В те времена толком не было интернета, компьютеров и кабельного телевидения, поэтому дети ещё ходили гулять на улицу. Мы играли в «Захват земли», в «Ляпки», в «Сифы» или гоняли футбол. Кто постарше играли в «Маршалов» целыми дворами, человек так десять на десять. Ну, знаете, это такая смесь «Ляпок» и игральных карт. Если, к примеру, «десятка» заляпает «шестёрку», то «шестёрка» выбывает, а «десятка» превращается в «шестнадцать», и так далее. Ещё старшаки играли в «Пастуха и овец» и какую-то игру, название которой я уже не помню. К вершине высокого столба крепили верёвку, а к свободному концу привязывали авоську, в которую засовывали волейбольный мяч. Можно было просто лупить по нему со всей дури руками и ногами и не бояться, что мяч далеко улетит, и кому то придётся за ним бежать. А ещё можно было разбиться на две команды и посоревноваться, кто закрутит верёвку с мячом вокруг столба: команда «по часовой стрелке» или команда «против часовой». В общем, развлекались, как могли. Мне тогда было десять. Конец летних каникул. От скуки я занимался дрессировкой своего кота. Он был большим и пушистым, такой чёрный с белым. А ещё он был кастрированным, поэтому ему было не до игр. Обычно он принимал солнечные ванны на подоконнике или вылизывал то место, где у него должны были быть яйца. Я положил подушку на журнальный столик и подкатил его к шкафу. Несчастного кота закинул на антресоли под потолок и стал похлопывать по подушке, глядя то на него, то на подушку. Ну, типа: «Але-гоп, прыгай сюда!». Кот сначала обследовал весь периметр и только потом вернулся обратно. Он переминался с лапы на лапу, не решаясь прыгнуть. Вообще, он был довольно трусливым. При любом громком или необычном звуке это жалкое животное стремилось спрятаться в туалете под смывным бачком унитаза. Даже стыдно было за него порой... - Эй, мелкий! – Вдруг услышал я за спиной. Обернувшись, я обнаружил своего брата. Он стоял, ухмыляясь, на пороге, скрестив руки на груди и уперевшись плечом в дверной косяк с видом, словно битый час меня дожидается. На нём были обрезанные ниже колен синие джинсы и белая футболка с переводным изображением Арнольда Шварценеггера из фильма «Терминатор». На ногах новенькие кроссовки от «Адидас». (Вообще говоря, по тем временам прикид у него был «что надо») Лоб до переносицы прикрывала лихая чёлка набок «а ля Джон Конор», из-под которой виднелись зелёные улыбающиеся глаза. – Не хочешь на самолёт посмотреть? – На самолёт? – Спросил я. – Какой самолёт? – Большой настоящий самолёт! – Он развёл руками. – Настоящий самолёт?! – Воскликнул я. В ответ он принялся медленно кивать головой, глядя на меня с самодовольной и снисходительной улыбкой Чеширского кота. В этот момент за спиной что-то плюхнулось на подушку, и я заметил, как мой дрессированный друг удирает из комнаты. Минут через пять, набив карманы шорт карамелью «Крабовые шейки», я сидел на багажнике велосипеда «Урал» и дожидался, пока мой брат «перетрёт» с пацаном из соседнего дома по кличке Марадонна. Этот тип всегда говорил таким противным пафосным голосом, словно намекал, что ты здесь никто: «Сечешь, о чём я?». Так что учись, пока он (Марадонна) жив. Зубы у него были жёлтые. Изо рта воняло, как из помойки, а под обкусанными ногтями всегда скапливалась грязь. Наконец, они начали прощаться. Марадонна, противно улыбаясь (он всё делал противно), похлопал брательника по плечу, от чего меня даже передёрнуло, и, наконец, свалил. «Держишься?» – Спросил меня брат. – «Ага!» – Кивнул я, схватившись за пружины под сидушкой, а он вдруг заметил, что нельзя так смотреть на людей. «Видел бы ты свою рожу» – сказал он. «Этот парень, чтоб ты знал, лучше всех в нашем дворе играет в футбол!». Он оттолкнулся от бортика, и мы поехали. Путь показался мне довольно долгим. Так всегда кажется, когда не знаешь куда едешь, и когда каждая кочка общается с твоей задницей посредством железного багажника. Периодически мне приходилось спрыгивать с велика и подталкивать его на особенно крутых подъёмах. Так мы добрались до Т-образного перекрёстка, где на светофоре в четыре полосы стояли машины и автобусы, а по центру шли трамвайные пути. На противоположной стороне рядом со зданием странной формы, действительно стоял настоящий самолёт. По моим подсчётам в длину он составлял примерно три трамвая, плюс-минус два с половиной попугая. С этой точки я видел только малую часть серебристого фюзеляжа, одно крыло и немного хвост, аппетитно поблёскивающий на солнце. Остальное скрывали деревья. «А–а–а!» – Подумал я. Мы слезли с велика и начали спускаться по ступеням в подземный переход. Братан спустил наш транспорт по швеллеру, специально установленному для этих целей поверх ступенек. Внизу царили полумрак и приятная прохлада. По потолку отдавался глухой и ритмичный стук трамвайных колёс. Брат остановился, указывая пальцем на исписанную стену. – Видишь корону? – Спросил он. Среди надписей типа «Горбачёву нет! Ельцину да!» или «Коля+Таня=Любовь» зелёной краской была нарисована корона, размером приблизительно с футбольный мяч. Она венчала цифру «100», под которой были подведены три уменьшающиеся к низу полосы. Я вопросительно посмотрел на брата. – Это знак нашей группировки – пояснил он. – Чтобы пацаны с других районов знали, что лучше бы им здесь не тусоваться, а то ещё получат по башке. – А зачем? – спросил я. – Что зачем? – Зачем нужно, чтобы пацаны с других районов получали по башке? – уточнил я. – Как это зачем? – Удивился он. Кажется, мой глупый вопрос застал его врасплох, и брат не сразу нашёлся с ответом. – Да чтоб не тёрлись тут все кому не лень! «А в чём, собственно, проблема?» – подумал я. Но не решился спросить, чтобы не выглядеть совсем уж дураком. Про то, что означает цифра «100» под короной я тоже, почему-то, не стал спрашивать. Хоть я и не понимал всей сложности дворовой политики, но я сообразил, что лупить чужаков было важно и вообще очень круто, и поэтому меня переполняла гордость за своего брата. – Эх! – Махнул он на меня рукой, – какая же ты ещё мелочь пузатая. Ты, хоть, драться то умеешь? – Драться? – зачем-то переспросил я и тут же вспомнил троих типов из «В» класса, которые меня частенько лупили. – Та-а-к, всё понятно, тебя чморят в этом новом «В» классе, так? Я молчал. – Сколько их? – Трое. – Ответил я. – Ну-ка, сожми кулак! Он прислонил велик к себе, одной рукой взял мою правую руку, а другой стал поправлять: – Большой палец - снаружи, а не внутри. Кулак держи прямо, чуть опустив вниз, чтобы здесь, – он провёл от сгиба руки до костяшек кулака, – была прямая линия. В следующий раз, когда они опять начнут до тебя докапываться, молча подойдёшь к главному и вот этим местом, – он прикоснулся к костяшкам в основании среднего и указательного пальцев, – со всей дури заедешь ему в нос! Они конечно тебя опять отлупят, но в следующий раз скорее всего будут чморить кого-нибудь другого. .. Кого-нибудь, кто не ломает носы. Если не поможет – скажешь мне. Главное запомни: никогда не сдавайся и не беги, иначе потом всю жизнь будешь бегать. Всё понял? – Угу… – Буркнул я. – Ну, тогда погнали. Мы поднялись по ступеням и оказались на площадке, вымощенной квадратными тротуарными плитами. Отсюда тянулись три асфальтированные аллеи. Мы покатили по средней. Когда «пилот» велосипеда немного отклонялся от середины, я мог дотянуться сандалиями до растущей на обочине травы, оставляя за нами парящий шлейф из одуванчиков. Сначала я разглядел торчащие из-под крон деревьев шасси, а потом и всё остальное. Шины, все до одной, были спущены. Мы остановились в нескольких метрах от носа самолёта и бросили велик под ноги. В тишине стрекотание кузнечиков казалось оглушительным. Помимо окон кабины пилота, имелось множество небольших окошечек прямо на носу, образующих круг. На каждом крыле размещалось по два винта с двухметровыми лопастями. Хвост был высоко задран над землей, а «брюхо» выглядело полноватым. Вдоль боковой линии тянулись крошечные круглые иллюминаторы. Слепив губы бантиком, и вообще, напустив на себя идиотский вид, мой брательник, жестикулируя руками, как это было принято в Европе 19 века, отвесил демонстративные поклоны самолёту и мне, как бы, представляя нас друг другу: – Ан-12, Мелкий! Мелкий, Ан 12! – Очень смешно. – Заметил я. Обследовав самолёт снаружи, мы забрались внутрь через задний грузовой люк. Запах старого самолёта не был похож ни на что другое. Совершенно специфический запах, в который я сразу же влюбился. С потолка и стен местами свисали ободранные шлейфы проводов и какие-то резиновые трубки. Сбоку находился ещё один вход. В кабине пилотов я не обнаружил ни одного уцелевшего стёклышка на панели управления. Всё, что можно было оторвать погнуть или разбить, было оторвано, погнуто и разбито. От кресел пилотов и штурмана остался лишь металлический каркас. Все мягкие части сидений, вероятно, сгорели в результате пожара, о чём свидетельствовала копоть на потолке. В полу между креслами пилотов находился маленький люк, ведущий в стеклянный нос самолёта. Судя по запаху, его давно превратили в туалет, поэтому мы не стали надолго задерживаться в кабине пилота. Через боковой люк по толстому кабелю мы забрались на крышу. Оттуда я смог увидеть колесо обозрения, возвышавшееся над домами и деревьями. Оно медленно вращалось по часовой стрелке, а ветер, сквозь шум автострады, приносил из парка развлечений обрывки музыки и детского смеха. Мы сняли футболки и постелили их на крыле самолёта, чтобы нагретое солнцем железо не обжигало спину, пока мы, как говорил мой брат, будем «работать над загаром». Развалившись как две морские звезды, мы успели проваляться, наверное, с полчаса, пока с неба на меня не упали две первые тёплые капли дождя. Воздух стал разряженным. Поднялся ветер. Небо быстро начало затягивать тучами. Прихватив с собой велосипед, мы мудро передислоцировались в грузовой отсек. Вскоре полило как из ведра. Ветер, завывая, поднялся такой, что я всерьёз опасался, как бы этот самолёт вновь не взлетел в небо. Несчастные молодые берёзки нагибало почти до земли. Дождь бешено тарабанил по обшивке, временами сопровождаясь жирными раскатами грома. Я уже начинал тихонько дрожать от холода, поэтому мы решили убраться со сквозняка и забрались в крошечную каморку воздушного стрелка, расположенную высоко над землей, в самом хвосте самолёта. Закрыв за собой толстенную железную дверь кабины стрелка, мы уселись на корточки около открытого эвакуационного люка в полу. Через него был виден только небольшой квадратный участок бурлящей воды с пузырями, бегущей по асфальту. Саму стрелковую установку, вероятно, давно оторвали. В полу остались лишь две торчащие металлические пластины с отверстиями. В моём животе вдруг заурчало, и я вспомнил про конфеты. Я вытряс всё содержимое карманов на пол и поделил «Крабовые шейки» пополам, по-братски. Они изрядно помялись, но на вкус ничуть не пострадали. Молча жуя конфеты, мы глядели в люк словно загипнотизированные. Казалось, что это сам самолёт плывёт, подхваченный сплошным потоком. Временами я представлял, что нахожусь на борту «Тысячелетнего ястреба», самого быстрого космического корабля во Вселенной. Глядя в окна кабины воздушного стрелка, вместо серой расплывающейся панорамы, я видел чёрный космос, усыпанный звёздами, и мчащиеся навстречу штурмовики Империи зла. В тот день мы так и не дождались окончания этого ливня. Он продолжался, кажется, ещё два или три дня. Рассекая волны, как какие-нибудь дурацкие моряки, мы покатили домой. Мы вымокли до нитки, устали до чёртиков и проголодались как собаки, но всё равно, кажется, были по-настоящему счастливы. Это был последний день, оставшийся в моей памяти, когда я ещё мог не ненавидеть своего брата. Через некоторое время он пристрастился к героину, а ещё через шесть лет умер от передозировки в одном из притонов города. На этот раз он, почему-то, решил поставить в четыре раза больше, чем обычно. Посвящается Р. 2014