Сколько не пытаюсь, никак не могу вспомнить свои впечатления от прихода в первый класс. Не помню, была ли школа женской или смешанной. Наверно особых, каких то, острых впечатлений, это событие не оставило. Даже не помню свою первую учительницу. Не только имени не помню, не помню, как она выглядела. Была молодой или старой, ничего не помню. Кто учил меня первые четыре года – не помню и чем объяснить такой провал в памяти – не знаю. Ведь обычно первых своих учителей нормальные люди помнят всю жизнь. 1945, первый послевоенный год. Не только сохранившихся школьных зданий, других, хоть мало-мальски пригодных для этой цели, помещений в городе практически не было. Не было портфелей, тетрадок, учебников. Я не помню ни букваря, ни арифметики. Тетрадки мне делали родители, сшивали из листочков белой бумаги и разлиновывали их карандашом. Мне ещё повезло: и мама и папа у меня были служащими и имели возможность делать такие тетради для меня. А у многих моих одноклассников тетради, в лучшем случае, были из обёрточной бумаги, а худшем – просто из газет. Правда и линовать их не нужно было, писали просто по газетным строчкам. Но это становилось возможным, когда нам разрешено было писать ручками с перьями, а как по газетным тетрадкам рисовали простыми карандашами палочки и крючочки – не знаю, или, верней, не помню. Настоящие тетради появились позже, но бумага, из которой они были сделаны, оставляла желать лучшего: то расплывалась под пером, то цеплялась за перо и получалась мазня, а не писание. А ведь у нас были уроки чистописания и каллиграфии. Существовали специальные прописи, по которым нас учили красиво, а. главное, правильно писать буквы. С нужным нажимом, с тонким соединением букв в слова. Это и была каллиграфия. Мы сами становились очень придирчивыми к выбору перьев для ручек-вставочек, которыми писали. Для теперешних детей и их родителей поясняю, что такое – ручка-вставочка. Это деревянная палочка величиной с обычный карандаш, покрашенная масляной краской во все цвета радуги. На конце палочки закреплялся металлический наконечник, в который вставлялось перо, повзрослевшими школьницами, мы нагревали наконечник на пламени спичек или свечи и накручивали свои первые кудряшки. А сколько разных перьев существовало: обычное ученическое, металлического цвета, ровненькое пёрышко; номерное 38, цвета варёного гороха, других номеров не помню; маленькое чертёжное пёрышко для туши, которым так хорошо было писать без досадных помарок; «жабка», «уточка», «рондо», «каперучёт», «канцелярское». Последними тремя нам пользоваться не разрешалось, потому что у них были загнуты вверх носики и писать с нажимом, каллиграфически, ими было невозможно. Продавались перышки поштучно, можно было купить 3 – 5 штук, или целую коробку, похожую на спичечный коробок, в ней было 50 штук. Теперешние первоклассники даже понаслышке ничего не знают про эти ученические принадлежности, ведь даже их бабушки уже пользовались авторучками, а папы с мамами – только шариковыми. Поневоле вспоминаешь Исаака Яковлевича Маршака. Его стихотворение «Старое и Новое»: «Перо в сухой чернильнице, скрипя, заговорило: -В чернильнице – кормилице кончаются чернила. Я старое и ржавое, живу теперь в отставке, В моих чернилах плавают рогатые козявки. У нашего хозяина теперь другие перья, Стучат они отчаянно, палят, как артиллерия. Запятые, точки, строчки бьют кривые молоточки, Вдруг разъехалась машина, едет вправо половина, Что такое, почему? Ничего я не пойму!». Когда я училась в старших классах, появились автоматические ручки, «самописки». Они заправлялись специальными чернилами для автоматических ручек, и носить с собой чернильницы-«непроливашки» было не нужно. Нам, старшеклассникам, разрешалось ими пользоваться. До сих пор помню тот подарочный комплект, что получила от отца к Новому, 1955, году. В красивой красной коробочке, на белой шёлковой подкладке, лежала автоматическая красная ручка, с плавающей в глицерине, золотой рыбкой и такой же автоматический карандаш. С Самуилом Яковлевичем меня разделяет приблизительно 50 лет. Для него со времён А.С.Пушкина гусиные перья заменились металлическими и появились механические машинки для письма. Сколько времени и сил забирали случайные опечатки в тексте. Вытереть неправильно напечатанную букву было достаточно сложно, да и след исправления всегда оставался. Иногда приходилось перепечатывать целые страницы. А я сейчас легонько касаюсь клавишей, не боясь ошибки, ведь исправить её ничего не стоит. Фантастика! Нашим великим предкам такое и не снилось. В четвёртом классе я перешла в другую, школу №10, имени Зои Космодемьянской. К этому времени из шумного дома Воробейчиков мы переехали в новую квартиру. В разрушенном двухэтажном доме по улице Комсомольской привели в жилое состояние одну большую, длинную комнату. Сложили печку, застеклили окна, заштукатурили и побелили стены и потолок, поставили двери, провели электричество. В комнате были четыре окна и две входных двери. Вот поближе к этому новому жилью и перевели меня в новую школу, да и сестре уже давно было пора идти в первый класс. Дом постепенно отстраивался под отцовскую организацию. Первый этаж был сделан жилым, а на втором должна была размещаться контора. Десятая школа к этому времени уже была восстановлена, но я хорошо помню сейчас, что мы бегали по её развалинам с моей двоюродной сестрой Агнессой. Их квартира была совсем рядом со школой, и мы там часто играли. Сохранился школьный подвал и Асюня рассказывала, что в этом подвале поймали фашиста, когда освобождали Чернигов. Сохранился лестничный пролёт на второй этаж, мы поднимались по этому пролёту и оказывались на пороге обрыва, междуэтажные перекрытия были разрушены прямым бомбовым попаданием. Четвёртый класс в новой школе был смешанным. Учились вместе мальчики и девочки. Это был единственный класс, в моей школьной жизни, с совместным обучением. А 1955 год, год моего выпуска из 10 класса, был последним годом в Советском Союзе с раздельным обучением. Помню, что за 5 минут до начала первого урока раздавался звонок. Все садились на свои места, в класс входила учительница и начиналась санитарная пятиминутка. Девочки расстёгивали ворот у платьев, а мальчишки снимали на вытянутых руках рубашки. К каждому ученику подходила учительница, перебирала у девочек волосы, смотрела, нет ли гнид и вшей, отворачивала и смотрела швы на платьях, а у мальчишек – швы на рубашках. Не всегда надо было, и отворачивать швы, часто вши просто ползали по белью никого не стесняясь. Был у нас ученик Шевцов, по прозвищу Швейк. Учительница говорила ему:- «Смотри, вша ползёт, сними». Швейк ответствовал – «Сами снимите». Учительница, конечно же, этого не делала, тогда Швейк заявлял - «Ну и не надо» и одевал рубашку вместе с паразитом на своё тощее тело. Всех, у кого находили вшей или гниды, отправляли домой с записками для родителей. Боролись с завшивленностью, а значит и с тифом. Вши в те годы были настоящим бедствием, как и клопы. У нас дома этим тварями был объявлен жестокий террор. Нас, детей, коротко стригли, хоть мы очень хотели иметь косы. Но за короткими волосами было проще ухаживать, особенно при острой нехватке мыла и моющих средств. Помню, перед поступлением в первый класс меня отправили в пионерский лагерь на три недели. Мама с собой дала густой гребень и велела обязательно каждый день вычёсывать волосы. Не смотря на то, что я послушно следовала маминому наказу, вернулась домой совершенно завшивленной. Немедленно была проведена санобработка: Волосы были хорошенько пропитаны керосином, завёрнуты в газету и по верху какой-то старой тряпицей. Два часа надо было выдержать такой компресс, за тем бумагу и тряпку сжигали, а голову хорошенько мыли горячей водой с мылом, мокрые волосы тщательно просматривали и обирали с них гнид. Помню, как в первое послевоенное время родители боролись с клопами. Все деревянные вещи: столы, стулья, табуретки, шкафы проливались кипятком, а металлические кровати прожигались паяльной лампой. Обработки такие проводились регулярно. Чем бедней и тесней жили люди, тем больше плодилось этой нечисти. И только к 6 – 7 классу память о ней ушла в прошлое и помню своё потрясение в начале шестидесятых годов. Я тогда уже работала в группе продлённого дня, единственной на всю школу. Ходили в неё ребятишки с первого по восьмой класс включительно. Они жались ко мне, как цыплята к квочке, я обнимала за плечи одну из пятиклассниц, у неё были хорошие светлые косы, и вдруг увидела, как поднимается волосинка, а по ней ползёт здоровенная вша. Я еле довела занятия до конца. Мне казалось, что мои волосы шевелятся от паразитов, ведь моё пальто висело на одной вешалке с детскими вещами. Побежала к школьной медсестре, Марии Ивановне, бывшей фронтовичке, с прокуренным сиплым голосом. Она посмеялась над моей паникой и наивностью. Я то считала, что этой нечестии со времён войны уже и в природе не существует, а оказалось, что для неё это – явление вполне заурядное. В чём потом я и сама убеждалась не раз, когда сперва мои племянницы, а потом и их дети, мои внуки, приносили из детского сада или школы насекомых. Четвёртый класс был первым выпускным классом в школах того времени. Мы сдали экзамены по арифметике, русскому языку и естествознанию и получили свидетельства об окончании начальной школы.