Гвоздик не была удивлена, увидев во главе стола ребенка. Токсичный воздух и вода, получаемая из отходов, многих оставила в клетках детских тел. Важнее было другое: то, с какой жесткостью и затаенным чувством контроля смотрели его миндалевидные карие глаза. Черная оправа очков резко выделялась на его мелово-бледном лице. — Меня зовут Уолтз, — хрипло прошептал он, проникая увядающим голосом в каждый уголок темного помещения. «Borutzu», — пробормотал под нос сосед экс-владелицы кафе: на полузабытом наречии восточных архипелагов. «Какой же вальс ты станцуешь со мной?» — уныло скаламбурила про себя женщина. Вести о том, что санинспекция прикрыла ее «Гвоздичку» не могла не достигнуть ушей мастеров, и ей до сверботы в носу было любопытно, насколько они боялись ее мести. Впрочем, первое ее впечатление от мастера над мастерами было даже не положительным, но настораживающим. Этот, пожалуй, мог и сдать ее властям, узнав о заданной Анжело взбучке. Гвоздик, ведомая безошибочным чутьем вечного беглеца, начала подчищать хвосты заранее, но не бросала кафе до последнего — всегда есть надежда на лучшее. В окрестностях начали пропадать бродячие животные, и в кварталах уже подолгу не слышали собачьего воя. Это могло означать что угодно, но чаще всего бездомными тварями промышляли сбежавшие кадавры. Гвоздик была без понятия, кто оказался настолько туп, что его перехитрило собственное безмозглое творение; просто на этот раз «Гвоздичка» оказалась под пристальным вниманием инспекторов. Санитары никогда не страдали избыточным чувством такта, и когда вонючий, поросший грибами чистильщик ввалился в кафе, посетителей как ветром сдуло. После подобной «рекламы» можно было бы все равно прощаться с заведением. Споры, которыми были заражены тела правительственных ищеек, чутко реагируют на любое вторжение в человеческий организм — потому что сами ему чужеродны. При этом санитары начинают весело светиться и испытывают сильную головную боль. Разумеется, при встрече со слегка «модифицированной» хозяйкой, инспектора перекосило, и, хотя Гвоздик и смогла отбрехаться, упирая на железную пластину в позвоночнике, ей была насильно всучена повестка в медицинский центр для обследования. Собрание началось с переклички, затем были произнесены слова какого-то идиотского обета. Все поочередно хвастали о своих успехах (пустое бахвальство) — и Гвоздик с председателем были единственными, кто большей частью молчал. Всех, кто пытался завести с ней разговор, или просто встречался глазами, хирург одаряла тяжелым взглядом из-под набухших век, и вскоре на нее перестали обращать внимание. Уолтз внимательно слушал, иногда сдержанно хвалил и так же умеренно порицал, но по делу от него не было слышно ни слова. Он был верхушкой этой нелепой организации, но Гвоздик не могла понять, чего он стоил вне бумажек и мелких интриг, — там, где ему должно было быть: за хирургическим столом. Когда собрание (тем временем изрядно напоминавшее детский утренник) подошло к концу, и толпа рассосалась, Уолтз остался за столом. Гвоздик тоже не торопилась уходить, и вскоре они остались вдвоем — не считая нескольких оживленно общающихся кучек по сторонам. Парень упорно отказывался замечать свою визави, рассеянным взглядом уставясь в охватившую зал темноту. — Полагаю, ты обо мне наслышан, — не выдержала женщина, со скрежетом отодвинувшая свой стул и подошедшая к председательскому креслу. По мере того, как она приближалась к собеседнику, он казался ей все меньше и меньше с высоты ее огромного роста. Тот также вышел из-за стола и непринужденным жестом одернул сюртук. — Да, мы знакомы, — тихо произнес он, уже без шепота, но тихим, слабым голосом, — Мне тяжело говорить подолгу, поэтому прошу извинить свою немногословность. Он изобразил полупоклон, чуть шаркнув каблуком. С невольным удивлением Гвоздик заметила, что ног у него далеко за две. Брюки его представляли собой причудливую композицию, из многочисленных раструбов которой свисал по крайней мере десяток лишних конечностей: миниатюрных размеров, и каждая одета в черный лакированный башмачок. В костюме Уолтз изрядно напоминал гусеницу из сказки. — Я один из мастеров, волею судеб избранный на руководящую должность. Ни в чем не блистаю, но вежлив и образован. Тем и живу. — Да и скромностью не обделен, — грубовато добавила женщина, — Как ты работаешь в столь… неподходящей оболочке? Не было видно, что явно провокационный вопрос как-либо его задел. — В наш просвещенный век даже у низкорослого хирурга есть шанс, — последовал бесстрастный ответ, — Вам есть, где остановиться? — Уж найду, спасибо, — недружелюбно фыркнула Гвоздик. — У нас есть помещение… — Полноте. — Воля ваша, — склонил голову парень и сделал движение к выходу. — Боишься меня, Уолтз? — вкрадчиво спросила женщина, невзначай заграждая путь огромными телесами. Главный мастер остановился, и слабый намек на гнев скользнул в его темных глазах. — Во мне борются уважение и презрение, — наконец ответил он, — Но сейчас чаша весов склоняется к последнему. — Это еще почему? — осведомилась Гвоздик, невольно посторонившись. — Потому что согласно любому закону, любого времени, пролить родную кровь — преступление, — ровно ответил этот взрослый ребенок, обходя женщину. Он медленно перебирал ногами, и казалось, будто он плыл по воздуху. Конечности поменьше слабо покачивались на весу. «Да что б ты понимал!» — захотелось крикнуть ему вслед, но женщина сдержалась. В вязкой, почти осязаемой темноте, лишь сквозь прикрытую дверь пробивалась полоска света. Достав карманный фонарик, — вещицу незаменимую для владелицы подземной лаборатории, — Гвоздик направила широкий луч внутрь помещения. Оттуда на нее глянули грубо намалеванные морды зверей. • • • На следующий день Гвоздик подкараулила Уолтза в одном из бесчисленных коридоров «крепости» мастеров. Он шел куда-то, минуя бесчисленную череду ответвлений и прогнивших деревянных дверей, окруженный тошнотворно-болотным цветом, в который были выкрашены все стены. Хирург без труда нагнала его, едва увидев, и непринужденно взяла под локоть. — Как поживает Анжело? — спросила она так, будто бы их прошлый разговор и не завершался. — Не имею ни малейшего желания обсуждать с вами своих соратников, — холодно ответил Уолтз, мягко, но настойчиво пытаясь вывернуть руку из цепких пальцев хирурга. — Ну как же? — сладко пропела Гвоздик, все сильнее сжимая его мягкую плоть, чувствовавшуюся сквозь пиджак, — Ведь именно из-за него я оказалась на улице. В этом холодном, иссушенном городе… — Пустословие, — отрезал Уолтз, чуть замедлив шаг, — Где доказательства? — В моем подвале разрослись грибы, и боле туда хода нет, — Сокрушенно вздохнула Гвоздик. — В таком случае, ничем не могу помочь. Разговор явно заходил в тупик, но женщина не сдавалась. — Я бы с удовольствием с ним пообщалась. Без шуток, просто поговорить. Уолтз вздохнул и бросил на нее усталый взгляд. — Это абсолютно невозможно. Анжело сейчас… нет в городе. — И где же он? — Под землей, — холодно ответил парень, — И, боюсь, на этом разговор окончен. Несмотря на всю свою самоуверенность, Гвоздик почувствовала угрозу, исходившую от этого маленького человечка, и ослабила хватку. — Премного, — прошипел он, растирая предплечье. Мастер последовал дальше, а Гвоздик смотрела ему вслед, наблюдая, как жутко, и в то же время забавно, — на некий извращенный манер, — «шли» по воздуху его недоразвитые ноги. — Вальс! — окликнула она. Тот, помедлив, обернулся, — Зачем вы угнездились в детском саду? Эта мазня в зале… Он немного вжал голову в плечи — так, будто бы вопрос застал его врасплох. — Здание как здание, — наконец ответил он, — Не понимаю, чем оно отличается от других. — Ну как же, — не удержалась Гвоздик, — Ясли — самое подходящее место для маленького человечка вроде тебя. И Уолтз впервые на ее памяти улыбнулся. • • • Гвоздик умела копаться не только в человеческих внутренностях, но и в мотивах тоже. Уолтз отчаянно нуждался в друге; среди этого-то сброда недоумков. Все либо заглядывали ему в рот, либо хамили, но снизу вверх. Что такое быть одной взрослой среди детей Гвоздик знала сама, поэтому понимала и где-то даже сочувствовала Уолтзу. Оказалось, что Анжело и впрямь запустил ей в подвал кадавра — в отместку за унижение и провал. Тот предпочел выбраться на поверхность голодной жизни в тоннелях, и под угрозой оказался целый квартал. Мастера, как выяснилось, подобного не прощают: это было явным нарушением конспирации и, как выразился Уолтз, «этикета». Кстати, обещанных денег Гвоздик так и не увидела, что вряд ли согласуется с джентльменским поведением, но после демонтажа лаборатории и побега из кафе, искусственные желудки были ей без надобности. Все ее «детки» давным-давно упокоились на дне полноводного и мутного потока дегтярно-синей воды далеко за городом. Они повадились чаевничать в офисе Уолтза. Он жил там же, но в кабинете не пахло квартирой — лишь легкий аромат кофе вперемешку с тонкими нотками одеколона. Скромная кушетка в нише за ширмой — вот веся мебель мастера над мастерами. Однажды он свернул поднос с чайником, на что женщина не преминула заметить: — Ты беспомощен как котенок. Уолтз по своему обыкновению мягко улыбнулся, медленно и осторожно преклонив многочисленные колена, чтобы нейтрализовать последствия катастрофы. — От тебя это звучит совсем не обидно, — отозвался он чуть позже. Гвоздик пожала плечами. — Надо же, чтобы хоть кто-то из этой кодлы говорил тебе правду в лицо. Она не скрывала свое презрение к мастерам, но никогда не обобщала их с шефом. — Мне нравятся котята, — после небольшой паузы признался парень, все еще возвращавший чашки на поднос. Ни одна из них не была разбита, но видавший виды потертый ковер явно пострадал лишний раз, — Когда я был маленький, у меня была кошка, и я до сих пор помню ее первый приплод. Гвоздик тоже многое могла бы рассказать о своих молодых годах и котятах, но она мудро рассудила, что выслушивать подобное собеседнику было бы неприятно. — Расскажи о своем детстве, — ухватилась вместо этого за ниточку она. Уолтз позволил себе шумно вздохнуть, но женщина отдавала себе вопрос, о чем спрашивала. Все мастера делили схожий набор пагубных страстей: садизм, кровавый фетишизм и желание бросить вызов богу за хирургическим столом. Ни один ребенок, в голове которого бушует подобное, толком еще не оформившееся пламя, априори не мог быть счастлив — а у Уолтза еще и уродства, вкупе с остановкой физического развития. — Мое детство было на редкость спокойным, за что я благодарен родителям, — медленно начал рассказывать он, — Я родился в буржуазной семье, которая вдобавок была частью одной религиозной общины, так что появление даже такого… необычного отпрыска было воспринято с радостью и смирением. Он умолк, снял очки и устало потер глаза. Без контрастной оправы его лицо цвета слоновой кости казалось погребальной маской. — Несчастья начались позже, когда мне пришлось столкнуться с реалиями нашего мира. Дело было даже не в насмешках ровесников, напротив: дети гораздо более мобильны, и играют даже с особыми сверстниками. Больнее всего било то показное сочувствие, укор и любопытство в глазах учителей и врачей, а так же аколитов разномастных доктрин и учений. Ну а я… — он еле слышно рассмеялся, — я сделан из другого теста. Я верил, что смогу помочь ситуации сам, и что нет греха в исправлении ошибок, допущенных природой. После получения степени я стал практикующим врачом, но в силу известных причин испытал давление саниспекции. Уолтз мог бы не продолжать. Гвоздик тоже большую часть жизни проработала в медицине. Когда твои руки отваливаются от плеч, нелегко сшить даже простецкого кадавра. — Ты оперировал себя?.. — скорее утвердительно сказала женщина. Уолтз, ссутулившись, кивнул. — В этом нет ничего страшного, — ободряюще улыбнулась она. — Мне стоило большого труда завершить ту операцию, — с видимым усилием сказал парень. — Конечно, — важно кивнула женщина, — Потому что ты не мастер. Наступившая тишина была оглушительной. Женщина вмерзла в кресло, а Уолтз медленно клонился вперед, скрипя кожаной обивкой. — То есть? — очень членораздельно спросил он. — Мастера работают над улучшением человека. Мы подобны богам, что правят и изменяют саму структуру тела по своей прихоти. Мы чувствуем красоту в том, что многие сочтут отвратительным. И что же, твоя деятельность подходит под описание? — Быть может, я работаю от противного? — неуверенно улыбнулся Уолтз, становясь бледнее обычного. Гвоздик чувствовала, как в его сердце собирается тяжесть понимания. На его лице начала проступать темно-синяя сетка сосудов. — И как проходит работа, Уолтз? — тихо спросила женщина. — Да… — слабым, дрожащим голосом ответил он, — Я знаю, что ты хочешь сказать. В своей погоне за сверхчеловеческим, ты и себе пришила клешню; ты наравне со своими творениями, разделила их дар… Но кто я — с рождения обладающий излишком, который не делает меня лучше, но напротив уродует? Неудавшийся кадавр нашей коварной матери? — Ты человек, Уолтз, — мягко ответила Гвоздик, — И, как мнимый мастер, стремишься к человеческому через наши практики. — И что дальше? — он поднял на женщину ясный, полный вновь обретенного контроля взгляд. — Я могу исполнить твое желание, — почти прошептала женщина, вдруг ощутив знакомый поцелуй хирургической маски. Уолтз засмеялся — хрипло и страшно. — Только если ты займешь мое место. Бывшая хозяйка кафе ухмыльнулась и не раздумывая пожала его фарфоровую, протянутую к ней руку. • • • И уже через месяц, выслушивая глупые присяги за порядком опустевшим столом, Гвоздик думала: «Все это лишь для тебя. Я никогда не хотела власти большей, чем власть держащего в руках скальпель».