(из книги "ДЕТИ ЯНУСА") Город, имя которого широко употреблялось в СССР в сочетании со словом “плащ” и во всех языках закрепилось названием выведенной в нем породы собак — “болонка”, в древности принадлежал этрускам и назывался Фельсиной. Затем произошло событие, которое некоторые итальянцы с усмешкой вспоминают, когда речь заходит о мастерстве французских виноделов или же о неискоренимости известного французского пьянства. Так описывает его древнегреческий писатель Плутарх: “ Галлы — народ кельтского происхождения, покинув свою землю, которая, как сообщают, не могла досыта прокормить всех по причине их многочисленности… двинулись на поиски новых владений… Много лет спустя они впервые попробовали вина, доставленного из Италии, и этот напиток настолько их восхитил, что от неведомого прежде удовольствия все пришли в настоящее неистовство и, взявшись за оружие, захватив с собой семьи, устремились к Альпам, чтобы найти ту землю, которая рождает такой замечательный плод, все прочие отныне считая бесплодными и дикими.” Бои — одно из кельтских племен, которые за белоснежность их кожи вначале были прозваны “галатами” (от греческого слова “gala”-“молоко”), а впоследствии римлянами стали именоваться просто галлами, заняли Фельсину. Память об этом сохранилась в современном названии города, происходящем от кельтского топонима Бонония, в корне которого значение “строение”, да в болонском диалекте, который, относясь к распространенной на территории Эмилии галло-италийской группе, при массе грамматических, лексических и фонетических своеобразий на слух воспринимается скорее как французский, нежели итальянский… Возможно, именно из-за того, что утонченное парижское ухо Монтеня слышало в этом диалекте что-то близкое, но исковерканное и коробившее, писатель назвал его “худшим диалектом Италии”. Как бы то ни было, не колеблясь можно сказать, что жителей Эмилии Романьи и французов сближает свойственная и тем и другим революционность, словно от общих предков — галлов — им передался ген жажды социальных перемен: регион этот, столицей которого является Болонья, в стране - самый коммунистический и некоторые его обитали носят такие имена, как Коммуна или Шоперо (Забастовка) ... В средневековье, когда необходимо было знать прилагательные, характеризовавшие основные города Италии( чтобы понимать, куда вступаешь), и в путеводителях для неопытных путешественников твердилось:“ Рим Святой, Падуя Ученая, Венеция Богатая, Милан Большой, Равенна Древняя, Неаполь Любезный, Генуя Гордая”, Болонью называли Жирной. Но некоторые не понимали, где заканчивается название города и начинается эпитет. В 1529 году секретарь английского посланника, делегированного в Болонью на коронацию Карла V, в своих отчетах, упоминая город, постоянно писал: Болонья Жирная. В 1622 году и принц Конде отметит в своем дневнике: “ Обед в Маль Альберго, ночлег в Болонье Жирной, в локанде “Пилигрим”... Эпитет города вполне оправдан: Болонья находится в центре богатейшей сельскохозяйственной зоны, где, за исключением оливковых деревьев, нехватки нет ни в чем. Здесь, среди прочих деликатесов, были изобретены ставшие известными во всем мире “мортаделла”, “тальятелле” и “тортелини”. Первая появилась благодаря монахам, которые однажды растолкли в ступе свиное мясо и затем поместили его для сохранности в “чулок” из кишки. Вторыми мы обязаны повару синьора Болоньи Джованни II Бентивольо — Мастро Дзафирано. А третьи, согласно легенде, являются слепком, который один болонец сделал с пупка самой Венеры. “ Думаю, нигде на свете,- пишет уроженец Болоньи, журналист Энцо Бьяджи,- еде не придается такое значение, как в моих краях: в старину здесь “гастрономическими” были даже прозвища, которыми во время ссор обменивались влюбленные: она называла его пельменем, он ее — клецкой.” “ В Болонье,- утверждал в прошлом веке итальянский писатель Ипполито Ньево,- за год съедают больше, чем в Венеции за два, в Риме за три, в Турине за пять лет, а в Генуе — за двадцать”. До недавнего времени здесь проводились между семьями соревнования “кто больше съест”; устраивались лотереи, где призом была откормленная свинья; организовывались общества, члены которых в течение года собирали деньги для того, чтобы в конце декабря закатить пир, не уступавший средневековым банкетам, во время которых в одной смене блюд было “до пятнадцати видов еды, радующих и глаз и вкус”. Но болонские гаргантюа спокойны за свое здоровье: их кухня, за исключением отдельных соусов, сходных по сложности и надуманности состава с французскими, естественна и в ней нет острых блюд. Как утверждает местный персонаж комедии дель Арте — доктор Баланцоне, если очистить смысл его высказывания от свойственных ему ученых витиеватостей и долгот: кто ест по-болонски переваривает отлично, а при хорошем пищеварение — хороший вид и настроение, котелок варит вовсю и брызжет фантазией... После пиршества, заметил тезка святого патрона Болоньи, скуррильный римский писатель Петроний , страсти разгораются. И действительно, по мнению многих наблюдателей, не менее важной характеристикой города является любострастие, вполне возможно, доставшееся ему вместе с чревоугодием по наследству от заселявших его некогда этрусков, имя которых, среди иных сравнений, было у римлян ( в то время, когда они еще были моралистами) синонимом обжорства и легкости нравов; или же — от сменивших этрусков галлов, чьи другие потомки — французы — славятся этим качеством не менее… “Нет в Италии места,-писал знаток вопроса Джакомо Казанова,-где можно насладиться большей свободой и благосостоянием. … и нигде не сыщещь удовольствий по такой доступной цене и с такой легкостью.” “ Если бы вы знали,- восторгался Боккаччо,- что я делал, когда в Болонье мы ходили с товарищами по бабам..” “ Красота девочек этого города,- замечает маркиз Де Сад,- не позволяет мне проследовать дальше, пока я не насыщусь ею вполне.” Свою красоту женщины Болоньи всегда старались подчеркнуть. В средневековье в городе в связи с этим не раз вводились ограничения на роскошь в женской одежде и ношение драгоценностей, которые встречали сопротивление со стороны слабого пола. В 1453 году донна Николоза Санути возглавила настоящее восстание против ограничительных законов, установленных кардиналом Бессарионе. Но природу не пересилить, и в XVII веке даже вдовы перестают здесь носить траур, вызывая тем самым гнев священников. “Можно подумать,- писал о веселых болонских вдовушках каноник Гизелли,- что они радуются, что небо освободило их от рабства брака, возвращая им былую свободу.” В XII веке по поводу этой свободы оптустил меткое замечание юрист Булгаро, прозванный за точность своих речей “Златоустом”. Женившись в зрелом возрасте на очаровательной юной особе, к тому времени давно уже утратившей девственность, на следующее после свадьбы утро, начиная урок со своими учениками, он сказал им: “ Rem non novam nec inusitatam aggredimur- случившееся с нами не ново и не необычно”. Никогда не были ни новыми и ни необычными любовные истории и в болонских монастырях. « Нашим женским монастырям ,-писал Боккаччо ,- не удалось ни одной души склонить к служению Богу. Но зато они породили бесчисленное множество жриц Афродиты.» Монашки отдавали предпочтение “парням с окрестных шелковых полей.” Один из них, как свидетельствуют хроники, заявился к настоятельнице монастыря и просил отпустить приглянувшуюся ему девицу простыми и ясными словами: “ Она мне нравится, я ее хочу...” В 1403 году бывший тогда папским легатом в Болонье Балтазар Косса издал указ, в котором говорилось: « Чтобы сохранить непорочность нравов и честь монахинь, живущих в святых обителях, оградить их от соблазна … мы запрещаем доступ в монастыри светским лицам мужского пола без специального разрешения высшего церковного правителя города, так как они легко могут встречаться там с монахинями и разговаривать с ними. Мы запрещает также игру на гармонике и других музыкальных инструментах вблизи монастырей. Нарушитель нашего указа будет задержан и должен будет уплатить в папскую казну 25 золотых. Виновная в прелюбодеянии монахиня должна будет уплатить штраф 500 дукатов, а в некоторых случаях может быть приговорена к смерти». Но в этом суровом указе на самом деле проявлялась не забота легата о нравственности монахинь: бывший пират и бандит, убийца, лишившей своей рукой жизни около ста человек, распутник, пропустивший через свою постель самых красивых женщин Италии той поры, авантюрист, добившийся высшего чина католической церкви и оставшийся в ее истории как папа Иоанн XXIII, Балтазар Косса “просто считал светских мужчин опасными соперниками и, желая обеспечить свою “монополию” хотя бы в монастырях, всеми способами старался оградить себя от них”. Косса считал, что только он сам может наслаждаться чистотой христовых невест. Как сообщают современник событий — секретарь папской канцелярии Дитрих фон Ним и выдающийся французский историк де Поте, за время своего правления Иоанн XXIII лишил девственности триста монахинь. Многие пытались проникнуть в тайну болонского сладострастия, объясняя его то в этрусским наследиим, то особенностями местной кухни и традицией застолий( один грех как бы подготавливает к другому), то наличиием вблизи города полей канопли, “распространяющей свое афродизиачное действие на всю равнину”. Были попытки взвалить вину и на искусство: в XVIII веке болонские моралисты требовали снести возведенный на пьяцца Мадджоре скульптором Джамболонья фонтан, в центре которого высится фигура Нептуна( прозванная здесь, как и аналогичная скульптура во Флоренции, Гигантом ), поскольку слышали, как во время исповеди женщины признавались, что “своим видом она во многом способствовала их впадению в грех”. Но настоящую причину происхождения болонской любвеобильности выяснить, естественно, невозможно. Она остается явлением. И тем более феноменальным, что значительную часть своей истории Болонья относилась к папским территориям. С уверенностью можно говорить лишь о том, что развитию болонского чревоугодия и сладострастия способствовал тот факт, что в городе в XI веке начал свою историю самый старый университет Европы: школяры, которые, как известно, всегда любили повеселиться, вместе с тягой к знаниям везли в Болонью и деньги… В XVIII веке, дабы утешать студентов, стекавшихся в болонскую Alma Mater Studiorum со всей Европы, по замечанию современника, в городе трудились веселые бабенки в числе, превышающем двенадцать тысяч, и это, говоря лишь о тех, которые имели разрешение и чьи имена были вписаны в реестр их сообщества. В квартале, где располагались дешевые бордели, на камне одного из домов было выбито: “ Молитесь о мертвых и делайте добро живым”. Эта фраза может быть ключом к пониманию мировоззрения жителей Болоньи, которые издавна научились воздавать Богу Богово, а кесарю — кесарево. Трезвый подход болонцев к жизни и их умение разделять отражает и их диалект, в котором слова, как подметил прозаик Джузеппе Раймонди,- словно слепки с реальности. На нем нельзя сказать: я тебя люблю. Если речь идет о душевной привязанности, в Болонье говорят: я испытываю к тебе добрые чувства, а если о физическом влечении — просто: я хочу тебя… Это город конкретных людей. Что у меня на языке, любят говорить итальянцы, то и на сердце. И, в Эмилии, столицей которой является Болонья, эта поговорка напрочь смысла не лишена ... Задавшийся с раннего утра денек вдохновляет Мауро на несвойственные ему поступки. •Провезу-ка я вас через центр! — неожиданно заявляет он мне, когда мы подъезжаем к опоясывающему Болонью дорожному кольцу. •Но там же машин сейчас — не проткнуться! •Ничего! Зато такое увидите! Мы медленно двигаемся в потоке машин по одной из центральных улиц вдоль знаменитых болонских портиков и, когда оказываемся напротив просторной площади, Мауро восторженно восклицает: •Вот! Смотрите ! Перед нами знаменитые средневековые башни Азинелли и Гаризенда. •Мы что, в Пизе ?- почти одновременно вскрикивают наши спутники. •Нет. В Болонье. •А чего же она чуть не падает?- наш «кавказский клиент» показывает на склонившуюся к своей “ подруге” башню Гаризенда. •Земля просела в свое время. •А не рухнет ? Реакция не нова: к наклонной болонской башне приезжие всегда относились с подозрением или пренебрежением. “ Я не знаю,- сомневался в XVIII веке французский литератор Шарль Де Бросс,- специально ли ее сделали такой, чтобы пугать людей, или же, как утверждают некоторые, эта башня — все то, что осталось от некогда более высокого строения.” “ В городе, — заметил Фенимор Купер,- есть две противные и бесполезные кирпичные башни.” “ Наклонная башня — зрелище отвратительное,- писал искавший во всем законосообразность Гете,- и все же вполне вероятно, что ее сделали такой специально.” Лишь Стендаль воздал должное символу города: “ Когда болонец оказывается в чужих краях, его согревает воспоминание об этой башне.”