Зал был мраморный, холодный – и я мёрз в своей тоненькой рубашонке да лёгких сандаликах. Церберы, что стояли позади, порыкивали на меня чтоб не махал сильно руками, и насмехались – далеко, мол, отсюда не улетишь. В моей душе копились тревожные слёзы, гадательные о своей предстоящей судьбе; но даже сейчас гордыня пересиливала страх, приказывая ему смолчать а себе не унизиться. В залу медленно вплыли трое: седой старик – туманное облако, чернявый молодец с красивой бородкой – золотой ореол, да носатый мужик скаля зубы – рогатый насмешник. Дед тихонько сел за стол, скрипнув то ль седушкой, то ли коленями: и я понял, а потом убедился что он здесь самый главный – не по его старшинству летами, а оттого что он ни разу не взглянул на меня, видно предполагая разжалобиться от слёз моих и молений. Я в первый раз здесь улыбнулся. Рогатый засёк меня: - Он же ещё и смеётся над нами! А знаешь ли, что тебя ждёт? - и высек из пальца синеватый огонь. - Не курить. - Спокойно да веско сказал главный дедушка, слегка даже поморщившись, чтобы до всех здесь дошло. - Начинайте. Я понял, что обвинять будет рогоносец: он так сладенько потёр обожжённые чёрные руки, будто издавна ждал только меня, выслеживая и выцеливая через мильёны пространств. Глаза его действительно были очень лупаты – зенки, зырлы коими он уже много лет ковырялся во мне, ища ту крохотную соринку, которую можно превратить в суковатое долготлеющее бревно. - Карающий суд! - Рогатый ещё крепче возвысил голос, гремя им под небесными сводами чтобы слышали не только ближние но и дальние свидетели: и я уже не мог отпереться, зная сколько людей могут выступить против меня. - Этот человек просто так, от нечего делать, убил на Земле семнадцать белых прекраснейших голубей, причём сделал он свою непростительную подлость в сознательном возрасте, уже работая монтажником на стройке. Если бы ему было голодно, и совсем нечего есть! Но нет! Он жрал в этот день от самого пуза и всю последующую свою мерзкую жизнь питался до отвала. Он просто хотел лишь помучить живое – так пусть мучается сам! Из угла своего тихонько вздохнул чернявый красавец; погладил бородку бледной костлявой ладонью; взглянул на меня, словно ища за что здесь ему зацепиться – зацепился за мой длинный нос. – Убил, жрал, замучил. Можно громыхать такими словами на весь белый свет и снести одобрение всемирного человечества. Но мой красноречивый оппонент забывает о том, что мы судим не отъявленного душегуба – а всего лишь заблудшего агнеца. Да, агнеца! Который много лет после проклинал себя за этот тёмный грех, лёгший бременем тяжким на его светлую душу – а потом во искупление жертвуя жизнью спас из страшной оползающей ледяной полыньи бродячего пса, и не бросил несчастного, посчитав ся героем, а выходил собаку для добрых хозяев. - Собачку?! Айяйяй, как приятно мне слышать, что этот ангелок так любит зверьков, так страдает за насекомых, оберегает тёплым дыханьем каждую увядающую травинку! Рогатый стал серчать. Было явненько видно по его несдержанному ехидству с каким удовольствием он воткнул бы мне в зад раскалённую арматуру, и приплясывая огненную джигу вместе со мной, ещё б и подначил смеясь – ай танцор! ай давай! – От представляемых пыток я даже заелозил по узкой скамье, пряча ото всех опалённую задницу. Но в мою испуганную харю снова неслось сквозь зубовный оскал: - Он бабку свою, параличку, со злобы душил залежалой подушкой и желал ей чтоб сдохла!! Забыли – так я вам попомню! - За помыслы си пусть казнится он сам. А мы судим только лишь по серьёзным деяниям. Как бы ни гремело рогатое эхо по залу, словно камни тех слов со всей мочи лупили об стены, но чернявый был больно спокоен. Его напускное хладнокровие казалось мне страшнее всех пыток, потому что за темью раздумий таится сон разума – тот что рожает чудовищ из драконьего чрева. Я уже боялся: не перепутал ли их – злого и доброго. Уж лучше под палки к чертям, чем в бездонную пропасть смирения. - По деяниям он рисковал своей жизнью, работая бригадиром на стройке. Я помню, как он сам шагал по железным балкам высотных элеваторов и сам спускался в тёмные провалы силосных ям на тоненьком тросе, бережа своих младших товарищей. Сполна отплатил предобром. Я про себя умиротворённо вздохнул – нет, чернявый любит меня, он заступится. Но как-то вкрадчиво,.. нежненько,.. сладенько рогатый проплылся по залу и остановился возле меня вполприсядку. Он лупатыми глазками наивного ребёнка заглядывал мне в нос, будто хотел достать оттуда зелёную козюлю и сжевать её, как делали мы в детстве назло запретительным родителям. - ну да, ну конечно же, большое спасибо тебе что напомнил. Ах эти элеваторы, ах красивые девочки мельнички, ах клятвы любви, ах объятия пылки, горячи поцелуи и… Ах!!! Расскажи нам, подонок всемирный, как ты предал любовь, великую и прекраснейшую, которая бывает лишь раз нам ниспослана свыше!! Едина и неповторима на свете она – остальные её суррогат, фальшь, обманка! А ты предал… Боже! как горько он говорил. Будто он а не я прожил с этой любовью все годы, его сердце горело под беснующимся напалмом пять лет, а потом ещё три года отжигалось от боли в мартеновских печах адовых мук, он днями и ночами стоял под её окнами и посылал себе от неё письма которых никогда вьяве не было. Я заплакал. Не так как плачут маленькие дети – обиженно громко. А как хныкают до пределья униженные мужики – понимая что потеряли всё, душу разум сознание, что много важнее чем жизнь. Чернявый подплыл ко мне; подождал пока сам успокоюсь; и утёр сопли, заставив высморкаться в белое облачко. ============================== Стою я сей миг надо гробом своим. Молча, задушенно, неотвратимо. И кажется, что весь уходящий от меня мир прямо на глазах догнивает вместе со мной. Люди вокруг тлеют словно беззащитные головёшки, что набросаны скопом да свалом в огромный костёр, и лица их быстро скукоживаются как у лупатых пластмассовых кукол, и глаза лишь одни остаются, будто взгляд в бездну такие ж огромные; а те, до которых огонь не дошёл ещё, уже чувствуют жар, опасаются трусят, не понимая что к ним подступает проклятье судьбы. Моя душа, среди всех едина как перст, пылает во пламени одинокой мучительной боли, прегорькой обиды – она мудро себя понимает, что это лишь я ухожу; но ей хочется, сладко злорадно желается верить, как весь этот мир вместе с нею обвалится в прах – потому что она есть суть мира, без неё ему незачем жить. ============================= Стоит автобус большой без колёс. На деревянных чурбачках он спокойно устроился и похож на слишком объевшегося поросёнка, который после вкусного завтрака блаженно принимает солнечные ванны. Он улыбается своим мыслям и даже довольненько похрюкивает – чихпых – неизвестно из какого места, потому что ни мотора ни выхлопа нет у него. Зато есть пассажиры. Разные люди в салоне сидят, и беседуют разно о разном. Молодёжь о кино и хипхопе, старики вспоминают болячки и пенсию, а зрелость всё больше тревожится хлебом насущным. И только детишки визжат ни о чём, словно пчёлы носясь и жужжа с добрым мёдом. А одна тихая бабуленька с постным лицом безо всякой сердитости то и дело их уговаривает не летать, а спокойно собраться в улье. Улыбчиво входит высокий да крепкий шофёр. От его тяжёлых шагов начинает автобус раскачиваться как детская люлька, и взрослые, которые только что были осмурены наступающим днём и заботами, вдруг стали похожи на мелких агушек, ожидающих звон погремца. ============================== У нас в городе началась запись частных жителей в добровольные космонавты на марс. Экспедиция стартует из чистого поля ровно через семь лет, среди жёлтых колосьев июля – и моя ракета будет стоять на маленьком зерновом круге, а шустрые комбайны, надвинув на лоб стеклянные козырьки кабин, запляшут вкруг неё словно пижонистые кавалеры, обхаживающие учтивостью неприступную барышню. Почему я сказал моя ракета? потому что на днях записался добровольцем и сегодня отнёс все нужные анализы на исследованье белым медичкам. В кабинете меня приняли стойко: даже не плакали, что я уже не вернусь обратно, а только зато смотрели как на высокопарного героя – и мне было приятно узреть восхищение в симпатичных глазах. Один лишь толстенький плешивенький доктор взглянул мне в лицо сурово и властно, словно на подопытного котёнка под скальпелем – но я думаю, что он стал таким от безудержной зависти к нам, космонавтам – а прежде добрым колобком гулял по палатам. Я уже целую неделю хожу по планете отстранённым от жизни земной. Работаю, кушаю, сплю – и всё как обычно – но в мечтах моих над всеми делами преличествуют красные пейзажи далёкого марса, и по дюнам песков колесит неизведанный мир, новой судьбой и её чудесами отпечатываясь на подошвах моего отважного вездехода. ============================== Иногда – если удача в деньгах совсем уж обходит меня стороной – я поначалу с обидой, а потом даже с праведной злостью гляжу в небо на бога и спрашиваю: - Слушай, родной, у тебя совесть есть? Я уже двадцать лет как голодный волчара махаюсь на стройке за хлеба да мяса кусок – с отбойником, ломом, лопатой – на зубах и костях, на пределе – но где ж мой достаток? Иль физический тягостный труд для тебя не столь важен, иль главнее тебе ублажить кабинетных вождей. А он меня мягко наставительно просвещает: - Ты молись. Зайди в храм, кинь от сердца крестное знамение. И кланяйся кланяйся кляйся. Чем больше поклонов об землю набьёшь, тем к тебе я тогда милосерднее буду. Ты получишь золотую химеру свою. Вот это – думаю – справедливость. Создал меня человеком, поручая душе моей жить в достоинстве с благородством – а теперь как червя, как слепого котёнка тыкаешь носом в мольбу, в плошку с тёпленьким молоком. И привыкнув, я стану лакать из неё, вместо того чтобы хищно охотиться на мышей. Так охоться – думает он ответно – чего ж ты на совесть бьёшь, отца жалобя. Я тебя вырастил, образования мерой дал – а зреть ты уже должен сам. Рви, терзай и круши, но не шакаль как другие подобные.