Минуем Модену, Мантую. Близ Вероны дорога проходит через небольшой городок Виллафранка. Его длинную центральную улицу вполне можно назвать цветовым символом раздробленности Италии: каждый из стоящих на ней домов – вероятно по воле случая – резко контрастирует по цвету с другими – и в этом разнообразии красок будто воспроизводятся те поразительные различия итальянских диалектов, которые во время проходившего именно в этих местах наиболее известного сражения за независимость Италии, не позволяя патриотам из разных мест полуострова понимать друг друга, не давали им возможность признать друг в друге соратников и, напротив, вынуждали их друг в друга стрелять… Недалеко от Тренто с левой стороны дороги огромный навал камней и стоящий рядом с ним плакат сообщает, что это место упоминается в «Божественной комедии» Данте: «Был грозен срыв, откуда надо было Спускаться вниз, и зрелище являл, Которое любого бы смутило. Как ниже Тренто видится обвал, Обрушенный на Адиче когда-то Землятресеньем иль паденьем скал, И каменная круча так щербата, Что для идущих сверху поселян Как бы тропинкой служат глыбы ската, Таков был облик этих мрачных стран; А на краю, над сходом к бездне новой, Раскинувшись, лежал позор критян, Зачатый древле мнимою коровой. Завидев нас, он сам себя терзать Зубами начал в злобе бестолковой.» Cтранно. Приграничные районы Италии так или иначе связаны с Дантовым адом: находящийся рядом с Венецией остров Джудекка называется так же, как центральный диск девятого круга, где в окружении казнимых предателей своих благодетелей по грудь возвышается изо льда Люцифер; с обвалом у Тренто сравнивается образованный землетрясением в миг смерти Христа скалистый спуск в седьмой круг, в котором, под охраной Минотавра и кентавров, в кольцеобразной реке кипящей крови – Флегетоне — мучаются насильники над ближними… Если такова граница Италии, что же тогда сама эта страна? «Оставь надежду всяк сюда входящий» ? Около Больцано заезжаем в бар. Обстановка чем-то напоминает московские кафе: чем дальше от Тосканы на север, тем слабее представления о красоте. — Гутен таг! — приветствуют нас, едва мы переступаем порог. По -итальянски прошу у барменши две чашки кофе. Она готовит его, задавая нам вопросы все так же по-немецки. Итальянский регион Трентино — Альто Адидже - предмет вечного спора между итальянцами и германцами. Еще в недалеком прошлом он относился к Южному Тиролю. Здесь, на территории прежней Австро-Венгрии, отошедшей к Италии после Версальского мира, итальянским пользоваться при общении не любят, отдавая предпочтение немецкому. О том, что эти земли в древности принадлежали Италии, (они входили в римскую провинцию Реция), напоминает распространенный здесь третий язык - рето-романский, называющийся местными жителями ладинским( не путать с собственно латинским, хотя за диалектным изменением “т” на “д” скрывается именно такое значение), да поведение австрийских и немецких туристов, едва преодолевших на своем пути на юг отделяющие Италию от Центральной Европы Альпы. “ Пройдя Бреннерский перевал и оказавшись в Италии,-пишет итальянский журналист Луиджи Бардзини,- немцы и австрийцы ведут себя точно так же, как американцы, когда они во времена сухого закона оказывались в Канаде: устремляются в первый же бар и пьют. Нет объяснения этому феномену, поскольку дешевого вина — как местного так и завозного - достаточно и в Германии, и в Австрии. Возможно, эти люди стремятся утолить не физиологичеческую, а психологическую жажду. Быть может, сами того не сознавая, они творят некий магический ритуал: пьют вино словно волшебный элексисир, позволяющий их личности обрести новое качество; или же, подобно тому как под бой часов шампанским отмечают приход нового года, они совершают возлияние, которое знаменует преодоление не материальной, а духовной границы, и чествует появление светлых надежд и начало новой жизни.” Начало новой — лучшей — жизни германским народам издревле представлялось связанным с преодолением Альп. И на Апеннины их экскурсии – исходное значение этого слова –«набег» — начались во времена стародавние. Впервые “итальянская надежда” повлекла германцев на юг Европы в 100-х годах до н.э. Тогда они двинулись в сторону Вечного города из Ютланда. “… в Рим пришла молва о кимврах и тевтонах,- пишет греческий писатель 1 в. н. э. Плутарх,- сперва слухам о силе и многочисленности надвигающихся полчищ не верили, но потом убедились, что они даже уступают действительности. В самом деле, только вооруженных мужчин шло триста тысяч, а за ними толпа женщин и детей, как говорили, превосходившая их числом. Им нужна была земля, которая могла бы прокормить такое множество людей, и города, где они могли бы жить... От них потерпели бесславное поражение многие армии римлян во главе с управлявшими Заальпийской Галлией полководцами, которые сражались плохо, чем более всего побудили варваров наступать на Рим, ибо побеждая всех, кого они встречали, и захватывая богатую добычу, кимвры решили обосноватьтся на месте не раньше чем разгромят Рим и опустошат Италию.” План нашествия был прост: оставив часть своих обозов под охраной на Рейне, тевтоны должны были спуститься по долине Роны и проникнуть в Италию через приморские Альпы, кимвры же, следуя Рейном, — пройти в Венецию через Бреннер. Чтобы остановить движение варваров, нужны были две римские армии. Так против тевтонов выступил выдающийся военачальник, человек не знатный, но крайне высокомерный и честолюбивый, Гай Марий, которого римляне — исключительный случай — начиная со 104 г.до. н.э три года подряд избирали консулом в связи с тем, что перед Городом в то время постоянно возникали военные задачи; а его коллега по консулату 102 года - Квинт Лутаций Катул, представитель старой сенатской аристократии, честный, но мало сведующий в вопросах войны человек, должен был преградить кимврам проход через Альпы. Легатом Катул взял “происходящего от хороших отцов” Луция Корнелия Суллу, амбиции которого, по замечанию французского историка Франсуа Инара, были не совместимы с амбициями Мария: вражда между этими людьми, стремившимися выделиться среди сограждан, началась накануне нашествия германцев — во время войны в Африке, когда Сулла вырвал у Мария славу, “уведя у него из-под носа” и пленив нумидийского царя Югурту. Преодолев Альпы, Марий сразился с варварами в двух достопамятных битвах при Аквах Секстиевых. Это была настоящая резня. Во время первого сражения, завязавшегося скорее по воле случая, нежели по замыслу полководца, римляне погнали врагов, убивая их на ходу. Но тут появились женщины, вооруженные топорами и мечами. Со звериным ревом бросились они и на беглецов, и на преследователей, одних встречая как предателей, других — как врагов. Они голыми руками вырывали у римлян щиты и хватались за мечи, не чувствуя порезов и ран. И лишь методичные смертоносные удары римского металла могли смирить их отвагу. Во второй битве римляне убили и взяли в плен, по сообщению Плутарха более ста тысяч человек. Другие античные авторы приводят иные цифры: cогласно римскому историку Веллею Патеркулу, убитых было 150 тысяч, Тит Ливий сообщает о 200 тысячах убитых и 90 тысячах пленных. “ Во всяком случае,- пишет Плутарх,- жители Массилии костями павших огораживали виноградники, а земля, в которой истлели мертвые тела, стала после зимних дождей такой тучной от наполнившего ее на большую глубину перегноя, что принесла в конце лета небывало обильные плоды, чем подтвердились слова Архилоха, что так вот и удобряется пашня.” У Катула дела складывались менее удачно, да и задача его была не простой: двумя легионами — это менее 25 тысяч человек — он должен был “охранять” Альпы, чтобы воспрепятствовать проникновению в Италию более 100 тысяч варваров. К тому же вначале он не знал, каким путем пойдут кимвры и решил расположить свой штаб в Кремоне, откуда возможно было обеспечить наблюдение за южными склонами Альп между порогом перевала Резия и перевалом Симплон. Когда стало ясно, что враг идет по дороге через Бреннер, консул спешно поднялся ему навстречу по долине Адидже. Кимвры пугали римлян, демонстрируя перед опасностью бесшабашность. Они преисполнились такой дерзостью и презрением к врагам, что даже не по обходимости, как сообщает Плутарх, а лишь для того, чтобы показать свою выносливость и храбрость, нагими шли через снегопад, по ледникам и глубокому снегу взбирались на вершины и, подложив под себя широкие щиты, сверху съезжали на них по скользким склонам самых высоких и крутых гор. Первое столкновение произошло в окрестностях Больцано, но закончилась плохо: конница под командованием сына знаменитого сенатора Марка Эмилия Скавра не выдержала натиска варваров и повернула лошадей вспять… Тогда Катул сделал вид, что разбивает лагерь, и когда кимвры разбили свой, неожиданно для врага спустился со своей армией по долине. Разместив войска по обе стороны реки Адидже и соединив позиции мостом, он ожидал второго натиска. Варвары расположились неподалеку от римлян и, разведав брод, стали сооружать насыпь. “ Подобно гигантам,-пишет Плутарх,- срывали они окрестные холмы и бросали в воду огромные глыбы земли вместе с вырванными с корнем деревьтями и обломками скал, так что река вышла из берегов, а по течению они пускали тяжелые плоты, которые с силой ударялись об устои моста и расшатывали их”. Страх, который римляне ощутили во время первого столкновения, охватил их снова. В их рядах началась паника и наибольшая часть войска основного лагеря пустилась в бегство без оглядки. Катул собирает и перегрупировывает беглецов в то время, как в его вспомогательном лагере отбивают атаки врага. Но для спасения нужен прорыв, на который не решается командующий вспомогательным лагерем трибун. Тогда центурион Марк Петрей собственноручно убивает его и, благополучно выведя войско из осады, догоняет уходящую армию Катула. Катулу становится ясно, что своими силами ему верх над варварами не одержать. Он ретируется, ожидая, когда к нему присоединятся спешащие на подмогу войска Мария. Решающая битва между римлянами и кимврами состоялась на Равдинских полях близ города Верцеллы ( совр. Верчелли). По мнению некоторых историков, Марий, бывший главнокомандующим, разместил свои войска с таким расчетом, чтобы вся слава в случае успешного окончания сражения досталась ему: он поместил 20 тысяч человек Катула в центре, а свои 32 тысячи расставил по флангам, в “надежде на то, что неприятель нападет на выдвинутые вперед крылья и победа достанется лишь его воинам, а Катулу вообще не придется принять участие в битве и схватиться с противником, ибо, центр, как всегда бывает при столь длинном фронте, был оттянут назад”. Но случилось так, что в самом начале битвы поднявшаяся пыль застлала наступавшим воинам Мария глаза и они, пройдя рядом с врагом, потерялись на равнине. Кимвры же оказались перед войсками Катула, которыми предводительствовал давний противник Мария — Сулла. “ Большая и самая воинственная часть врагов,- пишет Плутарх,- погибла на месте, ибо сражавшиеся в первых рядах, чтобы не разрывать строй, были связаны друг с другом длинными цепями, прикрепленными к нижней частии панциря. Римляне, которые, преследуя варваров, достигали вражеского лагеря, видели там страшное зрелище: женщины в черных одеждах стояли на повозках и убивали беглецов — кто мужа, кто брата, кто отца, потом собственными руками душили маленьких детей, бросали их под колеса или под копыта лошадей и закалывались сами. Рассказывают, что одна из них повесилась на дышле, привязав к щиколоткам петли и повесив на них своих детей, а мужчины, которым не хватило деревьев, привязывали себя за шею к рогам или крупам быков, потом кололи их стрелами и гибли под копытами, влекомые мечущимися живортными. Хотя они и кончали с собой таким образом, в плен было захвачено шестьдесят тысяч человек, убитых же насчитывалось вдвое больше.” “ Радостная весть о счастливом избавлении и спасении государства,-пишет римский историк Луций Анней Флор,- была сообщена римскому народу не как обычно — людьми, а если верить молве, самими богами: в тот же день, когда произошла битва, видели перед храмом Поллукса и Кастора — юношей, вручающих победные послания претору, а в театре много раз слышался голос: “ Да славится победа над кимврами! Что может быть удивительнее и знаменательнее этого! Словно поднявшись над своими холмами, Рим был поглощен зрелищем войны, и в тот момент, когда кимвры гибли на поле боя, народ аплодировал в столице, как во время состязания гладиаторов.” Марий отпраздновал в Риме триумф над германцами и продолжил карьеру, купив себе, как утверждают античные авторы, шестое консульство. Став претором, придался гражданским делам и Сулла… Вражда между ними усиливалась, всяк повод был хорош, чтобы нанести врагу удар, и в конце концов она вылилась в настоящую войну, поделившую Италию на сулланцев и марианцев. Победил в ней Сулла. Уничтожив своими знаменитыми проскрипциями несметное количество стронников врага, он достиг в Риме полной власти. Но по собственной воле от нее отказался, удовольствовавшись, как бы определил его поступок английский философ Б. Рассел, достижением намеченных эффектов. “ Я удивил людей, и это много!” — такую формулу отречения вкладывает Монтескье в уста своему герою в “Диалоге Суллы и Евкрата”. Он сложил с себя власть, говорит французский драматург Э.Жуи, из презрения к римлянам. Но сегодня мало кто помнит об этом факте, так же как и о том, что Сулла был автором первой конституции Римской Республики. Луция Корнелия чаще поминают как жестокого тирана, упивающегося во власти кровью, да — в поговорке “вшив как Сулла”: он страдал часто упоминающейся античными авторами, но не поддающейся сегодня точному отождествлению болезнью, от которой “ вся его плоть сгнила, превратившись во вшей, и хотя их обирали день и ночь, все-таки удалить удавалось лишь ничтожную часть вновь появляющихся...” Но кровь Мария взяла реванш, продлив свои амбиции в том мальчике, который, когда Сулла сложил с себя власть и уходил с форума, — единственный из всех присутствующих — набросился на него с упреками. “И так как мальчика никто не сдерживал,- писал во втором веке греческий историк Аппиан,- он смело дошел с Суллой до его дома и на пути продолжал ругать его. И Сулла, распалявшийся гневом на высокопоставленных людей, на целые города, спокойно выносил ругань мальчика. Только при входе в дом он сознательно или случайно произнес пророческие слова о будущем: “ этот мальчик послужит помехою для всякого другого человека, обладающего такою властью, какою обладал я, слагать ее.” Мальчиком этим был по отцовской линии состоявший в родстве с Марием, чем всегда гордился, стараясь во всем подражать ему, — Гай Юлий Цезарь. Однажды, когда молодой Цезарь, направляясь за пределы Италии, проезжал мимо небольшого альпийского городка, кто-то из его спутников со смехом спросил: “ Неужели и здесь есть споры о первенстве ?” “ Что касается меня,- с полной серьезностью ответил Гай Юлий,- то я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме.” Пройдет короткое время и римляне поймут, как Сулла был прав: Гай Цезарь власти с себя не сложит. Напротив, следуя — типично римскому- стремлению своего знаменитого родича к лидерству, он уничтожит то, что предок его будущего убийцы — Юний Брут, создал в 510 г.до н.э., вероятно, в страхе перед беспредельностью эгоизма соплеменников, или, как трактует событие традиция, «изгнав из Города царей»,- Римскую Республику, это странное людское сообщество, в котором от демократии был лишь одинаково исходящий ото всех луково-чесночный запах, но которое благодаря своему практичному подходу к действительности все же не давало собственной крови пролиться полным потоком и умело держать в своих руках почти весь мир; и направит Рим, среди чьих граждан люди с такой – не полностью сориентированной на первенство — ментальностью, как у Суллы, были редки, к установлению нового и неизбежного для него государственного принципа: вскоре вся власть сосредоточится в одних руках и держащего ее станут называть словом “принцепс”, которое, буквально означая “берущий первым”, продержится в обиходе до времен Тиберия, когда уступит место ранее применявшемуся исключительно для обозначения самого высокого почетного военного титула слову “император”, и вновь появится, уже в европейскимх языках, в форме “принц”. Слава Рима начнет клонится к закату. И спустя некоторое время Италия будет беспомощно наблюдать, как через Альпы в ее пределы безнаказанно вторгаются орды варваров. Затем через Бреннерский перевал вместе со своими свитами двинутся с тевтонской скрупулезностью копирующие легендарное прошлое Рима германские императоры, чтобы, подобно Карлу Великому, быть коронованными папой римским в соборе св.Петра, без чего, как они полагали, их власть не может считаться законной. Желая стать главой мира — “капут мунди” , говорили римляне, — они не услышат голоса истории, которая в некоторых языках того времени уже сбила спесивый акцент с первого слога латинского слова “капут” - “глава” — и довела ряд его значений до понятий “крах” и “конец”, как бы указывая тем самым, что и самой концепции абсолютного всемирного владычества пришел полный капут. Устремляя взоры в сторону Рима, они последуют тем же альпийским маршрутом, что и Цезарь, когда он возвращался в Италию из Галлии, чтобы перейти Рубикон и раздавить Республику. Кайзер — так гордо и раскатисто, словно эхо, будет звучать на их языке вошедшее в императорскую титулатуру имя их — наступившего на опыт истории — предшественника, которое переводится с языка пунического незатейливым словом “слон”. Ни они, ни их престолонаследники не захотят без романтики взглянуть на любимый ими период истории Вечного города, чтобы увидеть, как призывал Макиавелли, «времена те ужасными из-за войн, мятежными из-за пороков, жестокими и в дни войны и в дни мира; множество императоров, гибнущих от меча, неисчислимые гражданские и внешние войны, Италию, удрученную неслыханными несчастиями, города, разрушенные и разграбленные; чтобы зреть, как пылает Рим, Капитолий разрушается собственными гражданами, древние храмы оскверняются, обряды подвергаются поруганию, города, наполняются прелюбодеями, море покрывается ссыльными, скалы заливаются кровью; как в Риме совершаются бесчисленные жестокости, как благородство, богатство, прошлые заслуги, а больше всего доблесть вменяются в тягчайшие преступления, караемые смертью; как награждают клеветников; как слуг подкупают доносить на господ, вольноотпущенников – на их хозяев и как те, у кого не нашлось врагов, угнетаются собственными друзьями», — чтобы увидеть все это и понять, «чем обязаны Цезарю – Рим, Италия и весь мир». Позднее через Альпы в Италию потянутся простые путешественники. Не взирая на то, что на на узких горных тропинках их могут подстерегать разбойники, а их проводники — оказаться не честными до убийства , ведая о печальной участи многих своих предшественников, встречая вдоль дорог безымянные могилы и спасаясь от снежных лавин, они будут идти вперед — за опытом цивизлизации, чтобы научиться искусству жить на земле, чтобы, как писал английский путешественник Richard Lassels, вскормить свой ум примером той нации, которая просветила весь мир и научила человеческий род тому, что значит быть человеком. И все они — и рычащие варвары, и надменные императоры, и обычные странники, — едва преодолев альпийскую гряду, будут испытывать то, что, ежесекундно сопровождая человека в Италии, делает ее идеальным прибежищем для все несчастных: ощущение освобождающего от горечи жизни обновления. Почти все путешественники, описывая состояние в которое они впадали тотчас же по пересечении итальянской границы и которое по многим признакам напоминает очищение под воздействием искусства, объясняли его особенностями климата страны. “ На иностранцев итальянский климат,- пишет Стендаль,- оказывает невероятное воздействие. Когда, в 1806 году, корпус армии маршала Мармона, пройдя через Германию, вступил во Фриули, пятнадцать тысяч французов будто родились заново, самые ожесточенные из них смячились, все были счастливы, в душах зиму сменила весна.” Такое же — “ метеорологическое” — объяснение дает явлению и английский поэт П. Шелли. “ Едва мы прибыли в Италию,- напишет спустя несколько дней после перехода через Альпы ,- как красота пейзажа и безмятежность неба изменили мое мироощущение”. Облагодетельствованная природой старшая сестра других стран, называл Италию Richard Lassels. Но по климату итальянское приальпье мало чем отличается от южных германских территорий... Так, феномен остается феноменом, позволяя сказать: “ В отличие от других стран, Италия — это шедевр, который Бог сотворил в момент особенного счастья.” И тогда, пожалуй, вернее всех определил причину случающейся с человеком при переходе Альп духовной метаморфозы римлянин Луций Анней Флор. В наши дни его определение может показаться чересчур поэтичным, но, согласно закону, гласящему: то, что вчера было прозой, сегодня становится поэзией ,- во втором веке нашей эры, когда слово не было до такой степени, как сегодня, нагружено многозначностью, оно звучало весьма прозаично. Рассказывая в своей книге о вторжении варваров в Италию, он так описывает их состояние после перехода Альп : “... их грубость усыпило милосердие самой земли и неба”. Прощай, милосердная земля! Прощай, милосердное небо ! Прощай, мир счастливых случайностей ! С вершины перевала мы, согласно традиции, прощаемся с Италией. Рядом с нашей машиной припаркованы несколько машин иностранцев, которые, безмолвно, словно перед алтарем, стоят на обочине дороги, устремив через горное окно свои взоры на виднеющиеся вдали итальянские пейзажи, над которыми сияет яркая радуга. О чем думают эти пребывающие в сентиментальной отрешенности люди, чьи взгляды, кажется, простираются до конца полуострова? Что вспоминают они, расставаясь с этой землей ? Свои недавние встречи с героикой ее прошлого? Eе благостные красоты? Туристические меты ? Или же несколько часов, проведенные ими в каком-нибудь непримечательном местечке, которое, несмотря на свою малозначительность, все равно очаровавало их, оставив в их памяти впечатление, подобное тому, что испытал английский писатель Генри Джеймс в небольшом южном городке Веллетри: « Напротив лучшего из двух или трех местных кафе была узкая приподнятая терраса со ступеньками, и в мягком, жарком и томящем июньском свете благожелательные созерцательные достойные люди сидели за ненакрытыми столами и, покуривая длинные черные сигары, наслаждались нашим присутствием, вероятно, с той утонченностью, которой мы наделяем самое невообразимо бессодержательное (осмелюсь сказать) и простое в итальянской жизни. Очарование, как всегда в Италии, заключалось в атмосфере, воздухе, счастливых случайностях, которые любую практичную самоуверенность и утвержденную важность сводили к явлениям малодостойным внимания… Мы в свое удовольствие погрузились в лоно прошлого, оказались там в близости, близости гораздо большей, чем чисто случайная и видимая; и трудность выразить все это подобающим и благодарным образом составляет древний – обиходный — налог на роскошь любви к Италии.» Иностранцы выходят из оцепенения и направляются к своим машинам. — Хочу на следующей неделе еще раз съездить во Флоренцию !- заявляет дама в розовой шляпке, похлопывая по плечу лысеющего господина, склонившегося над замком «мерседеса» с цюрихскими номерами.- Слышишь ? — Несомненно, дорогая! – лысеющий распахивает перед своей дамой дверцу автомобиля с такой подчеркнутой предупредительностью, что невольно вспоминается, что когда-то в Швейцарии отсутствие йода в пище привело к тому, что значительная часть населения стала умственно неполноценной, а сохранившие здравость рассудка могли найти себе применение лишь в качестве привратников, превратив тем самым национальность в профессию, известную теперь во всем мире как швейцар… • В следующем году обязательно вернемся сюда,- говорит своей спутнице, проходя рядом с нами молодой англичанин. • Летом только сюда, Карл! – вторит ему дородная фрау, пытаясь на ходу обхватить за пивную талию здоровенного бюргера. Иностранцы рассаживаются по машинам и, не запуская двигатели, через стекло еще раз смотрят в сторону Апеннин. Мы молча следим за ними, и пытливость русского ума, способного, как утверждают, проникнуть во многое, но не способного, увы, вынести из этого практической пользы, не дает покоя, заставляя еще раз задуматься над тем, почему люди стремятся вернуться на этот полуостров, и заводит славянскую литанию. Кто знает, возможно, создавая Италию, где, словно на макете, во всей полноте взаимосвязей проигрывается история и судьба всего человечества, Проведение и сделало ее столь необычайно привлекательной для того, чтобы люди еще и еще возвращались в нее и, в конце-концов, устав упиваться порождаемым ей блаженным состоянием, бросили взгляд на ее прошлое и настоящее, заметили подсказки в чередовании происходивших на ее земле событий, в изменении значений слов ее древнего языка и поняли, что так жить нельзя, что уродлив тот, кто родился из утробы мертвой женщины; чтобы глядя на ее небо, в котором часто во всем блеске своих цветов появляется радуга, вспомнили они о завете Бога с людьми и прониклись духом своим в, то что разуму подсказывает та же латынь ,- что расцвеченная солнцем небесная дуга это и есть отражение Ноева ковчега, в котором человек был спасен в водах потопа и который, перевернутый над землей, словно шлем, предохранит человека и от бурь и штормов космических ; чтобы уразумели наконец, что человек – любимое чадо Господа, ибо в отличие от других тварей своих, дал Он ему одному возможность видеть все цвета своей заветной дуги – «сердце человеческое» , что не нужно, соперничая с Ним, венчать себя напоминающей символ завета триумфальной аркой, наводить на других согнутый в слабых земных потугах в его форме лук, отгораживаться от них подобной ему выпуклостью щита, — что «воля Бога есть осуществление жизни». Может быть, и должна, подобно Ньютонову яблоку, позволившему открыть закон всемирного тяготения, центростремительная мысль, о том, что жить надо не по придуманным искушенными разнящим законам юридической фикции, не по правилам «искусства жить на земле», а по единящему Закону данному Богом, искренне озарить людей именно в Италии, в этом, как называл ее Байрон, саду мира? Может быть, проникающее все естество осознание этой мысли – преодоление трудности « выразить все это подобающим и благодарным образом» — и составляет полноту того древнего налога, который человек платит за роскошь любви к этой стране? Может быть, в этом и состоит основанный на скрывающемся под блеском «искусства жить» кровавом, братоубийственном опыте урок, который должна дать человечеству помещенная в «земной рай» итальянская цивилизация? Может быть, в этом и заключается вселенское, планетарное предназначение Италии, этой радующей чувства земли, на столицу которой, беря в перекрестье вотчину святотатственного рода Флавиев, с крыши маленькой сельской церкви в сабинской Капо д` Аква, или, передавая по- русски, от «начала воды», смотрит, подобно прицелу, символ Божьего наказания крест, этой земли, на которой как нигде, по словам Д. Мережковского, чувствуется правота дантовских строк : « Спасти нас может вечная Любовь, Пока росток надежды зеленеет…» ? Может быть, именно так и должна спасти мир красота ? Может быть, именно таким «примером от обратного» и произойдет примерение языческих богов и выведет Италия мир на путь света, выполняя ту отведенную ей роль спасительницы, которую увидел в наследии Носрадамуса один из его толкователей ? Может быть, именно это и обозначают зеленый, белый и красный — цвета итальянского триколора — цвета одежды ведущей к Вышнему Свету божественной Беатриче? Не это ли имел в виду пуританин Мильтон, когда, размышляя над истинными причинам своей поездки в страну, которой набожному и добродетельному человеку следовало бы сторониться, писал:«Почему Италия? Неужели я как новый Сатурн мог найти убежище в Лации? Нет. Просто я знал, а затем и мог убедиться в этом, что Италия, не кладезь пороков, как вы считаете, а центр цивилизации и гостеприимный дом всякого рода эрудиции.»