ну как?- Крякнул он будто селезень в брачке. - здорово…- отклёкнулся я елееле словно клуша на яйцах, что на семи сидела а восемь вывела, и теперь недоуменна. - Зови соседей,- сказал весёленький щедреющий дед, и я пошёл по дворам. Я ходил по африке да америке, побывал в азии да австралии: всяких видал – круглолицых, темнокожих, узкоглазых, кучерявых, розовых и желтоватых, даже с перьями в ушах. Вся большая планета поместилась в нашем малом закутке – все пели своё родное а выходило порусски – всем хватило божественной живительной амброзии, чтоб до утра брататься любовью и дружбой. Но спал я плохо; муторно; тяжело. Утром у меня совсем не было настроения. Мало того что перед отъездом сильно болела моя мутная балабошка, так к тому ещё памяти нет. Что я вчера наговорил деду и его всепланетным гостям? кем перед ними представлялся? – а то ведь прибрехнуть я люблю. Хотя всегда не от крупной корысти, а просто чтобы выглядеть симпатичным мужиком – человеком. - Юрец, ну ты как сам?- Дед виновато глядел мне в глаза, снизу вверх как его ластящийся ко всем пёс; и был он сегодня совсем не похож на вчерашнего, ярого, когда всему миру грозился справедливой войной за отечество. - Нене, батя.- Я замотал головой, тут же от боли поморщившись.- Пить не стану, а то ещё хуже будет. Лучше перетерплю. И уже не до разговоров. Потому что когда я не нравлюсь себе, то у меня портится всё. Угрюмая хмурость, через которую надо пробиваться силком, с помощью вымученных весёлых песен и натужной улыбки, доводит меня до исступления. Особенно так бывает наутро после неудержимой попойки, что хочется отбить себе безмозглую голову, которая вчера этим раззявленным ртом хлебала вкусную водку. Вот именно, что вкусно было вчера, когда рука и душа тянули стопку за стопкой, радуясь братственному куражу – руки обнимали весь мир, и в нём товарищей за столом, а душа легко находила славные добрые слова, чтобы выразить радость на этом свете живущим, и уже ушедшим туда. Всё было прекрасно; но это короткое счастье и привело меня к сегодню и его проклятому опухшему утру, чья мокрая серость бросает паучьи тени из всех углов. Дед вышел за мной на крыльцо, провожая в дорогу будто родного, и я уж подумал, что не так часто встречает он тут своих родычей, раз я ему дорог стал. Он пальцами потёр переносицу, потом медленно переехал ладонями на затылок, правя за ушами резинку от очков, и застенчиво как влюблённая девка опустив очи долу, сказал мне своими резиновыми ботами, танцуя на месте:- Ты уж, сынок, не забудь там судье обо всём рассказать. Я было поперхнулся своим досвиданьем:- О чём?!- о том, что приезжала вчера конная милиция, хотела взять меня в кандалы, да старик со друзьями отбили колодника на одну эту ночку. - Да про пенсию…- а в глазах его появилось детское и обидное, словно я обещался как дельный усыновить их, но потом передумал. И тут я вспомнил всю историю, что вчера за бутылкой слушал в пол-уха. В сберкассе ошиблись, и полгода платили бабуле надбавку для пенсии. А теперь, спохватившись, грозятся судом за проеденую растрату, понимая что старики беззащитны как дети, богобоязненны, и что бог для них - власть. Я им обещал, натрепал про подругу-юриста, про себя-журналиста, и как мы все вместе притянем к ответу виновных банкиров. Смотрю в наивные глаза старику, и снова клянусь да поддакиваю - а сам уже знаю, что скоро сведут у них со двора козу белую, двух чёрных овец, и выметут всё из хаты своим сорным безжалостным веником. Прощай, дед. Мне очень стыдно за брехню свою – и хорошо что мы больше не свидимся. =================================