ЧЕЛОБИТНАЯ К РУССКИМ ЛЮДЯМ от Юры Мартюченко-Канфейера Обращаюсь ко всем русским людям в России, обращаюсь к русским на всех континентах, - Кому и где я нужен? Первая статья - моя кратная автобиография Сегодня 25 декабря 2013 года. Вот уже двадцать лет, как мой чистый собственный ум живёт во мраке. Мой русский ум за эти двадцать лет поставил меня на место русского человека, живущего с начала образования Руси до сегодняшнего дня. Вывести мой ум из мрака, создать моим рукам и голове возможность для работы может только моя собственная душа, но душа моя не способна этого сделать, потому что она в пропасти чудовищного одиночества. Ни что не проходит, но всему бывает начало. Нет, не надо жалеть мою душу, не надо ей сострадать; моя душа нуждается только в одном, чтобы её резко выдернули из чудовищнейшей пропасти одиночества. Физическое состояние моё идеальное, а сила воли как у полководца, который не проиграл ни одного сражения. Память у меня отличная. Все мои мысли и чувства соответствуют идеалам божьей и человеческой жизни. Мой внутренний голос заявляет: «Душа находится в коме, когда её истинные и глубинные чувства отвергаются людьми». Сегодня моя душа исчерпала все свои собственные ресурсы – моя душа бездействует, моя душа впадает в состояние комы, то есть – не рождает чувств, которые являются главным источником вдохновения; а жизнь без вдохновения – позорна и недопустима для человека. Вернуть русскую душу к жизни, дать ей радость сегодняшнего и завтрашнего дня, - это единственная причина, заставившая меня писать Челобитную. Человеку столько лет, сколько он сам себе даёт. Вчера мне было шестнадцать. А через два десятилетия земных мне могло быть и восемнадцать лет, а могло быть и тысячу двести, - всё это зависит от людей, которые мне близки очень, очень, очень. Мне надо торопиться. Ведь с этой минуты и до того дня, когда меня услышат и выкинут мою душу из одиночества, пройдет неизвестно сколько времени. А состояние моей души диктует уже свою волю моему желудку. Мой желудок отказывается ни то, что от самой еды, а даже от её запахов. А воды могу выпить не более двух стаканов в день. Писать сердечно и красиво, может только счастливый человек, находящийся рядом со своим счастьем, то есть рядом с людьми, излучающими на него радость жизни. Естественно, что помимо всего остального, составляющего твоё счастье, есть и счастье всех других людей из сообщества, частью которого ты являешься. И в этом сообществе всегда есть человек с призванием: относиться к ближнему милее, чем к себе. Душа моя в коме, я не принимаю еду, но жажду жить не менее младенца; что мне делать? Мужественно, то есть, молча закончить свою не начавшуюся жизнь? Нет, этот вопрос надо исключить из мыслей человеческих. Сегодня я беспомощен. Сегодня самый мужественный тот человек, который донесёт до людей мою Челобитную. Красота – это доброта и стыдливость; доброта и стыдливость правят миром; - всё основное человеческое, в человека закладывается со дня его зачатия и до его рождения и – плюс к этому сроку ещё один год и, - ещё двадцать лет; - так я думал при жизни Советского Союза, так я думаю и сейчас. Попробую вспомнить себя, чтобы вы поняли, как душа моя попала в кому. Мне четыре года, я смеюсь и пою песни от счастья, потому что у меня есть папа, мама, два брата и сестра. В пять лет песни я уже не пел, потому что моей природной искренности был нанесён первый нокаутирующий удар, - семья меня не взлюбила, потому что я был самый младший, и поэтому работал меньше всех, но аппетитом никому не уступал. Я почувствовал свою вину и стал есть очень мало; - до двенадцати лет был тощим, как щепка, и меня звали дохлым. Последнее воровство со мной случилось в шесть лет, – я стоял с деревянным автоматом на охране, а мои друзья «загоняли козу» в соседский огород. Соседка видела меня с автоматом и больше никого, а потом она увидела свою оборванную огуречную грядку. На следующий день моя мама насобирала полведра огурцов, и я понёс их соседке. С этого времени началась моя сознательная жизнь. А еще через день мой воровской позор стал известен папе. Папа взял меня за уши, поднял меня за уши над землёй и закричал, - будешь жить честно! будешь жить честно? я ответил, - да, я буду жить только честно. Мне исполнилось семь лет; и меня, как барана, повели в школу, Меня посадили за одну парту с самой красивой девочкой на свете – Люсей Кораблёвой. В школе, до четвёртого класса мне нравилось всё, кроме - октябрятского значка и пионерского галстука. Без сомнения, в школе я был самым задумчивым, впечатлительным, стеснительным и добрым. В восемь лет вошла в меня пожизненная страсть к футболу. Я влюбился в футбол, и футбол стал главным воздухом моей жизни. Учился я отлично, но всей деревне и школе, и моей семье футбол был чужд – это было первым моим горем. Второе горе, которое я бессилен был унять – мой папа пил каждый день, они с мамой ругались. Я просил маму, чтобы она молчала, но мама ещё сильнее кричала на папу, а папа на моих глазах её бил. Третьим моим горем было видеть адский беспросветный труд доярок и скотников. Четвёртым моим горем было то, что меня мучил вопрос, - в Советском Союзе социализм, а почему в нашей деревне столько несправедливости? – и мне негде было получить ответ на этот вопрос. А мне в это время уже шёл десятый год, и я верил, что несправедливость только в нашей деревне; и мне хотелось уехать из дома куда-нибудь, чтоб только не видеть унижения и оскорбления, и озлобления людей. Мои два старших брата и сестра жили сами по себе, не считаясь ни с одним моим горем. Был солнечный летний день. Я стоял на крыльце нашего дома, мама разговаривала в ограде с соседкой. Соседка посмотрела на меня и сказала, - глаза такие же, как у матери, значит, будет счастливым. С Люсей Кораблёвой мы просидели за одной партой один год, и нас рассадили. Начиная с двенадцати лет, я думал тайно от всех о Люсе – как о своей невесте, подаренной мне Богом. В это время я писал уже стихи о папе с мамой и о Люсе. Уже были записаны моими стихами две двенадцатистраничных тетради, когда мама тайком от меня прочитала их и мне сказала, - я читала твои стихи и смеялась!!! а зачем ты их пишешь? Я услышал от мамы такой отзыв о своих стихах, схватил тетради и бросил их в горящую русскую печь. Мама только и сказала, - а зачем ты это сделал? Мамин вопрос я понял так: зачем ты меня полюбил, обожествил и в душе своей назвал высшим чудом природы? Мой родной дедушка по папе, - я ни разу его не видел, - был величайшей души человеком, он всю жизнь учил сибирских детей грамоте и строил дома. Больше ничего о своём дедушке я не знаю, мой папа ничего о нём не говорил; и о себе папа тоже ничего не рассказывал; и мама о себе тоже не рассказывала. Я не понимал, не понимаю и никогда не пойму: как это можно – родить четверых детей и ни слова не сказать на вопрос младшего ребёнка, - я хочу знать о вас всё, почему вы о себе ничего не рассказываете? «Не отвлекайся. Тебе надо успеть вспомнить весь путь твоей души, а это сделать не просто, если учесть, что этот путь завёл тебя в пропасть» - сказал мне внутренний голос. Тридцать первого декабря, - в ту пору мне было двенадцать лет, - в нашем доме произошла очередная трагедия. В горнице стояла новогодняя ёлка; из мебели были: железная кровать папы с мамой, раскладной диван, круглый стол, две табуретки и три новых стула с четырёхгранными ножками, и ещё – фикус и роза. Полдвенадцатого ночи пришёл папа. Дома были сестра, мама и я. Папа пришёл весёлый, а мама закричала на него: «Где шлялся, туда и иди!» Во всё своё страшное детство у меня всегда была одна просьба к маме, чтобы мама на папу не кричала, но с каждым их новым скандалом, из года в год, мама кричала на папу всё сильнее; вот и сейчас она кричала на него всё сильнее и сильнее. Папа сказал маме ругательные слова, вышел в сени и так хлопнул входной дверью, что с потолка упал квадратный метр штукатурки. Мы с сестрой ревём, а мама нам говорит: - «Вот умру я, и с голоду вы подохнете!» Был уже час ночи, я дрожал от страха, я только и делал, что просил маму, чтобы она молчала, когда вернётся папа. В два часа ночи папа пришёл злой, таким злым никогда до этого папа не был. Мы с сестрой находились в горнице у ёлки, а папа с мамой ругались на кухне. Потом мама вбежала в горницу и крикнула нам с сестрой: «Он меня сейчас убьёт!» Папа ворвался в горницу вслед за мамой с криком: «Защитников себе нашла!» После этого папа схватил ближний к себе стул и так его ударил об пол двумя руками с размаха, что весь стул рассыпался на маленькие кусочки. Мы с сестрой подбежали к маме, через наши головы мама кричала: «Чем стулья ломать, лучше головой об стену ударься!» Папа схватил второй стул и тоже разбил его вдребезги рядом с ёлкой; ёлка повалилась на стену, почти все игрушки с неё упали. Скорее всего, третьим стулом папа хотел бить маму, но мы с сестрой стояли рядом с мамой; я просил маму чтобы она молчала, а мама продолжала кричать на папу, а сестра плакала и говорила папе: «Папа, что вы делаете, папа, что вы делаете!» А в эту новогоднюю ночь к этому времени из меня уже вытекло столько слёз, что нормальному ребёнку и за всю жизнь не выплакать. А папа бросил третий стул в ёлку, наклонился, поднял с пола заднюю ножку от разбитых стульев и двинулся на маму. И в этот миг мои слёзы перестали течь, я стал приближаться от мамы к папе, в папиных руках была зажата ножка стула, я стал смотреть в папины глаза, наши зрачки встретились, папины глаза исторгали мамину смерть, а я смотрю и смотрю своими глазами в эти папины зрачки, и вдруг в папиных глазах стала появляться слеза, и папа бросил ножку стула на пол и ушёл из дома. А ёще через полгода , на моих глазах, между папой и мамой происходили не меньшие ужасы. И когда мы с мамой остались одни, мама мне сказала: «Сегодня я повешусь». Я не отделял свою жизнь от маминой, мама была сердцем моей жизни. Мамы не было дома полтора дня. В эти полтора дня во мне погибали самые лучшие мои чувства, данные мне природой. А мама в это время пряталась у соседки. А мы вдвоём со средним братом обыскивали в темноте при помощи фонарика все места в деревне, где могла бы повеситься мама. Я не делал тогда и не делаю сейчас деления – кто больший был передо мной душегуб, папа или мама, - их преступные действия в отношении меня, их младшего ребёнка, нельзя разделять. В это время я посвятил маме с папой строки: Вы не поняли меня и не поймёте. Ни себе, ни вам я не могу принадлежать. Эту жизнь, которой вы живёте, Я и мёртвый буду отвергать. В тринадцать лет мне стало понятно, что ни папа и ни мама уже не смогут мне дать ничего для моего развития, как человека. Они оба меня ненавидели, и каждый по-своему. Много раз приходилось переживать такое: я сидел часами за столом, задумавшись, положив руку на голову, а мама подходила и со злостью в голосе говорила: «Опять задумался, сколько тебе ещё повторять, что задумываться нельзя!» Я спокойно всегда маме отвечал: «Мама, думать – это моя работа». – Мама отвечала мне: «Дурак ты! Никогда ни о чем не задумывайся, никогда». А я говорил маме, - Я должен понимать всё, что происходит на земле, и о себе должен всё знать и о Вас. – Я слушал мамин ответ: «Моё говно, да ещё меня учить будешь! Ох, горе-горе, правильно говорят: в семье не без урода». А в моих мыслях звучало: все слова, услышанные мною, наносятся на мою душу, как краски художника на чистый холст. От всех моих бед меня спасал футбол. Я любил футбол, как сирота-малютка любит пустышку. Стать чемпионом мира по футболу, - в этом я видел свой первый шаг в жизни, которой я достоин, и которая достойна меня. И вот в меня вошла и поселилась во мне ещё одна многоголовая трагедия – мне изувечили правый голеностоп, а мне ещё не было четырнадцати лет. Я смотрел на свою опухшую, посиневшую ногу… А слёзы текли и текли, но не от ужасной боли, а от маминых действий и слов, мама кричала: «Добегался, допрыгался, будь проклят твой футбол!» Правый голеностоп мучил меня десять лет, а за это время были покалечены обе мои коленки. И вс ё же я продолжал верить в свои ноги и в своё футбольное призвание. Я верю в своё призвание и сейчас. Футбол я любил и люблю больше, чем любил футбол Пеле. Выдающийся счастливый бразилец, если бы сейчас вышел со мной на футбольное поле, то не смог бы не признаться: «Больше всех любил футбол я, Пеле, а ты, сибиряк, любишь футбол сильнее меня!» Чем больше мячей забьют в наши ворота, тем красивее мы закончим матч! Кто из футболистов сборной России, выходя на матч, так думает? Ни кто! Почему? Потому что в сборной нет тренера по психологической выносливости футболистов, отвечающего за свою работу перед главой Государства и Патриархом. В пятнадцать лет я дал себе клятву, посвятить свою жизнь счастью всех людей не в ущерб ни одному человеку. Когда обдумываешь такую клятву, то перед твоим взором, в бесконечном океане воображения, проплывают миллионы огромных кораблей и маленьких корабликов, на которых тебе непременно надо побывать. Первый кораблик, на который я попал, имел название «Грех – это отрицательное влияние на судьбу другого человека». Схожу с безгрешного кораблика и смотрю на маму. Мама, чтобы я не голодал, способна обмануть всё человечество, - но я ещё этого не знаю и перевожу все свои взоры на папу. Я ещё не знаю, что в тысяча девятьсот сорок седьмом году папа помог органам посадить своего младшего брата в тюрьму на семь лет, но я уже чувствую: если ты старший брат, то ты должен сам сесть в тюрьму, но защитить младшего. Младший брат папы любил свою семью и своих родственников, а мой папа служил идеальному государству. Папа был и оставался при мыслях, что в высшей власти находятся самые дальновидные и честнейшие патриоты, а все людские беды происходят от местного начальства, поселкового и районного. Мне исполняется шестнадцать лет. Мои чувства к жизни человеческой и мои раздумья о ней никого не занимают, не интересуют, не тревожат. Ко мне относятся как к подростку, у которого скоро пробудятся животные инстинкты. А мне неприятны были и есть и всегда будут те люди, у которых животные инстинкты заглушают их Божественное начало. Мои занятия в школе я не считаю учёбой, потому что наша школа не развивает во мне личность, а подавляет всё моё самосознание. Мне нужны глубинные знания по истории, географии и литературе, в обязательной их связи с эстетикой и логикой. Мне уже понятно, что такого человека, как я, учить в школе, в которой не преподаются психология, философия и социология – это преступление мирового масштаба. Я сдал школьные экзамены на пять четвёрок и пять пятёрок. Ни на одном школьном вечере я не был. Дух выпускного школьного бала мне полностью был понятен, и я не пошёл бы на него, даже под угрозой расстрела. Я окучивал в огороде картошку, моя невеста от Бога Люся Кораблева пришла ко мне на огород и стала звать на вечер – выпускной бал, и я сказал Люсе: - «Давай вместо выпускного бала пойдём, куда глаза глядят». А Люся ответила: «Школьный бал не променяю на тебя». Не все выпускницы русских школ ответили бы мне так, как моя Богом данная невеста Люся Кораблёва. Почти все школьные учителя нанесли мне огромный непоправимый вред; несколько учителей мне ничем не навредили, но и ничего не дали. Моя первая учительница Клавдия Петровна Кораблева дала мне больше всех моих учителей, которые меня учили. Клавдия Петровна учила меня с первого по четвёртый класс. С пятого класса по десятый я смотрел на своих учителей как на святых, и все эти годы на каждом уроке ждал от них, что вот-вот они заговорят со мной на языке моего сознания, разрывающего меня, - я не дождался. А в моих руках уже были все необходимые документы для поступления в университет. Я входил в Тюменский Государственный университет как в истинный храм науки и с таким трепетным благоговением, «какого никогда не было и не будет ни у одного верующего при входе в Божий храм.» Я был уверен на тысячу процентов, что все преподаватели и многие студенты поймут меня и помогут мне стать тем, кем я должен быть. Моё сознание было чистым и искренним, как у ребёнка, а искренний ребёнок никогда не ошибается. Первым вступительным экзаменом было сочинение. Вот что я написал в этом сочинении. Сочинение Не может быть человек умным, если он не добр ко всему и ко всем, и не всегда честно поступает с другими. Чтобы поступать честно с другими, надо научиться поступать честно с собой. Высшее творение древнего человеческого ума – это сотворение Бога. Высшее творение нынешнего человеческого разума – это теория коммунизма. В настоящее время в коммунистическую партию Советского Союза может вступить только слепой, глухой, очень юный и их родственник. Не может быть честного коммуниста и бесчестного, потому что коммунизм – это общество идеальных людей – коммунистов, каждый из которых – выше и прекрасней Христа по всем человеческим понятиям и по теории коммунизма. Владимир Ульянов-Ленин – человечнейший юноша! Но повешение царём его старшего брата Саши явилось для Ленина непревозмочным горем. Великая Октябрьская социалистическая революция – это месть Ленина за убийство его родного брата. Ленин отомстил; и все, кто способен озлобиться, пошли по этому варварскому пути, и началась гражданская война. Для меня нет в этой беде правых и виноватых, но отвечать за всеобщую народную трагедию обязана власть! Наша власть – в моём лице – унизила всех людей, потому что она четвертовала моё школьное детство и моё школьное образование. Я не хочу видеть в моей стране головасто-безрукого и рукасто-безголового; русские люди такими не рождаются! Откуда они берутся, почему и зачем? Тот, кто хочет учиться, тот должен учиться в институтах, университетах и академиях до тех пор, пока у него не иссякнет желание учиться. Пока в человеке не развита нравственность, учить его таблице умножения опасно и вредно. Большинство людей появляются на свет с врождёнными чувствами стыда и доброты. Пока в человеке юном не расцветут стыдливость и доброта, учитель должен краснеть за такого ребёнка. Если учитель за такого школьника не краснеет, этого учителя надо гнать из школы в шею! А преподавателей, которые выучили такого учителя, отправлять на работу в шахту, в деревню или на завод. Шахту, деревню и завод – преподаватели должны выбирать для себя сами? Естественно! Самое главное для жизни человечества – воспитание юных и просвещение всех остальных людей до достижения ими столетнего возраста. Пока дети не воспитаны, преподавать им школьные предметы, которые им не нравятся, это всё равно что поджигать порох, насыпанный им на голову. Я не был воспитан, меня привели в школу силой, а ведь я должен был бежать в первый класс с песней! Ремнём надо хлестать, хлестать принародно и папу и маму такого ребёнка, который идёт в первый класс без счастливой улыбки. Учить детей в школе имеет право лишь тот учитель, у которого есть ребёнок, светящийся счастьем. Я поступаю в Тюменский Государственный университет на филологический факультет, потому что люблю русский язык и русскую литературу девятнадцатого века. Я люблю русскую и мировую классику огромнейшей и слепой любовью, ведь ни одного произведения классиков я ещё не читал. Я считаю, что пока мой собственный природный ум не сформируется, я не имею права оставаться наедине с книгой классика. В моём понимании классик литературы – это человек, который сформировал своё собственное мировоззрение на все типы людей в отдельности и на всю жизнь в целом. Конец сочинения Прошло три дня. И я счастливейший входил в университет, чтобы узнать оценку за это своё сочинение. В списке абитуриентов, написавших своё сочинение на отлично, меня почему-то не было. Я очень огорчился. Но и среди четвёрочников моего имени тоже не оказалось. И я испытал чувство, как будто на меня вылили все помои всего города. Я стал искать свою фамилию в тех списках, кто написал сочинение на тройку, но и там меня не было. Я подумал: «значит пропустил я, не доглядел своё имя в списках отличников и хорошистов». Но – в написавших сочинение на оценку «неудовлетворительно», моё имя стояло одним из первых. Несколько раз я прочитал свою фамилию, и за это время всё моё физическое тело закаменело. Я с трудом повернулся на девяносто градусов – лицом к выходу! До дверей было метров двадцать, но пока я вышел на улицу, прошла вечность. Как сейчас помню: Я поднимаю правую ногу, и пол поднимается вместе с ногой. Я поднимаю левую ногу и делаю шаг, а пол под левой ногой проваливается. А потом… не находит пола и проваливается в яму правая нога, а левая поднимается вместе с полом… Я не Христос, который мог ходить по поверхности необозримой водной глади и учил этому других; я русский человек, и для меня потрясение всей моей души – это то же самое, как для любого не русского человека находиться на вершине величайшего в мире вулкана во время его извержения. Мне удалось, в состоянии потрясения, на окаменевших ногах, выйти из университета. Стою и отдыхиваюсь на университетском крыльце, (…но не отдышался и по сей день). То, что сейчас было убито моё будущее и я для него, я это понял. Моё жизнечувствование было сравнимо с гражданской казнью Достоевского. Его убили на той казни, но оставили жить. Я тоже был убит в университете, но стоял живой рядом с убийцей-университетом. Если бы проверяющие моё сочинение вызвали меня и поговорили со мной, мне было бы понятно, как жить дальше. Только моя природная доброта, только моё инстинктивное понимание и моя непреклонная вера, что любая жизнь Божественна, помогли мне не озлобиться. Меня приняли в нашу школу лаборантом в кабинеты физики и химии. Через год я поехал поступать в Омский физкультурный институт на футбольное отделение. Туда поступали ребята из футбольных школ и футбольных клубов. Моя любовь к футболу не нужна была здесь, Омский футбол жил своим миром. Я уехал из Омска униженным, но не оскорблённым. В моём сердце жила и пела мечта: осенью меня заберут в армию и там я встречу своих друзей! Службу я начал в учебке в подмосковном Щёлкове. Здесь в первый раз мне повезло на встречу с настоящим человеком, им оказался капитан Храпчук, наш командир взвода. Он никогда бы не позволил, чтобы солдаты прикрывали его своей грудью. Этот капитан был из тех, кто всегда пойдёт в бой впереди взвода. В то время капитаны Храпчуки не могли стать майорами; наша армия, в лице майоров и генералов, таких людей не любила; я говорю про майоров и генералов, с которыми встречался за полтора года службы в военно-транспортной авиации в Запорожье. В нашей запорожской части была самая дикая дедовщина: приведу один пример, его будет достаточно. Каждый день в обед, утром и вечером врывались в столовую пятнадцать старослужащих, и пока вся остальная наша рота заходила в столовую, эти пятнадцать старослужащих забирали в свои чашки всё мясо и брали всего остального себе столько, сколько хотели. Когда я увидел эту нечеловеческую дикость, я подумал: а ведь эти недочеловеки-солдаты уйдут из армии и станут на гражданке ещё более подлыми. Унизить напрямую моё достоинство я не позволил ни кому, но за это заплатил своим полугодичным рабским трудом. Через день меня ставили уборщиком казармы и в самые тяжёлые наряды. Моя душа вынесла, потому что когда я спал, мне снились цветные сны. А потом я стал старшим зарядчиком авиационных аккумуляторов. За четыре месяца до окончания службы на зарядную вошёл командир лётного полка в звании полковника и резко сказал: - «Ефрейтор! По твоей вине две эскадрильи не смогли подняться в воздух, ты загубил почти все аккумуляторы, ни один аккумулятор не заряжается как надо, на зарядной бардак, если не наведёшь порядок – пойдешь под трибунал.» Я ответил полковнику: - «Товарищ полковник! Все аккумуляторы заряжаются отлично, потому что меня учил капитан Храпчук, а на зарядной – порядок!» Полковник крикнул: - «Готовься через неделю в дисциплинарный батальон.» Я стал спокоен, как удав, потому что знал: и Бог и все ангелы от меня отвернулись. Через неделю мой помощник, Валера Окатов, увидел в окно идущего к нам полковника, и я вышел из зарядной через запасную дверь, чтобы не встречаться с идиотом. Полковник зашёл на зарядную и выше из неё через пять минут, оставив в журнале надзора за станцией запись: «Ходатайствую перед командиром роты капитаном Паутовым о предоставлении ефрейтору Мартюченко десятидневного отпуска на родину без учета дороги, за отличную службу» командир лётного полка полковник Вторичный приход полковника был понятен, а первый его приход объясняется просто, дело вот в чём: когда я пришёл на зарядную, там был такой порядок – каждую банку в аккумуляторе после зарядки проверял представитель от экипажа или эскадрильи. Мне неприятно было, чтобы моё добросовестнейшее отношение к службе вызывало в ком-то сомнение. Став старшим зарядчиком, я ввёл уже на третий месяц свой порядок. Я объяснял пришедшему офицеру, какой аккумулятор ставить на запуск, какой на приборы, какой в резерв. А раньше они сам и делали эти выводы, проверяя на моих глазах напряжение и плотность электролита каждой банки. Но из всех техников был один, который по-прежнему забирал у меня заряженные аккумуляторы строго по инструкции: откручивал все сорок восемь пробок в аккумуляторах и проверял плотность и напряжение каждой банки, и часто видел! - все остальные техники не откручивают ни одной пробки в аккумуляторах, разговаривают со мной две-три минуты и довольные уходят, забрав аккумуляторы. Мне было приятно и понятно, что техники и я доверяем друг другу свои жизни. Тот полковник узнал обо всём этом и пришёл с угрозами дисциплинарного батальона, но убедился своими глазами и ушами, что полное доверие ко мне – обосновано. Во всё двухгодичное пребывание в армии и три десятилетия после, я придерживался своего жизненного плана: спорт, литература, политика и, на четвертое место ставил свою личную жизнь. В армии изучал теорию коммунизма, моя сестра присылала мне книги. Всё остальное свободное время тренировался. При демобилизации моё физическое состояние было таким: мог бежать трусцой пять-семь часов – с улыбкой, отжимался от пола восемьдесят раз – без насилия над собой, толкал штангу весом сто килограммов, делал на турнике выход силой двумя руками пятнадцать раз. Но во сто крат я был сильнее духовно и морально. Я был уверен: искренних, добрейших и честнейших людей – больше половины. Своими взглядами на жизнь и людей я не соответствовал Божьим заповедям, я их превосходил, потому что мысль, что человек способен солгать осознанно, мне и в голову не приходила. Мы же своей жизнью Солнцу обязаны, и пока Солнце нас не обманет, ни один солнечный человек на ложь не способен. Я был уверен в себе и в людях и ехал из армии в Омский институт физкультуры, чтобы поступить на подготовительное отделение. Но «идиота полковника» в Омске я не встретил и мне пришлось возвращаться в деревню к папе и маме. А уже на второй день папа пришёл вечером пьяный и при мне ударил маму. Я взял папу за грудь и сказал папе в глаза – чтобы больше никогда этого не было. Папа тоже взял меня за грудь с силой, я положил папу на пол на спину, и мне стало стыдно, что папа вынудил меня применить силу, мама смотрела на нас с папой молча, и мне стало безразлично – будет бить папа маму еще, или уже нет. Через две недели я уехал в Тюмень и поступил слесарем на завод медицинского оборудования и инструментов. Футбольная команда этого завода «Спартак» была чемпионом Тюмени; и уже через неделю я был на тренировке с командой. Тренировка длилась четыре часа, я был счастлив. После тренировки , в раздевалке, трое футболистов подошли ко мне и грозно сказали: «Парень! если ты мечтаешь играть в нашей команде, то забудь об этом, мы тебя предупреждаем». После прослушивания такого заявления весь тюменский футбол мне стал противен. Ребята меня предупреждали по одной причине, вот она: оплачиваемых мест в команде было только семь, и если я займу одно место, то кто-то из них это место потеряет. На тренировки с командой больше не ходил. Я стал заниматься самостоятельно. Моей ежедневной нормой было не менее двадцати километров бега в день. Утром делал часовую зарядку и, в начале восьмого, уходил из общежития с улицы Тульской на завод Медоборудования, а вечером бегал вдоль железной дороги. Два раза в месяц, а иногда и три, обычно в субботу, я бегал из Тюмени в Винзили к брату, а в воскресенье прибегал в Тюмень. В середине марта я побежал в Винзили, отработав смену на заводе. Переночевал у брата и прибежал из Винзилей в Тюмень на завод. Отработал на заводе смену и пробежал вечером двадцать километров. Физическое и волевое состояние у меня были чемпионскими, и в первых числах апреля я побежал из Тюмени в Чугунаево к папе и маме. Я бежал эти шестьдесят километров без остановки, но медленно. За четыре часа и сорок минут бега вся моя одежда успела намокнуть от пота три раза и три раза высохнуть. Папа и мама к моему кроссу и ко мне проявили полное безразличие. Из Чугунаево в Тюмень я приехал на автобусе, а через день побежал к брату в Винзили. Старший брат мне сказал, что я мало тренируюсь, что я до Чугунаево бежал медленно. Эти слова брата я понял – «не ленись» и увеличил свои тренировочные нагрузки. В следующую субботу я опять побежал из Тюмени в Чугунаево. Последние триста метров до дома, бежать уже не мог, я шёл. Войдя в дом, сел на диван и попросил у среднего брата, приехавшего из Нефтеюганска, стакан воды. Брат сказал, - иди и пей. – Говорю брату, - я пробежал шестьдесят километров, у меня нет сил подняться, мне даже говорить и то тяжело. - Брат дал мне воды, прокричав, - ни кто не заставлял тебя бежать из Тюмени, надо было ехать автобусом. Мне б остановиться и отдохнуть от таких физических и моральных нагрузок, но в конце апреля я побежал из Тюмени в Чугунаево третий раз. За два километра до Велижан начались страшные колющие и режущие боли в икрах обеих ног. Я продолжал бежать, не обращая на эти боли внимания. Когда до дома оставалось девять километров, у меня из носа пошла кровь. Через всё сердце прошла боль, как будто его пронзили иголкой. А я продолжал и продолжал бежать, а колющая боль в сердце перешла в огненную, словно к сердцу прижали горячий утюг. Кровь из носа продолжала бежать, но не постоянно. Лишь только я остановился на пятьдесят восьмом километре бега, боли в сердце приутихли. Я был изнеможён, но счастлив, я сдал экзамен на проверку моей силы воли. Утром я встал с мыслью – пробежать девять километров. Я пробежал двести метро и упал от боли в сердце. В последующие два месяца не мог я бежать более ста метров. В начале лета уволился с завода, а в сентябре уже учился в педагогическом училище на физкультурном отделении. Учился отлично, был старостой в общежитии на одном из этажей, и меня, как примерного студента, поощрили! Меня вызвали в кабинет заместителя директора по воспитательной работе и сказали, что мне доверена честь нести портрет Леонида Ильича Брежнева на демонстрации в день празднования Великой Октябрьской социалистической революции. На это предложение я очень чётко ответил, что не только не понесу портрет Леонида Ильича, но и на саму демонстрацию не пойду, потому что не понимаю, зачем я должен это делать, и душе моей стыдно, а переходить через свой душевный стыд – не имею права. Заместителя по воспитательной работе звали Юрием Гавриловичем. Юрий Гаврилович стал мне рассказывать, как в тридцать седьмом году пытали его отца. Юрий Гаврилович не знал, как во всё моё детство пытали мою душу папа и мама, поэтому он продолжил: «Если ты не пойдешь на демонстрацию с портретом Леонида Ильича, то и тебя будут пытать». Я ответил: - «Пусть пытают, но на демонстрацию не пойду». Два часа длился этот дикий разговор с Юрием Гавриловичем. Во всё это время я верил, что меня могут арестовать, пытать, а после пыток надо мной, я снова буду учиться в училище. У меня не было и не могло появиться даже зародыша мысли, что меня могут выгнать из училища за отказ идти на демонстрацию. Земля под ногами провалилась, когда Юрий Гаврилович отдал мне школьный аттестат и сказал, что я отчислен из училища за отказ идти на демонстрацию. Не нашлось ни одного человека, кто поддержал бы меня. Я не чуждался ни одной физической работы, но всю мою душу пронизывала жажда – учиться! Все, окончившие институты и другие учебные заведения, представьте себе – как бы сложилась ваша жизнь, если бы вас лишили возможности учиться из-за вашей веры – остаться человеком с чистой совестью? Корявый вопрос я вам всем сейчас задал? Понимаю я вас всех и ни кого не осуждаю, но и вы поймите меня, если считаете себя русским человеком. Моё отчаяние и моя безысходность закончились тем, что я попал на курсы экскаваторщиков. Моя чуткая, восприимчивая, ранимая поэтическая душа и громадина рокочущего железа, что может быть несовместимее? Прекрасный седой джентльмен, преподававший на курсах электроведение, смотрел на меня, не выдержал, подошел ко мне и сказал: - «Не понимаю, как ты оказался здесь, только большая беда могла тебя сюда привести.» Советские экскаваторы! Советские бульдозеры! Советские трубоукладчики! Не найдешь в мире ни одного индивида, считающего себя человеком-личностью, кто пошёл бы сознательно и добровольно работать на этой технике!!! Я выучился на экскаваторщика и меня направили на работу в Нижневартовск. В первый же день меня заставили (не попросили, а заставили) мыть уазик начальника управления. Мыть уазик я не стал, а пришёл к начальнику управления и объяснил, что приехал работать на экскаваторе, а не мыть машины. На эти мои слова начальник управления ответил, - ты будешь делать все, что прикажу я, а я тебе приказываю идти и мыть мою машину. После таких приказов я и за миллиард рублей пальцем не пошевелю. Поэтому уже через три дня я был в Тюмени в тресте «Тюменьгазмеханизация». В тресте меня хорошо выслушали и правильно поняли, и предложили мне на мой выбор работать в любом северном городе. Я выбрал город Нефтеюганск, там уже несколько лет жил и работал мой средний брат; а мои чувства к братьям! в то время были на запредельно высоком уровне; а разве должно быть по-другому между русскими братьями? Моя работа в Нефтеюганске началась с дурнейшей истории, меня определили помощником к экскаваторщику «водкину». Как только мы познакомились с экскаваторщиком «водкиным», он тут же послал меня в магазин за водкой. Откуда было ему знать, что мне стыдно покупать водку и противно брать бутылку в руки. И я пошёл не в магазин, а в контору. В кабинете начальника управления был чудесный человек, по фамилии Старцев. Я попросил, чтобы меня направили к культурному экскаваторщику. И уже вечером я летел в вертолёте МИ-8 на строящуюся компрессорную станцию Самсоновская газопровода Уренгой-Помыры-Ужгород. Экскаваторщик Володя Ракутин, оказался душевнейшим человеком, технику он любил фанатически и относился к экскаватору бережнее всех людей, каких я в дальнейшем встречал. За полгода Володя Ракутин научил меня выполнять любые работы на гидравлическом экскаваторе на отлично. Меня уважали и ценили как экскаваторщика, а моё человеческое я – не волновало ни одну душу. Я стал ощущать себя частью груды рокочущего металла, и с этими ощущениями уже не мог справляться, и через два года работы на экскаваторе уволился и приехал в Винзили к папе и маме. Я приехал к папе и маме с чувством, что мы сядем за стол – и часами, днями, месяцами будем говорить и говорить втроём, пока у меня не останется ни одного больного вопроса. Ведь я прислал им из армии и Севера более двухсот писем, а в ответ получил пятнадцать. Пятнадцатое письмо от мамы было коротким и ясным, как удар колотушкой по голове… «Сынок, ты зачем так часто пишешь нам письма, ты нам больше не пиши. твоя мама» Папа и мама не стесняются называть себя старыми. Я помню своё ужасное детство, и на моих папу с мамой у меня своё незыблемое мнение: Мои папа и мама для меня – вечные святые люди, их значимость для меня выше всех рассуждений человечества о человеке. Двадцать пять казацких плетей надо давать тому человеку, кто называет себя или другого человека – старым. Это касается всех людей. И вот я дома и сажусь с мыслями за стол, что сейчас начнётся многомесячный разговор между папой, мамой и мной. В телевизоре появился Леонид Ильич Брежнев, он стал читать кремлёвский документ. Я сказал папе: - «Если вы, папа, хотите слушать этого главного советского преступника, то мне ничего не останется, как выбросить телевизор в окно!» Папа встал, сжал левый кулак, воткнул указательный палец правой руки в мою грудь и всей мощью своего духа изрёк: «Ты антисоветчик! Тебя надо расстрелять!» Папа ненавидел меня со дня моего рождения, папа этого не скрывал. И вот уже только за то, что папа ненавидит меня и не скрывает своей ненависти, я превозносил папу и ставил его выше всех отцов. В своих чувствах – папа честнейший человек. В своих мыслях – папа сомневающийся трус. А моя мама своими словами втыкает в моё сердце лом: «Тебе сынок надо жениться, у тебя должны быть жена и дети, я хочу нянчить внуков от тебя.» Я не понимаю, откуда у меня может взяться невеста?!!! – если даже мои самые близкие – мои родители, а их у меня трое – папа, мама и Советский Союз, не любят меня, не понимают и не хотят этого делать. В то время я начинал уже чувствовать себя человеком с государственным мышлением, отвечающим за счастье всей страны. Моя душа была переполнена чувствами к общечеловеческим счастьям и болям. Я сказал маме искренне то, что чувствовал, - у меня двести пятьдесят миллионов детей! Да, именно такой любовью я любил мою Родину – мой Советский Союз. Мой дух поддерживали в это время два человека – Сахаров и Солженицын. Больше всего мне было обидно за Бога. Он дал мне в невесты Люсю Кораблёву, а к Люсе Кораблё вой я ни разу не прикоснулся, а у Люси уже было двое детей… И пройдет ещё миллион лет, а такие Божьи невесты, как Люся Кораблёва, всегда отвечали и всегда будут отвечать на высшее мужское чувство только одним словом: му-у-у-у! И если такой Божьей невесте ты не скажешь в ответ бе-е-е, значит невесту ты потерял. В те годы в Винзилях было много немцев, они жили и работали! Обо всех немцах, которых встречал, у меня остались тёплые воспоминания. Ни об одном болгарине, их тоже много было в Винзилях, не могу вспомнить ничего хорошего. Немецкая культура взаимопонимания ушла вперёд от болгарской культуры на тысячу лет. Когда я узнал, что болгарскому актёру дали роль Петра Первого, и болгарин эту роль играет, я пережил над моей душой такое же глумление, как если бы гражданину Израиля дали в фильме роль Гитлера, и израильтянин эту роль играл. Чтобы русских взлюбили все страны мира, на русскую землю должны вернуться три четверти всех русских, живущих за границами. Шёл ноябрь тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Все приспосабливались к жизни по мере своей помутившейся совести. Жить половиной своей чистой совести удавалось Владимиру Высоцкому, благодаря помощи его великих друзей. Счастливо живущих в ладу со всей своей совестью, в Советском Союзе не могло быть, по существу. Везде и всюду слышались высказывания, - честно жить невозможно. Ложь, исходящая из Кремля, правила жизнью. Честные оставались собою. До Ноябрьска открылась железная дорога, и я поехал строить автодорогу Ноябрьск-Муравленко. Быстро научился работать на драглайновом экскаваторе и стал рыть землю днём и ночью. Все люди, работающие рядом со мной, приехали на север – заработать. А я сюда приехал, чтобы сохранить свою душу и ещё более понять душу всех трёх моих родителей: папы, мамы и Советского Союза. Моя душа ныла и стонала, ведь я постоянно помнил: если Андрей Дмитриевич Сахаров изолирован от научной и общественной жизни, то это значит – что несколько миллионов русских интеллигентов находятся в аналогичных условиях. И я стал обдумывать создание Абсолютно Честной партии Советского Союза. Два года, ежедневно, мою голову и моё сердце занимала эта задуманная мною партия. Был уже написан устав партии, перечислены все причины создания этой честнейшей в мире партии, были определены её задачи и цели. Весь третий год я обдумывал, по нескольку раз, всё продуманное за два предыдущих года. На четвёртый год я сделал заключение: Ни одна, даже самая честнейшая партия, русским людям не нужна. Пока есть хоть одна политическая партия , полное счастье русского на русской земле – невозможно, потому что политическая партия и русская душа – антагонисты. У русского политика – голова философа, душа Леонардо-да-Винчи, руки Петра Великого. Кто не соответствует этим маленьким требованиям, тот для русской земли – не политик, в глазах потомков. Идёт тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год. Я одинок в самом чудовищном смысле этого слова. Мой собственный природный ум сформировался полностью. Я самый больной человек в Советском Союзе, я болен жаждой – учиться! Все дороги во все учебные заведения мне закрыты. В моей трудовой книжке две записи: слесарь, экскаваторщик. Эти записи означают, что я должен копать землю, а не жить всеми человеческими мыслями и чувствами, и навсегда забыть – что ты личность. Без бумажки – ты букашка, эту ложь я слышал в свой адрес сотни раз. А то, что я даже мысленно ни разу никого не обманул и никогда не смогу этого сделать, не интересовало никого. В таком душевном расположении приступил я к изучению русской классической литературы. Главным для меня было понять автора, пройти вместе с ним путь роста его души, ума и сознания и, не менее главное – получить от автора ответы на вопросы: к чему автор стремился, кто и как ему помогал, и что мешало? Мой папа считал Максима Горького самым лучшим писателем. И вот в моих руках полное собрание сочинений Горького. Через неделю я спрашиваю самого себя: тот, кто произвёл Максима Горького в классика литературы, о чём думал? Николай Васильевич Гоголь – душа моя родная. Больше всех был любви достоин и меньше всех её получил. Наши современницы, не нашедшие в своём сердце слёзы для Гоголя, не имеют права произносить его имя. Афанасий Фет, баловень судьбы. Был окружён заботами женщин, и не одну не просветил. Василий Розанов, молния без грома. Испил все чаши счастья близких, ближе всех подошёл к счастью одиночества, того одиночества, которое не удавалось избежать ни кому. Яков Полонский, цветок на камне и камень на цветке. Неизменный друг любого начинающего писателя и поэта. Александр Добролюбов, дитя и дедушка правды. Основоположник шёпота: общество без зла и лжи не только возможно, но и необходимо и неизбежно. Николай Гаврилович Чернышевский, министр культуры и экономики глухонемого государства. Александр Сергеевич Пушкин, детский поэт и писатель. Дожив до подросткового совершенства, перестал расти и мужать, потому что всё русское общество находилось в младенческом состоянии. Не царь и дуэлянт забрали у Пушкина право на жизнь, а его прекрасная жена Наталья Николаевна. Жена отвечает за жизнь мужа и детей. У мужа функция была, есть и будет только одна и навеки: чтобы в любое время дня и ночи дети и жена находились в состоянии вдохновения. Лев Николаевич Толстой, море русской жизни в океане человечества. Там, где нет преобладания сердечных мыслей над чувствами, там цветение жизни заканчивается. Человек начинает стареть, когда в нём замедляется и прекращается духовный рост. Государство, которое позволяет гражданину прекращать свой духовный рост, преступно! Фёдор Михайлович Достоевский, банщик русской души… (более коротко сказать не могу) – длиннее говорить не позволяет пропасть одиночества. Владимир Ильич Ленин, полководец униженных и оскорблённых. Советское государство создали униженные и оскорблённые с помощью озлобленных. Победив фашизм, Советский Союз выполнил свою главную историческую функцию. Леонид Ильич Брежнев, нянька, воспитатель и производитель советской лжи. Леонид Ильич Брежнев стоит во главе Советского Союза уже очень долго, к чему это может привести? Для меня это главный вопрос, не ответив на который, я не могу ни о чём другом думать. Заканчивается смена, глушу экскаватор и иду домой. Мой дом – вагончик; в нём, кроме меня, живут пять экскаваторщиков и два бульдозериста. Все эти люди не знали и не узнают ни одной моей мысли, потому что это вредно для их здоровья и счастья. У всех у них железное правило: меньше знаешь, лучше спишь; у начальника голова большая, пусть думает. Захожу в вагончик и вижу: один плачет, другой его успокаивает, а остальные пьют водку. Я услышал слова: «Леонид Ильич» понял: изгадивший души сотен миллионов людей ушёл из жизни. К моему нескончаемому огорчению и позору, мне ещё не приходилось здороваться и разговаривать ни с одним русским интеллигентом, понимающим, что у него и у меня, и у всех нас – одна судьба. Сегодня мне исполнилось двадцать девять лет, а в эмоциях, в мыслях и в теле я чувствую себя четырнадцатилетним, я всё ещё девственник, Хочу увидеться со своей сестрой и братьями. Приезжаю к сестре в поселок Куминский Кондинского района; сестра встречает меня словами: «Истаскался-то как!» Приезжаю к среднему брату в деревню Чеускино Нефтеюганского района; средний брат встречает меня: «О, бичара, чего тебе?» Приезжаю к старшему брату в Винзили Тюменского района; старший брат говорит мне: «Плавал ты и плаваешь всю жизнь, как говно в проруби!» Возвращаюсь на Север, завожу экскаватор, гружу в КрАЗы и кидаю в отвал десятки тысяч кубометров грунта; в два часа ночи закричало моё сердце: ты не имеешь права рыть землю! Уезжаю из Ноябрьска в Кисловодск. В Кисловодске не могу устроиться на работу, уезжаю в Пятигорск и устраиваюсь грузчиком на базу треста «Кавминкурортстрой». Работаю грузчиком по скользящему графику. В общежитии, в котором живу, есть библиотека; начинаю изучать иностранную литературу. Жан Жак Руссо распахивает передо мной двери во французскую классику. Автор «Консуэло» ставит мне подножку, я крепко стою на ногах и иду дальше. Вольтер объясняет вещи, которые приятны мне, потому что понятны всем со дня рождения. Дени Дидро предлагает испить напиток мудрости, я не вижу рядом с Дидро такого напитка и иду дальше. Ги де Мопассан извинился передо мной, через три дня я понял, почему он это сделал. Лицо Эмиля Золя я не вижу, он джентльмен – и поэтому сам отворачивается от меня. Густав Флобер объяснял и объяснил, что русский и француз стоят друг друга. Стендаль – идеальнейший француз, ему удаётся меня трясти и потрясти, не прикасаясь ко мне. Оноре де Бальзак подходит ко мне со словами: «Меня нельзя не любить.» Я обнимаю Оноре и шепчу ему на ухо: Мне обидно, что ты родился во Франции, а не в России. Наполеон, вечно живой для России и Франции, смотрит на меня как на своего камер-пажа. Я говорю Бонопарту: «Если не хотите опростоволоситься, берите выше.» Наполеон плачет, Андре Моруа вытирает ему слёзы. Андре Моруа берёт меня за руку и подводит к огромному столу, за которым сидят все его любимые французы и француженки… Джек Лондон кидает снежки и попадает мне в лоб. Я говорю Джеку: «Кидай в меня снежки, пока не устанешь!» Джек Лондон отвечает мне: «Жена не разрешает радоваться жизни.» Вэйс подводит ко мне маму Моцарта, мама Моцарта мне говорит: «Извини меня, что я не могу быть мамой для всех детей на свете.» А в это время, лично для меня, камерный оркестр «Виртуозы Москвы» исполняет своё произведение. А передо мной в библиотечном зале сидит за столом Татьяна Гавриловна; на правой её руке обручальное кольцо; Таня печальнее всех на свете. Я смотрю на Татьяну Гавриловну, а вместо неё вижу Солнце. А Томас Манн предлагает мне познакомиться с братьями Иосифа. Кто-то бросает меня в колодец, Иосиф помогает мне из колодца выбраться. Солнечная Татьяна Гавриловна занимает все мои мысли, а за моей спиной звучат голоса Канта и Фейербаха: «Рады бы, но ничем помочь тебе не можем.» Остаюсь наедине со своей памятью. Сотни раз возвращает меня память ко всем Таниным словам, которые она мне сказала: «Мой муж умер полгода назад. Я тоже скоро умру, я вся больная. Мой любимый сынок в армии в городе Камышино Саратовской области, мне его жалко, он останется сиротой. Если б мой муж, в первые дни нашего знакомства, поступил со мной благородно, я бы до сегодняшнего дня не вышла замуж. Мой муж не любил меня, и я тоже его не любила. Я была очень красивой и самой стыдливой во всём городе Пятигорске. Мой муж чудесно любил детей. Он женился на мне, чтобы я родила ему ребёнка. И я родила ему ребёнка. Муж говорил мне, что я не люблю нашего сына, и чтобы объяснить мне, как ему дорог сыночек, он съел весь его кал, когда сын сходил на горшок. Меня стошнило и вырвало, но уже через месяц - я полюбила сыночка так, как никого не любила и уже никого не смогу полюбить.» Вновь и вновь, прослушав голос памяти, в котором звучали все эти Танины слова, я надевал спортивную форму и шёл на тренировку. Пробегал вокруг горы Машук по кольцевой дороге и останавливался у места дуэли Лермонтова. Тысячи туристов я видел здесь, не знаю – о чём они думали? У меня на месте дуэли Михаила Юрьевича была только одна мысль: память – самое грозное оружие в битве за честь и достоинство. Я возвращаюсь в общежитие, в районе Белой Ромашки, здесь я живу уже пятый месяц. Прошло полтора месяца с тех пор, как Татьяна Гавриловна стала для моих глаз солнцем. Мой внутренний голос мне говорит: «Внутренний голос – это идеальная и пророческая мысль, не обмытая кровью сердца и не запеленатая в душевный чувства. Я – твой внутренний голос, слушай меня внимательно. Ты жил, живёшь и будешь жить для совести русский людей. Невозможно, находясь в несчастном состоянии своего сердца, заряжать энергией счастья других людей. Ты поставил на одну полку себя и Татьяну Гавриловну, а её душевная жизнь для тебя сейчас дороже всей твоей. А что такое твоя душа для солнечной Тани? Полного ответа нет? Да? Если ты обманешься в душе и в сердце Татьяны Гавриловны, то для такого человека как ты, это будет означать: обманувшись в душевной организации Тани, - ты обманул не только себя, но и всех. Твой русский дух безупречен, но сердце твоё уязвимо. Тебе тридцать лет, ты девственник, и – поэтому любая девушка или женщина способна предстать перед тобой в образе любимейшего тобою ангела. Твоя чудеснейшая, единственная, прекрасная Татьяна Гавриловна – не ангел, а более-менее приличная обывательница своего времени; она меняет портреты генсеков с такою же поспешностью, с какой их хоронят. Последний портрет она вешала в библиотеке на твоих глазах, произнося: «Ой, Мишенька, какой ты молодой и красивый, по сравнению со всеми теми.» Твоя солнечная Татьяна Гавриловна любит только своего сына и любит она его – как улитка свой домик. Свою личную жизнь она считает пылинкой космоса, а твою ветерком, освежающим эту пылинку.» Я кричал на свой внутренний голос: Замолчи!!! Мой внутренний голос подчинялся мне, как собственный хвост любому животному. У моего внутреннего голоса о Татьяне Гавриловне было тысяча мнений, и мой внутренний голос вскрикнул: «Татьяна Гавриловне не чувствовала себя – самой любимейшей на Земле. Ты отдашь ей всё своё девственное сердце и душу, а она подарит тебе прекрасное, ещё более прекрасное – как если бы осуществились все твои мечты и грёзы. Твоя любовь – подарит ей понимание и ощущение бесконечности жизни.» Хватит, хватит, мой внутренний голос! Я понимаю, что ты – мой внутренний голос, это голос Бога. И я уповаю на Тебя, и верю, что всё – что говоришь мне, Ты скажешь Тане, своевременно, без опоздания. Целый месяц я разговаривал и спорил со своим внутренним голосом. Видеть солнечную Таню и догадываться – что она не чувствует всего происходящего в моей душе! Это стало для меня невыносимо. Я уехал из Пятигорска, сказав Тане: «Через полгода я пришлю Вам письмо.» Солнечная Таня мне ответила: «Через полгода ты забудешь даже моё имя.» Мне легче было бы услышать от всех девушек Советского Союза «ты гад», чем от Тани эти семь слов. Из Пятигорска приехал в Винзили, папа встретил меня словами: «Ну, вот ты и дождался, наступило твоё время!» Я ответил папе: «Нет, Горбачёв – это не моё время.» Мама заметила небывалые печаль и радость в моих глазах и сказала: «Так я и знала, что ты кого-то там найдешь, лучше б ты не ездил в Пятигорск, горе мне от тебя, только одно горе.» Через неделю я поехал устраиваться на работу в Муравленко. Иду по строящемуся Муравленко, радуюсь всем и всему вокруг. Впереди меня траншея, глубиной в три метра, а через неё перекинуты скользкие досочки и нет поручней. Прохожу траншею по этим досочкам, не без труда, и оглядываюсь… перед досочками стоит прекрасная дама; я предлагаю ей помощь в её путешествии по скользким досочкам, а в ответ от прекрасной дамы получаю поток бранных слов. Устраиваюсь на работу в трубопроводное управление, руководство управления – снизу до верху – спит; за пять месяцев происходит несколько аварий на только что введённых в действие трубопроводах, выводы не делаются, дальнейшие аварии неизбежны; еду в Москву, в здание ЦК на Старой площади, в двадцать пятый кабинет. По пути в Москву, заезжаю к папе с мамой. Папе безразлично, куда я попаду: хоть к ангелу в объятия, хоть к чёрту – вот те я, хоть к Богу на именины. Мама смотрит мне в глаза и говорит: «Сынок, там тебя убьют.» Спокойно отвечаю маме: пусть убивают. В Москве отстаиваю в очереди на Старой площади полтора дня и захожу в двадцать пятый кабинет, с порога заявляю: пока не решится мой производственный вопрос, я отсюда не выйду. Представитель стула двадцать пятого кабинета разговаривает со мной пятнадцать минут, потом берёт телефон, набирает номер и говорит командным голосом: «Товарищ заместитель министра?... Здравствуйте! У меня в кабинете, передо мной, сидит экскаваторщик одного из ваших северных трубопроводных управлений. Сейчас он придёт к вам! Все его вопросы по поводу производственных и человеческих отношений на месте его работы должны получить от вас ответ, чтобы у него не осталось ни одной претензии к руководству по месту работы… До свидания.» Представитель стула двадцать пятого кабинета кладёт трубку, на моём лице восторг, представитель пишет мне адрес, и я лечу в министерство на крыльях честного советского парня. В министерстве меня облаивают, как собаку. Быстрее побитой собаки бегу на Старую площадь в двадцать пятый кабинет. Вхожу в здание, ко мне подходит сержант милиции и показывает табличку на стене. Читаю: граждане по одному и тому же вопросу в один и тот же кабинет, дважды не принимаются. Я выхожу на улицу и смеюсь, а что мне остаётся делать, ведь я же нормальный человек, я понимаю: меня, ни разу не солгавшего, обманули в самом сердце моей Родины. Обманули подленько, гнусно, но красиво. Север мне стал понятен и неприятен. Я приезжаю в Тюмень, покупаю билет до Новороссийска, мой самолёт – через три недели. Папа болен, неделю ничего не ест. Мощнейшее папино здоровье победит любую болезнь, я в этом уверен! Но моя мама, моя сестра и два моих брата считают папу сумасшедшим. Я знаю другое: пока мой папа не ответил на все мои вопросы к нему, папин ум находится, и будет находиться в стадии формирования. Истина человеческого отношения к больному папе на моей стороне, но самые мои близкие люди по крови смотрят на истину, как на большую навозную муху; они подходят к больному молчаливому папе – не с лучшими и высшими своими чувствами к нему, а с гордостью выдающихся математиков, отсчитывающих папины дни. Ничего и никого не замечая вокруг, родная папина сестра, Нона Михайловна, ухаживала за больным своим братом и нашим папой, как за самым светлым на земле ангелом. А моя мама проявляла в это время дикарскую ревность, на которую имеет основание только животное; моя мама отгоняла словами и руками мою родную тётю Нону от моего папы, не давая тёте Ноне ухаживать за своим братом. У папы была пневмония скрытой формы, а папу лечили от сердечной недостаточности, но это откроется после, после приезда младшей папиной сестры – Эльвиры Михайловны. За пять месяцев до этих ужасных дней для папы, папа открыл мне всю свою изболевшую душу, когда сказал: «Вот, теперь я понял тебя полностью, вот такого друга не хватало мне всю жизнь.» Мой единственный настоящий друг на земле – мой папа, ненавидевший меня со дня моего рождения, лежал передо мной на диване с закрытыми глазами; за последнюю неделю папа не сказал ни одного слова. Папино тело не нуждалось сейчас в моей помощи. Я говорю недвижимому умолкнувшему папе: папа я улетаю в Новороссийск устраиваться матросом в Черноморское пароходство, через пять часов вылет моего самолёта. Папа открывает глаза, смотрит ясным человеческим взором в мои зрачки, подаёт мне свою руку, я подаю папе свою, папа сжимает мою ладонь до хруста моих крепких пальцев и говорит: «Прощай, сын, друг, мы с тобой уже не увидимся, будь счастлив.» На папиных губах появляется счастливейшая улыбка полностью понятой его истинной души. Получив от вечно живого для меня папы признание и благословение, я уехал в аэропорт. Прилетаю в Новороссийск, прохожу медицинскую комиссию; уже завтра я познакомлюсь с капитаном дальнего плавания, который станем моим другом. Друг – это высшая должность и призвание на русском флоте; морское братство непоколебимо, как дух Великого Петра. Друг, попавший в беду, не вызовет здесь ни в ком уныния и отчаяния, а каждому придаст силы к действию. Я ещё не знал, а судьбе моей было уже известно, что моё знакомство с капитаном дальнего плавания откладывается до попадания на глаза капитану Челобитной, которую сейчас пишу в 24 часа 16 января 2014 года. В тот вечер, в Новороссийске, я заснул сном целостного человека, а проснулся тремя разрозненными четвертями себя былого. Одна четвёртая часть, заключающая во мне всё моё начало, от меня отделилась, когда я увидел сон: кошка ест сырое мясо и жадными глазами смотри на меня… Утром уезжаю в Мин-Воды и улетаю в Тюмень. На Винзилинском кладбище меня подвели к холму свежей земли. Рядом с папиным – последним местом на земле, находилось ещё более свежее погребение, вокруг него стояли люди с отрешёнными лицами. Мама, моя божественная мама, даже здесь, даже в эти минуты, была чудовищем: она бранила людей за то, что они упокоили, навечно, дорогого им человека слишком близко к могиле её мужа. Прошли дни… Я собирался лететь в Новороссийск на работу в пароходство. Мама сделала мне заявление: «Если ты не останешься жить со мной в Винзилях, то через месяц меня похоронят, а ты будешь виновником смерти своей матери.» Никакие мои объяснения о моей собственной жизни и судьбе не действовали на маму; и я остался с мамой, чтобы мама жила. Проходит год, мы живём в папином доме вдвоём с мамой, и я начинаю понимать: моя мама родилась для счастливой жизни с человеком, у которого нет и не было и не будет ни одной мысли и ни одного чувства из всех тех, без которых немыслимы честь и достоинство. А папа, по мере своих сил, всю жизнь стремился ко всем этим чувствам в себе, потому что подсознательно знал: такие чувства есть в каждом человеке. Третий год живу в Винзилях, выписываю и изучаю все толстые литературные журналы, а также философские и прочие,… и все центральные газеты. Всю общественную жизнь, голос которой до меня доносится, я вижу в образе беременного чудовища, неохватного умом и глазами размеров, имя этого чудовища – ложь. Чудовищная ложь беременна, она на сносях, чем она может разродиться? Ответ не нахожу в своей голове. Обращаюсь к истории двух моих любимых стран – Франции и Германии. Ответ на мой вопрос лежит в истории этих двух государств на самом видном месте: ложь – порождает цинизм. Моя вера в храмы гуманных наук и просвещённого человеческого духа не иссякала и не иссякнет никогда. Беру свой школьный аттестат и вновь вхожу в Тюменский Государственный университет. Сдаю вступительные экзамены на заочное отделение юридического факультета; сдаю устные экзамены на отлично, а диктант на балл ниже. Прихожу в университет за информацией, получаю информацию: я не зачислен. Нахожу всех преподавателей, аттестовавших меня, разговариваю с ними; преподаватели говорят мне в один голос: «Мы ходатайствовали о твоём зачислении и были уверены, что будешь у нас учиться.» Подхожу к председателю экзаменационной комиссии и задаю вопрос: все преподаватели ходатайствовали о моём зачислении, почему я не зачислен? – Женственное лицо председателя экзаменационной комиссии заливается краской; я смотрю в её глаза, говорю её глазам своими глазами: все дали вам денег, а я не дал, поэтому я не зачислен? – Ещё более густая краска заливает лицо председателя экзаменационной комиссии, она молчит, я тоже молчу, потому что иду к декану университета. Здороваюсь с деканом и задаю вопрос: Я сдал вступительные экзамены на отлично, почему я не зачислен? – Декан отвечает: «Видимо произошло недоразумение, и если ты считаешь, что твоих знаний достаточно для учёбы в университете, мы создадим новую приёмную комиссию, ты пересдашь вступительные экзамены, и, если сдашь, будешь зачислен.» Говорю декану: Я сдал вступительные экзамены, сдавать их повторно – это абсурд! Предлагаете маленькую сделочку между моей совестью и вашей? – «декан, образованный человек, в ногу со временем идёт, а я сзади плетусь и за своей спиной не вижу никого». Выхожу из университета, все колокольчики и колокола моей души бьют в набат, а все мои мысли движутся в одном и непреложном направлении… «ни секунды не можешь ты больше жить на своей любимейшей родине.» Но только на пять минут моё сердце было отделено от Родины. Только пять минут моё сердце выдержало пребывание за границей. Самый русский человек из всех, кого я знаю, Фёдор Михайлович Достоевский. Мне нужен был совет, или встреча с русским человеком, который бы меня понял, то есть – объединил свои возможности с моими силами. Уже минуло четыре года с того дня, как солнечная Татьяна Гавриловна убрала из моих глаз чувство цельного созерцания и благоговения перед всеми, кто хоть единожды о себе самой думала или постоянно видела в себе неповторимое диво природы. Отправляю солнечной Тане письмо с прозой моей души: Проза моей души Из Тюмени до Магадана На велосипеде еду Не за малиной, - Везу невесте обручальное кольцо. Восточный ветер не любит мою спину И дует мне в лицо. Перед Магаданом не сделаю круг, А разбегусь на коленях И пойду на взлёт. Велосипед – самый надежный друг, Не подводил И не подведёт. Велосипед не станет кислее теста И повернёт назад, Если моя невеста Переехала в Калининград. Прощай дрожащий океан ! Душат меня счастье и беда. Прости, родной – неродной Магадан! Она в Калининграде, мне надо туда. Велосипедик милый, держись! От Магадана до Урала – рукой подать, Если помнишь, как верила в жись Каждая советская мать. Не забодают мои мозги Ни власть, ни церковь, ни улица. Отдам в Калининграде сердечные долги И пойду Свататься к курице. Получаю от солнечной Тани ответное письмо: «Дурак не тот, кто дурак, а тот дурак, кто не дурак, да дурак, вот дурак, так дурак. Забудь меня, как будто меня и не было в твоей жизни.» Все эти четыре года мы живём с мамой вдвоём в папином доме. Мама постоянно говорит мне: «Если ты уедешь, я умру». Возвращаюсь с работы домой, мама выходит из калитки с полным ведром помоев и выливает за оградой, рядом с палисадником и дорогой. С ужасом в голосе говорю маме: «Мама, что Вы делаете! – Слышу мамины слова: Все льют, и я буду лить!» Не верю своим глазам и ушам и объясняю маме, давясь стыдом: нельзя, мама, этого делать, нельзя. – Мама ставит точку в разговоре: «Как был ты простофилей, так и остался им.» Моя жизнь находится между солнечной Таней и моей Божественной мамой; моя жизнь находится между ними – как между адовыми жерновами. У меня нет другого пути в жизни, кроме этого: или я жернова остановлю, или они сотрут в пыль не начавшуюся мою жизнь, ведь я ни одному человеку не пожелал бы такой судьбы как моя, а это значит: я еще не жил. Ни кто и ни что не помешает мне встретить два счастья: первое, - чтобы солнечная Татьяна Гавриловна говорила мне с восхищением в своей душе и вдохновением в своих глазах: Я, солнечная Танечка; - и второе моё счастье, - чтобы моя мама встречала меня с улыбкой и словами: Я твоя Божественная мама. Моя мама меня родила; родив меня, моя мама подарила мне сердечно-душевную честь; эту честь взяла у меня солнечная Татьяна Гавриловна, когда мне было тридцать с половиной лет; значит эти два Божественно-солнечных создания – моя мама и Татьяна Гавриловна, более всех на свете ответственны за моё счастье с другими людьми, которых еще не знаю. Что представляет моя жизнь? Моя жизнь была и остаётся зелёной травой, а солнечная Татьяна Гавриловна стоит на этой зелёной траве, а моя Божественная мама на эту зелёную траву плюёт; а моей Родине, - если эта зелёная трава не вырастет, и не распустятся на ней цветы и цветочки, что достанется? – моей русской земле – моей Родине достанутся отпечатки Таниной обуви, плевки моей мамы и моё вопиющее молчание. Моё достоинство дано мне свыше. Данное свыше достоинство не позволяет мне смотреть на слезу ребёнка вне совокупности со слезой зрелого человека и домашнего животного. Титан человеческого ума и человеческой души Андрей Дмитриевич Сахаров уже стоит на главной трибуне русского народа, а я стою на самом дне русской нации, значит – всё нормально… А в это время русскую государственную трибуну топчет колосс американского сознания Михаил Сергеевич Горбачев. Речь колосса Горбачёва «Андрей Дмитриевич Сахаров – демагог!!! Отвечаю на все Вопросы коротко и ясно… На русской земле вводится Новое Мышление! Помните «новый порядок» в Германии??? Подумаешь, ерунда какая «новый порядок», а тут же целое, целое, целое Новое Мышление!!! До меня, на русской земле ни кто не мыслил! Какой-то там Мономах, какой-то Варлаам, какой-то Сергей Михайлович Соловьев, какой-то Фёдор Достоевский, какие-то цари, какой-то Лев Толстой, какой-то Великий там русский народ, да все их жизни и все их мысли – чушь!!! Я Михаил Горбачёв!!! Вы только вдумайтесь! Я изобрёл Новое Мышление на русской земле!!! Иуда, предавший Христа, отдыхает,… ваш Иуда мне даже в подмётки не годится. И не сравнивайте меня с Иудой, Иуда – крохотный лилипут, а Я – великанище!!! Чтобы стать колоссом американского сознания и изобретателем Нового Мышления на русской земле, я лизал, лизал, лизал, зализывал одно место у Мудрейшего из людей Леонида Ильича Брежнева! А этот еврей, Андрей Дмитриевич Сахаров, чем в это время занимался? Тьфу, даже вспомнить о нём мне гадко! Он подонок и бестолочь, этот ваш Сахаров. Моё Новое Мышление, изобретённое мной, он позволяет себе оговаривать!!! Таких гадов, как Сахаров, будем уничтожать при их зачатии! В основание величайшей на земле перестройки заложено моё Новое мышление! Уже решаются первоочередные вопросы и все они будут решены, ура, товарищи!!! После решения текущих вопросов, решится и первая головоломка в головах всех русских: как жить? и что говорить, и что делать? Объясняю: Новое Мышление требует, чтобы русская душа была уничтожена. Дополняю своё объяснение: проклятущая русская душа будет уничтожена! Все русские книги будут сожжены, как зловонный земной смрад. Раскопают могилы Пушкиных и Гоголей, и повесят их мощи на самых позорных Столбах человечества. Первая Задача Перестройки и моего Нового Мышления, уже решается на русской земле. Я дал присягу Американским товарищам, что я и все мои последователи решат Первую Задачу Перестройки. Первая и Последняя Задача Перестройки на русской земле: Изменить форму мозгов русского человека, и даже сам его череп, а лиц у русского человека быть не должно. Мозги русского человека должны иметь форму пирамиды. В черепе русского, вместо полушарий мозга должен быть треугольник, а в треугольнике – компьютер американского сознания. Товарищи!!! Процесс пошёл, пошёл, пошёл… Речь Бориса Николаевича Ельцина «Я честный человек, я нахожусь в плотном кольце процесса. Ура, американскому сознанию!!! Да здравствует иго цинизма на русской земле!!! Давайте выпьем, Дамы и Господа за Тех, Кто способен всё продать, предать, а остальное забыть, э-э-э понимаешь… э-э-это первая стадия ига цинизма, э,э,э-э-э,э, понимаешь…» О, Геннадий Иванович! Сейчас, когда пишу Челобитную к русским людям – а сегодня уже 18 декабря 2014 года, я чувствую себя в душе и в теле шестнадцатилетним подростком. Но я уже не могу ходить прямо, моё тело шатается от душевного и духовного голода; в моём мозгу выключен свет; мой желудок отвергает пищу, он принимает только надежды и ожидания. И если Вы, Геннадий Иванович, шатающегося меня подведёте к тонне золота и скажете: «Это золото твоё, я тебе его подарил от имени всех коммунистов России!» то что я сделаю, став обладателем тысячи килограммов золота? Я погибну тремя голодными смертями, повернувшись спиной к миллиону грамм золота; На своей груди я оставлю завещание: Тонну моего золота завещаю создателям русской кинокомедии «Русское собрание и иго цинизма на русской земле.» Моё условие: чтобы во время просмотра этой кинокомедии каждый русский зритель засмеялся тысячу раз и тысячу раз заплакал, а после просмотра кинокомедии смотрел на жизнь глазами, излучающими свет и исторгающими крик: Какое счастье, что я родился на русской земле! Какое счастье, что я живу в России! Завещатель: Юра Мартюченко Закончилось двадцатое столетие, идёт двадцать первый век, за всё это время… все пули в меня влетели… разорвались во мне все гранаты… все плевки в души русских людей попали в меня. И даже Гений человеческого духа, мой Александр Исаевич Солженицын, харкнул в меня несколько раз. Александр Исаевич забыл, что русский писатель, позволивший себе озлобиться на что-то или кого-то, уподобляется патриарху Православной Церкви, принявшему другую веру. Александр Исаевич искал русскую идею!!! Может и сейчас её кто-то ищет! А зачем её искать? Русская идея звучит и обдумывается над каждой русской кроваткой: «Жить по совести! Жить по совести?» Да, у русской идеи две головы: в одной её голове восклицательный знак, а в другой её голове – вопросительный значок со многими точками. Одноголовой русской идеи нет в наличии ни у Бога, ни в сердце ни одного русского… Моя первая встреча с Жириновским Ни один русский человек не побрезгует сесть за один стол с Владимиром Вольфовичем Жириновским. Но лично для меня, Владимир Вольфович – собака! Понятное дело, что все уже давно разошлись, а за столом остались только двое ------- Жириновский и я, а куда --------- нам торопиться? Сидим за столом напротив друг друга, Владимир Вольфович начинает рвать волосы на своей голове, я говорю: стоп, Володя! Твоя нелысая голова нужна России; дай клятву, что когда облысеешь, то позволишь целовать свою лысину только мне. Владимир Вольфович поднимается из-за стола в стройку «смирно» и приказывает моему разуму: «Эх, несклоняемый ты пень, простого то ты и не знаешь: все мои справедливые исторические решения, касающиеся моей будущей лысины, принимает моя жена, пойду посоветуюсь с ней.» Моя душа продолжает находиться в коме. Три моих кораблика стоят на рейде в гавани моей души. Один кораблик носит имя «Грех – это отрицательное влияние на судьбу другого человека», второй кораблик называется «Не навреди ни одному не родившемуся», на двух бортах третьего кораблика одинаковые надписи «Человеку не надо от вас прощения и вы не дождётесь от него покаяния, пока он не понят вами и не понял вас.» Названия остальных девяносто семи маленьких корабликов – уже есть, но в первую очередь – их должна узнать моя семья! А откуда у меня появится семья, если увидев первые мои три кораблика, ни одна девушка не подошла ко мне и не заголосила «Караул, вай-вай, куда я попала, это же надо так угораздиться, ой --- все ли мои ахи и все ли мои охи не сберегли от Вас меня-я-я-я, здрасте!!!» А вот вам второе личико всех невест, одна из которых меня полюбила. Говорю прозревшей: Сколько у тебя денег? – Счастливая моим счастьем отвечает: «Двадцать миллионов!» Спрашиваю, где взяла? – Очаровательная и очарованная объясняет: «Папа дал.» - Бесценная папина Дочка! Твой папа знает, что у меня нет денег даже на цветы для тебя и для него? Не знает! Иди, скажи ему об этом. Невест на русской земле – тьма, все мне нравятся. Девяносто девять джентльменов и сто невиданно прекрасных невест зовут меня к себе. Я подхожу, и самая прекраснейшая из ста невиданно прекрасных невест в меня влюбляется. Что душа её целомудренна, даже и речи нет! Спрашиваю у своей единственнейшей невесты – девушки – женщины – матери моих первых детей: как тебя зовут? Единственнейшая с улыбкой отвечает: «Я названа Тишиной!» У тебя редчайшее имя, кто тебе его дал? – «Папа и мама!» Где твои папа и мама? – «Они ещё не родились.» Вечные, Солнечная Татьяна Гавриловна и моя Божественная мама подержали меня в своих руках и подарили мне бесценное сокровище, влюблённую в меня Тишину. Девушка, по имени Тишина, ничего ещё не знает о моих маленьких ста корабликах, она находится и ждёт меня на одном из ста моих больших кораблей, бороздящих дальние и бескрайние просторы моей души. А ручка выпадает из моих рук, и я засыпаю. Пять часов утра, девятнадцатое января 2014 года, меня разбудил увиденный мною сон. Сон Я нахожусь в огромном пустом зале и слышу свой голос: Здравствуйте, Владимир Владимирович! Чтобы ни кто не сомневался и радовались Вы, объясняю всем и Вам: ваша фамилия, Путин! Вы самый большой человек в России, а я на русской земле самый маленький. Вы не считаете для себя позором говорить со мной? Все, кого я знаю, уверены, что я для Вас, как берёзовая пыльца для динозавра. Надо же учитывать мнение людей! Они же назвали меня пыльцой, а Вас динозавром. Давайте встретимся и поговорим, чтобы люди знали, о чём думают и говорят друг другу берёзовая пыльца и динозавр. Между нами говоря, я не хочу Разговаривать ни с одним американцем который не знает всех мыслей всех своих президентов. Мой голос в пустом зале умолкает. В зал входят и рассаживаются все друзья Владимира Семёновича Высоцкого. На сцену поднимается и садится на стул со своей любимой гитарой Володя Высоцкий. Володя поёт всем своим друзьям свою новую песню «На небесах» Бог, ты что как сам не свой?, Отдай мне свою лыжу! Всё, что случилось под луной, На землю глядя, вижу. Я не собака, я не волк, Я больной, я в коме, Я лечусь, мне нужен толк В невиданном объёме. Ух, эти двое! Имея неомнение, Не выпив чарочку с моею головой, Ведут меня знакомиться с трёхшееей С трёхглавой триединою судьбой. Обоим им, принадлежу всецело: Болезнь прекрасна, но и доктор – идеал! Если б сейчас он вышел, Я бы смело Тётю кому, комочкой назвал. О любви, я рассуждал, когда-то, Я и теперь – схожу по ней с ума. Дерьмо! это деньги! ребята! Кто любит деньги, тот хуже, дерьма. Жизнь моя, всё гаже, и гаже, Я пью моей жизни вино, Меня, уж ни кто, не накажет, Я всеми наказан, давно. Бог – ко мне – лицом к лицу В своих пожитках роется. Значит, болезнь ,идёт концу, Кышь, кышь-кышь, негодница! Эх р-раз --------------- и влюблён, Дважды два ------------ и любимый. Эх р-раз ---------------- это закон, Про дважды-два ----------- спрошу у Димы. Душа ----------------- сто тысяч лет живёт, Моя ------------------ ещё не в зрелости. Ох, как долго, Бог, несёт, То, что мне хотелося. Бог, вместо лыжи, дал отвес, Которым кривда правится. Отвес ------------------жена конечно съест И даже Не подавится. Всё разделим пополам: Ей – вещи, мне –маршрут. Я не встречал на свете дам, Которые не ждут. Время движется ----------------- вперёд и назад, Что удивительно ------------------- одновременно. Я как и прежде – и себе и всем вам рад! Почему в ваших глазах – измена... Гордись Господь! В стране моей мечты Уже поют люблю без буквы эл. Я б тоже пел -------- без хрипоты, Если б пищать душой умел-л-л-л. О, Господь, Ты голова! Во всех сердцах --------------- Ты делаешь пожары. Моё сгорело, и все мои слова --------- Лекарство, Только для гитары. Твой наместник, паразит! Я плачу, я рыдаю: Чей там, в церкви свет горит? А он в ответ: «Не знаю.» Господче! Ты пелёнки мне стирал, А все вокруг рыдали: «Господи, прости…» Они не знали, как Тебе я помогал Своими криками: доколе, мне, расти… У самых юных --------------морщинятся лбы, На их бровях и ресницах -------------- идёт духовная война. В спину того, кто всем помог а про себя позабыл, Митрополиты кричат: «Иванушка! Молитву на-а-а… Эх раз ----------------- да ещё раз По второму ---------------- кругу, И ещё много ----------------- много, много, мно-о-го раз Обращусь я ----------------------------- к другу. Мне стыдно петь ---------------------здесь и сейчас Средь звёзд-певцов ----------------- я уголёк. Всё меньше, меньше, меньше вас, Кто сам себя в себе сберёг. Спасибо им! Что мне в угоду, Не спрося души моёй, Дали всем, даже народу, Длинношеюю свободу С дохристьянской кольлеё-й,й. Большой поэт –большой дебил! Искупи их тяжкий грех, - Кто пережил, перелюбил Себя и родину, за всех. Эх раз ------------------- да ещё раз Мне бы ту ------------------заразу, Не по разу ----------------- сорок раз, А сорок раз ------------------------- ни разу. Эх раз ---------------------------Вовке в глаз И все вместе ----------------------сразу, Да ещё сорок ------------------------- сорок, сорок раз По другому --------------------------------глазу. Нет, ребята, всё не то… Она в Иране??? В Осло??? Здесь для многих, я – ничто, Для них спою я, после. Чужого друга ------------------------ я не спас И вот живу -------------------------------с тоской А он не прав был -------------------------только раз Только с самим собой. Всевышний! хоть Ты со мной будь смелым, Яви мне свои планы ---------------------- на все времена. Там мамонт духа ------------------------живёт без дела, И в этом лишь --------------------------моя вина. А завтра ж ------------------ на земле шабаш, А я ж ---------------------- ведьмяк безгрыжий! Бог, излюбленный Ты наш, Отдай мне свои лыжи! Володя закончил песню. Все Володины друзья в зале встают. В зале тишина. Володя сидит на стуле с гитарой в центре сцены. На сцену поднимаются пятнадцать Володиных друзей. Друзья становятся полукругом за спиной Володи и поют «песню о друге», каждый из пятнадцати друзей исполняет по одному Песня о друге В жизни таинственной Среди вечных дорог, Друг мой единственный Ты одинок. Я в жизни отметился Жизнью пустой – Ни разу не встретился Даже с собой. Время – плакать и мучиться – Убежало вперёд, А удача-попутчица Где-то сзади идёт. Друг мой единственный --------- Корень наших корней, В жизни таинственной Ему всех тяжелей. Друг – не от случая – Холоднее, чем лёд, Без удачи – попутчицы Ко мне не придёт. Я удаченьку милую В глаза не видал, И друга счастливого Бог мне послал. Все ангелы скучились, И крикнул им главный гад: «В честь этого случая, Даже я людям рад!» Жаль, что только лишь птицы Догадаться смогли: В каждом сердце хранится Цветок для земли. Путь провидца опасен, Ты у Бога спроси: В чём Он согласен с главным гадом Руси. Нет в России двух мнений, Знает каждый пацан: Народ у нас -----------------гений, А власть ------------------ хулиган. Ох, ноги мои, мои ноги, --- Я люблю вашу мать ---- По самой трудной дороге Вам придётся шагать. Все люди в России --------------- поэты, Все поэты богаты Там, где рассветы Красивей чем закаты. Дарю раннеутренним росам Истинную благодать ------------- Нет ни одного вопроса, И не надо ответы искать Счастье счастий и рай поэтам -------------- Когда можно отдохнуть от мечты. Друг единственный ---- Тоже с приветом ---- Плачет и поёт на цветы. В этой жизни таинственной Я останусь ничьей. Друг мой единственный Хоть себя пожалей. Песня о друге смолкла. В центре сцены сидит на стуле с гитарой Володя Высоцкий. У Володи за спиной стоят полукругом пятнадцать его друзей. На сцену поднимаются два юных поэта и читают свои первые стихи… Божья крестница Море радости несменной Во мне местится, Я одна на всей Вселенной Божья крестница. Тыщи чувств в груди цветут, А остальные Моё сердце стерегут ---------- Они святые. Две слезиночки пролью, Чтоб проверить ----------- Память нежную мою Чем измерить. А не хватит если двух --------- Что за горе ------------- На замочек сердце, ух И ключик в море. Море радости несменной Во мне местится. Я одна во всей Вселенной Божья крестница. Божье наказание Лишь в тебе ----------- И весь свет земной И все небесные тени. Когда я встречаюсь с тобой ---------- В твоём сердце рождается гений. Миг вечности нежен и тих, Я смотрю в тишину, А гений, в сердце, на крыльях ---- не для двоих ----- В даль уносит тебя одну. Объяснила мне царская власть: «Чтоб сердце поэта не мучилось, Очень многое должно совпасть В целом мире и в каждом случае.» Моей душе не вырваться из плена, Повязали её твои слова: «Я, перед собой бесценной, Никогда не буду неправа.» Нежность нашей дружбы не нарушу, Не прикоснусь к твоему плечу, Вырву своё сердце и брошу его в лужу И твоими ногами притопчу. Меня, мальчишку вечного, тянет не на крыши, А в бесконечность завтрашнего дня. Ты получаешь команды Свыше, От тебя их получаю я. Бегу вдоль пруда по аллее ----- Чтобы слышать на другом берегу: «Смотреть я в себя --------- не умею, А встретить тебя не могу.» В любое время дня под небесами Понимаю Принимаю твою весть ------------ Бежишь ко мне с закрытыми глазами, Падаешь -------------------- и кричишь: «Я здесь!» Знаю без тебя ---------------- ты краше всех в стране, Ух, будущая мать, Любовь моя к тебе Привязалася ко мне Подойди ---------------- помоги развязать. В каждом твоём шаге восклицание: И через триста лет и сейчас ---------- Подарю кому-то Всё своё внимание, А тебе ------------- Улыбку своих глаз. Ещё б мне не счастливым быть с тобой С королевой душевного света, В твоём сердце весь шар земной, А в моём Только чувства поэта. Идёшь И голосуешь в две руки За своё счастье в мизерном начале, А я стою и целую Твои каблучки, Чтоб они ещё звонче стучали. Второй юный русский поэт закончил читать своё стихотворение. Походным маршем, исполняя строевую песню десантников, в зал входит батальон железнодорожных войск. Батальон поёт песню командира десантников. Строевая песня командира десантников Ну что солдат! «Давай поговорим, Какую ты Россию уважаешь? Неуважений частых не простим.» Десант со мной. «Десантников ты знаешь.» Вы не служили Богу. «Ну а мы Слезами праведными любим и страдаем.» Жизнь без веры? «Страшней любой тюрьмы.» Безверье ценим! «Когда спим или чихаем.» Тебе забылось? «Кто твоя подруга.» Раздружилось? «Твоё тело с головой.» Если ты России не был другом, «Значит, скоро станешь, милый мой. Командир! Что с твоей душой?» Моя душа – у любимой в клетке. Взвод учёных? «Мы с тобой!» Взвод поэтов? «Они в разведке.» Мы в строю! «Пусть всем так повезёт.» Враги десантников? «Грех-цвет и анемия.» Я без любимой, «Как без крыльев самолёт.» Кто моя любимая? «Россия!» Смотреть вперёд? «И вправо и влево!» И назад? «И от солнца до земли!» Авиация? «Наша королева!» Десантники? «Ваши короли!» Авиация! «Наша королева.» Десантники! «Ваши короли.» На сцене сидит на стуле с гитарой Володя Высоцкий, за его спиной стоят пятнадцать его друзей. Рядом с Володей стоят два юных поэта. Все кресла в зале заняты друзьями Владимира Высоцкого. Все свободные проходы в зале заняты солдатами батальона железнодорожных войск. В зал вбегают два тюменских полковника В.Д.В. в запасе и расстреливают из автоматов всех, находящихся в зале. Я стою на сцене на коленях. Автоматы тюменских десантников-полковников в запасе направлены на меня. В зал входит митрополит Тобольско-Тюменской епархии. Митрополит объясняет полковникам: «Этого не трогайте, пусть он их всех похоронит». Под благословение митрополита полковники уходят из зала. Стоя на коленях на сцене рядом с расстрелянными Володей Высоцким, всеми Володиными друзьями, двумя юными поэтами, батальоном железнодорожных войск, - я кричу мёртвыми губами в спину митрополита: Нь-Нь-Нь-Нет, никого не стану хоронить, всех буду оживлять…» На этом мой сон закончился. Завершаю Челобитную. С огромным трудом удалось мне найти человека, согласившегося напечатать на компьютере эту мою рукопись. (Я пишу только ручкой). Отныне моя жизнь находится в руках, в сердцах и головах тех людей, кто прочитает и правильно поймёт эту первую статью Челобитной. Многие русские уже не помнят, что означает слово «Челобитная». Через две недели меня увезут в тайгу за шестьдесят километров от посёлка Куминский. Там есть избушка и речка. В окрестностях этой речки я буду жить на правах бездомной ничейной собаки, но очень доброй. Все мои взоры будут направлены на восток, на бескрайнюю Восточную Сибирь. Буду жить надеждой, что мои взоры не обманутся, и я вот-вот -------- всего через несколько месяцев окажусь в кругу русских людей, обрадованных нашей встречей. Я буду выполнять любую работу с удовольствием и вдохновением, и буду жить где угодно с наслаждением, лишь бы рядом были кто-то, кому нужна вторая статья Челобитной. И, конечно бы хотелось, чтобы она называлась «Челобитная к русским людям от русских людей». Конечно же, мечтаю вернуться на Тюменскую землю счастливым и радостным человеком. Ведь все мои чувства и мысли, живущие в первой статье, это всего лишь тысячная часть моей изгубленной души и моего необразованного ума. Интересно было бы посмотреть, что бы написали моя обсчастливленная душа и мой обпросвесщенный ум. А пока я здесь – и из комы моей душе здесь не выбраться, поэтому всем сознанием я уже там – в незнакомой мне Восточной Сибири! Жду ваших ответов, ваш Юра Мартюченко 20 января 2014 года P.S.1 Нахожусь я сейчас в шкуре жизнелюбивого-бесхозного-одноногого пса. Вот что этот пёс думает обо мне и всех вас: Для земли ----------- я милый, Для людей ---------- чужой. Не хватает силы Жить в стране родной. За моей ногою Бегут, не чуя ног, Отвергнутые мною Беда, печаль и рок. Я бы подобрал этого одноногого пса, и он бы жил рядом со мной самой счастливой собачьей жизнью. Но душа моя в коме, а показное -------- моей душе несвойственно. P.S.2 Я очень хочу и надеюсь, что буду комментировать с Володей Градиленко все матчи сборной России по футболу на чемпионате мира в 2018 году. P.S.3 Желаю счастья всем русским людям! И в государственном масштабе и в личной жизни. P.S.4 Девушка, которая печатает сейчас то, что вы прочитаете и увидите в первой статье Челобитной, подарила мне фотографию своей подруги. Я смотрю на эту цветную фотографию – и вижу: белую ленту… и светло-розовую звездочку. Сам не знаю, кому посвящаю эти восемь строк, - белой ли ленточке или светло-розовой звёздочке: - Разное счастье бывает, Всех радостей не перечесть, Но новогоднюю ёлку в мае Увидишь лишь только здесь. Всю бы жизнь посвящал тебе оды. Здравствуй! Не жертвуй собой, Несказанное чудо природы, Единственный ангел мой. P.S.5 Если Федор Достоевский и Лев Толстой -------- это два русских моря, в которые впадали все русские ручейки и реки, то Алексей Николаевич Толстой – плотина, перегородившая эти моря. У плотины Алексея Толстого есть два берега, на которых живут все русские люди. Я стою на середине плотины рядом с лавочкой, - занята лавочка, нет свободных мест! Моё главное желание в жизни --- стать счастливым, ни кого не оскорбив. Мне ещё не известно, где живет одна девушка, которая мечтала и мечтает смотреть на моего ребёнка, как на своего собственного. Ну а если она так мечтает, то сейчас я разделю с ней её мечты. Мысленно, мы уже воспитываем и ждём появления на свет нашего дитя. Перед каждым рассветом дня мы говорим друг другу не «с добрым утром», а «с новым годом.» Мы с ней одинаковые, мы совершенно ненормальные. Мы каждый день разговариваем о человеке ------- которого ещё нет, и обо всех людях ----- которые есть и были. Мы закладываем в не родившегося нашего ребёнка одну общую программу от двух любимых ----- я. Но наша программа, это всего лишь ключик, с помощью которого наш будущий ребёнок будет пробовать открывать в себе две основные заложенные в него программы, ------ программу от земли и программу от космоса. А что дальше? А дальше всё будет идти по плану зародившегося нашего чада. В день появления нашего чада под солнцем, ему уже будет около четырёхсот лет, потому что каждый день до его рождения мы будем говорить друг другу «с новым годом». Он родится и, сражу же, станет нам объяснять, как его правильно воспитывать. А когда мы его воспитаем, то есть --- передадим ему наши мысли о людях и наши чувства к земле, то функции воспитателя перейдут к нему, то есть ----- он! уже нас будет воспитывать. И воспитав нас, он примет у нас экзамены. И на первом экзамене на первый его вопрос мы ответим: человеческая жизнь на земле ещё только, только, только начинается, вот, вот-вот, вот такие у тебя родители. Тебе, нашему ребенку, уже известно, что в каждом дне у тебя есть час времени для серьёзного разговора с нами, и нам бы хотелось --------- чтобы весь этот час ты нас ругал! Это же какое счастье, -------- двухлетний, трёхлетний, четырёхлетний, пятилетний ребёнок ругает своих родителей, а они стоят перед ним и краснеют! Такое счастье, только на русской земле возможно.