Отрывок из романа "Веления рока" Глава I ДЕМБЕЛЬ Служил Эрудит далеко, в Приморском крае, в воинской части, расположенной в заповедной долине озера Ханка. Вот занесло, думал он, разбирая в оружейной комнате свой автомат. Зачем его увезли за тысячи километров от дома? И не его одного из Ростовской области, из разных мест: из Забайкалья, Дагестана, Чувашии. Были в его роте так же грузины, осетины, эстонцы. «У нас в Ростове тоже стоит воинская часть. Туда, наверное, пацанов из Владивостока и Сахалина везут? Если бы все с кем я призывался, служили вместе, поближе к дому, точно не было бы никакой дедовщины! В общем, таким путем или как-то иначе дедовщину можно изжить. Наверняка можно. Но почему ничего не меняется?» Такой вопрос сидел в голове Эрудита со вчерашнего дня, когда прошел слух о происшествии: минувшей ночью повесился солдат, по армейской классификации — «молодой». Он прослужил всего пару месяцев, «деды» запугали его, затуркали, словом, довели до самоубийства. С каждым днем у Эрудита все сильнее укреплялось желание постигнуть причину царящих в их части бесчинств, которые противоречили его взглядам, характеру. Иногда ему казалось, что он вот-вот докопается до истины, но годами укоренявшиеся казарменные устои были столь абсурдны, что найти им разумное объяснение никак не удавалось. Это само по себе еще больше распаляло не только намерение разобраться во всем, но и убеждение: значит, такие жестокие порядки кому-то нужны. Всю неделю в части стояла тишина, как будто бы все забыли о ЧП. И вдруг началась кутерьма — в срочном порядке красили бордюры, орали друг на друга офицеры, стоял топот пробегавших взводов. Всюду наблюдались озадаченные взгляды, суматоха. А на следующий день для расследования происшествия прибыла комиссия из Москвы, во главе с генералом. Командир части полковник Перегаров, как и положено, оказал ему радушный прием. — Гостей мы любим, вам у нас понравится, — сказал он и деликатно предложил высокому гостю полюбоваться красотами гор. Генерал с мясистым носом и полным ртом золотых зубов, предвкушая обильный ужин, имел хорошее настроение, потому согласился с превеликим удовольствием. Совершая восхождение, они вели меж собой интеллигентный разговор о необъятных просторах Приморского края, о дикой красоте его уникальной природы. — Ну что, вы тут, как бы, еще не всех изюбрей перестреляли? — интересовался генерал. — Хоть видел их? — Как не видеть? Сколько раз приходилось, — отвечал полковник. — И оленей видел, и медведей. Если желаете, на кабанчиков можем поохотиться. Прежде, говорят, они тут полчищами ходили, теперь, конечно, их все меньше становится. Но не жалуемся, без трофеев редко бываем. Поднимаясь сквозь пятнистую тень по травянистому покрову сопки, полковник, в свою очередь, живо интересовался столичным бомондом, спрашивал генерала, мол, не доводилось ли ему бывать на концертах Аллы Пугачевой, поинтересовался его отношением к балету, к творчеству Хачатуряна. — Мне очень уж нравится «Танец с саблями», — с огоньком в глазах сообщил он. Как только услышу: тара-та — та, тара-та — та, так руки сами тянутся схватить саблю и размахивать ею во все стороны, и бежать, и прыгать, как джигит. Я просто обожаю классическую музыку, она облагораживает, она возвышает душу. — Вот как? — окинул его генерал проницательным взглядом. — По тому, какую музыку человек любит, можно судить о сущности его души. — Тесно тут душе. В нашей глуши никакой культуры, только горы, леса да журавли, — посетовал полковник. — Культура, культура, — задумчиво произнес генерал и поднял голову к небу. Над горными вершинами, распластав свои могучие крылья, словно в невесомости, парили два орла. — Прямо как у Арсеньева! Зачем она тебе здесь, эта самая столичная культура? Тут надо, понимаешь ли, наслаждаться великолепием этих гор, фауны и флоры, как бы абстрагироваться от цивилизации, от социальных условностей восприятия действительности для адекватного ее отражения, проще говоря, сорвать покров майи, чтоб обнаружить ноуменальный слой реальности, слиться с дикой природой, как Дерсу Узала. Генерал долгое время работал преподавателем в военной академии и привык излагать свои мысли научными терминами, а более того любил заумными фразами сбивать с толку своих собеседников. В этой его манере было что-то такое, что напоминало гоголевского портного Петровича. Полковник не совсем понял или совсем не понял, что сказал генерал, но сделал вид, что все понял и с задумчивым видом поддержал разговор: — Я, в принципе, так и поступаю, частенько сливаюсь с природой-матушкой. Иной раз так кошки заскребут на душе, что места себе не находишь. Тогда беру поллитровку, кое-какой закусочки и уединяюсь в этих горах. Глотну чуток и хожу вот так под этими вековыми кедрами, слушаю чириканье всяких соек, кедровок, поползней да философствую о скудности нашего бытия, о мироздании, о божественности всего сущего. И наступает в душе такое умиротворение! «О-о! Да ты, дорогой мой полковник, тихий алкоголик», — подумал генерал. — Извините за нескромный вопрос: а вы как расслабляетесь? — А я, понимаешь ли, как бы и не напрягаюсь, — улыбнувшись, ушел от ответа генерал. — Ты только посмотри, какая грандиозность вокруг. Очень красочно Арсеньев описал ваши места, я, когда прочитал его, как будто сам побывал здесь. И не думал, что собственными ногами доведется топтать эти склоны. А вот видишь, как бы случай подвернулся. Полковник внимательно следил за каждым словом и движением генерала. А тот опять поднял голову, стал наблюдать за плавающими в небесной выси орлами, дожидаясь, когда они взмахнут крыльями; не дождался и спросил совершенно неожиданно: — Ты читал Арсеньева? Полковник насторожился, потупил глаза. «Не случайный вопрос! Что-то за ним скрывается каверзное, что-то подразумевается? Вероятно, генералу показалось забавным замешательство собеседника, он медленно, с улыбкой, перевел глаза в его сторону. Полковник раскрыл рот, но еще подумал в нерешительности, виновато крякнул и ответил сконфуженно: — Вы уж меня извините, товарищ генерал, но как-то не довелось. Времени на книжки не хватает. Все свои силы отдаю воспитанию патриотизма, подъему воинского духа офицерского и рядового состава. — Он замялся на минуту и, тяжело подышав, добавил: — Вот мой замполит точно читал. Политзанятия у нас проводятся регулярно, по два часа каждые вторник и пятницу, на которых изучаются постановления партии, разоблачаются агрессивные происки империализма в лице НАТО. Генерал бросил вопросительный взгляд на заплывшую физиономию полковника и снисходительно проговорил: — Ну вот, о культуре тоскуешь, философствуешь, а сам даже Арсеньева не прочитал. Впрочем, ты знаешь, раньше философия была от Баха до Фейербаха, а теперь — от Эдиты Пьехи до иди ты на… — При этих словах хлопнул полковника по плечу и встревожил величавую тишину гор своим хохотом. Сумрачная физиономия полковника просветлела, он тоже засмеялся, наклонился под старой елью и поднял сухую ветку. В голове мелькнуло: «Свой мужик, с таким можно найти общий язык; зря я так запаниковал». Между тем, оставив в стороне бурелом, они, отдыхиваясь, поднимались все выше. А когда обошли валежник, на противоположной стороне обрыва увидели два выступающих из земли валуна продолговатой формы. Полковник, показав на них веткой, которую все еще покручивал в руке, оживленно поведал, что силуэты этих камней в лунную ночь напоминают объятья возлюбленных. И тут же рассказал легенду о несчастной любви отважного охотника Дзуб-Гына и юной красавицы Янтун-Лазы. О том, как злые духи хотели их разлучить. Но не удалось осуществить свой коварный замысел, и тогда они превратили влюбленных вот в эти самые камни. х х х Вечерело. В посеревшем небе за темным гребнем заклубился отсвет вечерней зари, в ущелье появились сумеречные тени. Вдруг вершина горы вспыхнула, и шалопутный солнечный луч срикошетил от генеральского погона. Очертания хребта расплылись, высокая сопка стала казаться еще громадней и величественней. Налюбовавшись дикой красотой Сихотэ-Алиня, надышавшись чистым воздухом, настоянным на запахах папоротников, статных лиственниц и могучих кедров, собеседники решили вернуться. Казалось, весь бескрайний простор навсегда погрузился в дремоту, только со стороны ущелья тянул легкий ветерок. Генерал, захваченный первозданной красотой этого мгновения, раскинул руки, чтобы выразить свое душевное единение с торжеством девственной природы, словно хотел объять и горы, и синеющее за деревьями озеро, и безбрежное небо. — В нынешнем году зима запаздывает, — начал рассуждать полковник. — Обычно такие теплые деньки стоят у нас в октябре, а для ноября это большая редкость. Вдруг он заметил, как в чаще что-то мелькнуло, крупное и пестрое. Подал генералу знак, и они затаились. Из-за веток кедра, прижавшись к стволу, на них глядела рысь. Были отчетливо видны ее ржаво-желтый бок и покрытая черными пятнами голова. Генерал почувствовал, как от взгляда стеклянных неподвижных глаз по его спине пробежал холодок, и намерился бежать. Полковник молча вцепился в его рукав, давая понять, что надо стоять тихо, не делая резких движений, он знал, что в тайге свои правила: если увидишь опасность — бежать или отступать нельзя — смерть. С минуту рысь не шевелилась, потом, изогнувшись всем туловищем, прыгнула на соседний сук и скрылась в зарослях. В эту минуту в воздухе закружились редкие снежинки, а через мгновенье налетел вихрь, снег повалил большими хлопьями, пронизывающий ветер резко усилился, дул порывами и бил в лицо, вышибая из глаз слезы. Перепуганные, но вместе с тем довольные, что повезло увидеть такого жуткого зверя, собеседники ускорили шаг. Через полчаса они спустились со склона и пошагали по плацу, направляясь в ленинскую комнату, где, как и предполагал генерал, их ждало отменное угощение. х х х Терренкур немного утомил генерала, но после первой он почувствовал небывалый прилив сил и бодрости. А полковник почтительно наливал, произносил тосты за здоровье важного гостя: — Я очень рад был с вами познакомиться, — восклицал он, поднимая стакан из тонкого стекла. — Давайте выпьем за ваше драгоценное здоровье! Генерал пил, прерывал изредка тосты остроумными шутками, доказывавшими, что гость находился в хорошем расположении духа. Время от времени он восторгался встречей с рысью и все сожалел, что не прихватил с собой автомат. — Я не могу тебе передать, какое острое ощущение я пережил за это время. Ну а ты? — спрашивал он полковника. — Какие у тебя были ощущения? — Я много раз видел рысь, для меня это привычное дело. — Нет, я спрашиваю, каково, а? — Да что про это говорить… Я хочу рассказать про свой полк. Мой полк отличный по всем показателям. Дедовщины нет, солдаты всем довольны, живут дружно. Давайте выпьем за славу Советской Армии! Полковник был немногословен, боялся сказать лишнее, только придумывал, как и что он станет говорить, в ту же минуту пристально вглядывался в лицо генерала и предчувствовал, что ему не понравятся его рассуждения, поэтому говорил односложно и, казалось, старался как можно быстрее напоить своего гостя до потери чувств. Генералу стало скучно слушать отрывочные фразы лебезившего хозяина, его раздражал заискивающий тон, эта услужливость, с которой он произносил один за другим тосты. Но после четвертой или пятой генерал повеселел, его прорвало на анекдоты. От анекдотов сам по себе перекинулся логический мостик к политике. Вот тут-то и случился курьез. От спиртного полковник потерял бдительность, и что-то возразил генералу по поводу здоровья Леонида Ильича Брежнева и его наград, да еще заявил о том, что, по его глубокому убеждению, не следовало вводить наши войска в Афганистан. Такой реакции генерала, какое произвело на него это мнение, полковник не мог даже и предположить. В одно мгновение и без того красное лицо захмелевшего гостя покраснело еще сильней, побагровело и покрылось пятнами. — Молчать! Смирно! Как стоишь!? — кричал он. — Ты кто такой, чтоб сомневаться в политическом курсе Политбюро? — В порыве гнева он перевернул стол, набросился на полковника и кулаком ударил его по морде. — Вон из моей резиденции! Упитанный полковник мог бы дать отпор обидчику, но каким бы пьяным ни был, все-таки инстинкт самосохранения не позволил ему сделать этого. Он только дергался, как ошпаренный, стиснув зубы и крепко сжав кулаки. — Вон, сказал я тебе! — вновь заорал разгневанный гость. — И больше не попадайся на мои глаза, сволочь! Тогда, не теряя своего достоинства, полковник демонстративно открыл дверь, окинул его высокомерным взглядом и решительно, но нетвердо шагнул за порог. Оставшись наедине, генерал ходил взад и вперед, не в силах совладать с собой. Вдруг остановился, уставился на пол. Ему стало жалко котлеток, румяных пирожков, разбитой банки с маринованными огурцами и черной икры, которая, разлетевшись, изобразила на стене замысловатое произведение абстрактной живописи. Обычно в такие минуты генерал становился инициативным и энергичным. Вот и теперь ему хотелось действовать, в нем бурлила кровь. Надо было каким-либо образом выпустить пар. — Как посмел рассуждать о политическом курсе Политбюро! Удавлю барбоса! — прокричал он в приступе гнева, который никак не проходил, и отправился в казарму. х х х Время было позднее. Генерал не вошел в казарму, он ворвался как вихрь. С ходу, не отряхнувшись от снега, поднял роту по тревоге, построил по стойке «смирно» и до глубокой ночи играл в Суворова. Перемещаясь вдоль строя медвежьей походкой, он властно орал, передавая в мозги роты бесценную информацию: — Я научу вас, мать вашу коромыслом, родину любить! Я вколочу в ваши безмозглые мозги доблесть и честь во имя отчизны! Эрудит слушал угрозы генерала и не верил своим ушам. Ему очень хотелось спать, голова наливалась свинцом, а глаза решительно закрывались. Через минуту в казарму с бутылкой водки, в которой был утоплен корень, влетел, еще не совсем проснувшись, ротный, лейтенант Утехин. Как положено по Уставу, он поприветствовал генерала, потом представился; бледные пятна застилали щеки объятого страхом офицера. Генерал заметил его, но только махнул рукой и продолжил воспитывать роту. Кричал он все громче и энергичнее. Время от времени незаурядные способности оратора начинали давать сбой. Тогда он широким жестом подзывал к себе ротного, стоявшего наготове, браво опрокидывал поданный стакан, засовывал в рот ломтик сервелата и, неспешно пожевывая, продолжал в том же духе. А когда ему стало трудно стоять на ногах, сменил гнев на милость и даже прослезился. По-отечески обнимая каждого десантника, бормотал, что он любит солдат не меньше Суворова, что он такой же талантливый, но только скрывает это. — Скажу вам по с-секрету,— приложив палец к губам, с трудом выговаривал он слова заплетающимся языком, — Су- воров ни ч-черта не смыслил в стр-тегичской ав-виации. А я в ней с-собаку съел. Тут же по строю пронеслось тревожное: «Генерал съел собаку!?» Вскоре, повиснув на шее рядового Замурышкина, он уснул и захрапел. х х х На другой день, пока генерал спал, лейтенант Утехин раздобыл ящик водки и грудастую аборигенку. Все это доставил к нему в опочивальню. Часам к десяти генерал изволил проснуться. Из его гортани послышались сиплые стоны, сквозь которые лейтенант сумел разобрать жалобное: — В роте плохо. Ох, в роте плохо. — Сию минуту, товарищ генерал, — отрапортовал лейтенант. При этом быстрехонько открыл бутылку, налил стаканчик и подал в постель. — Рассольчику бы сейчас, — кряхтя и морщась, безнадежно прохрипел разбитый сном и опухший после вчерашнего генерал. — Рассола не имеем, только огурчики-с. — Их ротный Утехин собрал с пола после ночного погрома. — Товарищ генерал, разрешите доложить о трагическом известии. По радио сказали, что умер Леонид Ильич Брежнев. — Туда ему и дорога, — пробормотал еще не совсем соображающий генерал. Но тут же спохватился и переспросил: — Что? Что ты сказал? Кто умер? Брежнев, говоришь, умер? Вот так новость! Анекдот, да и только. После этих слов, чуть-чуть пригнулся, смолк и стал напряженно вспоминать вчерашние события. Он помнил, что было что-то связано с Брежневым, но что именно, точно не помнил. В его голове крутилась навязчивая мысль, что вчера лично разговаривал с ним. И не только с ним, а еще и с Суворовым. «Что за бред, — подумал он. — Отчего это в моей голове одни выдающиеся личности?» И вслух пробурчал: — Прямо мистика какая-то! М-да. Как ты думаешь, ему присвоят еще одного Героя Советского Союза, посмертно? А? Я бы, например, присвоил. Обязательно надо присвоить, ведь «дорогой и любимый», царство ему небесное, так любил ордена. Я бы непременно утешил покойного. Осмотревшись, генерал обратил внимание на добычу лейтенанта, чему был приятно удивлен. Потянулся, сделал многозначительный вздох, внешней стороной ладони протер глаза и приказал немедленно грузить всех троих, то есть его, водку и бабу, в машину, пожелавши ехать на дачу к полковнику Перегарову. — И не делайте умное лицо, лейтенант. Вы же офицер! Утро было морозное. Генерал всматривался сквозь заиндевевшие стекла «уазика», и все не мог избавиться от преследовавших его наваждений. Но тут он второй раз обратил внимание на застенчиво улыбающуюся покорную барышню. Глаза на смуглом лице — как черные угольки под елочными колючками ресничек, губы — алые, на щеках — румянец, свой, настоящий. Он по-гусарски привлек ее за талию поближе к себе, зевнул. — Что-то я утомился. Да и скучно мне с вами, лейтенант. Вот полковник — другое дело. С ним интересно поболтать, особенно о политике. Мыслит масштабно, шельма! Глобально, можно сказать, мыслит. Лейтенант почувствовал себя удалым ямщиком. Он давил на газ, сноровисто выруливал на виражах. Машина ревела, с разгона разрезая косые переносы. Он несся, не замечая следов, протоптанных ранним утром зверем в волнах мягкого снега. Дорога вела по седловине между высотами. По обе стороны стояли вековые сосны, закрывая небо. В острых изломах под белым пышным покровом чернели скелеты деревьев — бурелом, чащоба. Дорогу лейтенант знал, как свои пять пальцев, казалось, он мог бы по ней проехать с закрытыми глазами. Как-никак, мотался по этому маршруту туда-сюда ежедневно в течение трех лет. Тогда полковник Перегаров затеял стройку своей дачи. Рота лейтенанта Утехина на ней поработала ударно, с комсомольским задором. Полковник был доволен: дважды «накрывал поляну». Угощал щедро, от всей души. Чего только не было: и вяленая оленина, и шашлык из дикого кабана, и хариус, даже заливной лосось с хреном. А водки — хоть упейся. Чудные были времена. «Вообще, — лихо выкручивая баранку то вправо, то влево, раздумывал лейтенант Утехин, — такие дела полезны, с какой стороны ни посмотреть: во-первых, полковник обзавелся — считай, на халяву — прекрасным особняком; во-вторых, почти все солдаты приобрели строительные навыки». Через четверть часа «уазик» завизжал тормозами возле белокаменного с резными барельефами особняка. На крыльцо выбежал полковник в шитом золотыми нитками бархатном, красного цвета халате с большими перламутровыми пуговицами. Такие халаты раньше были только у господ и помещиков. Под глазом у него светился большой лиловый фингал. Увидев гостей, полковник заулыбался и с распростертыми объятиями принял и генерала, и его даму… Сколько гостил генерал у полковника — никто не знал, но в части он больше не появился. В армии Эрудит вел дневник, в который ежедневно записывал свои наблюдения. О ночной истории он написал следующее: «9 ноября, 1982г. После отбоя рота спала ни сном, ни духом. Вдруг раздался немилосердный крик. Я сообразил: «Тревога, пора вставать». Рота выскочила, не успев очнуться, и по команде чуждого нам голоса построилась смирно. Тогда я увидел мутанта подозрительного телосложения и сомнительного возраста. Он был весь в снегу, в генеральских погонах и громко орал. Я подумал, что мы оказались перед лицом беспощадного врага, и побледнел от испуга. Но тут прибежал ротный, лейтенант Утехин. Он загипнотизировал мутанта стаканом водки и воспитал в нас боевой дух, сказав: «Не обращайте внимания, генерал натуральный». Мы поверили лейтенанту, ибо знали, что инстинкт его никогда не подводил. Поэтому немедленно преодолели страх и стали спать стоя, а генерал долго раскрывал нам глаза на военные хитрости Суворова. Он говорил, что поступки и дела показывают характер и масштабы личности. Вот, например, у Суворова не было стратегической авиации, поэтому его армия переходила через Альпы вручную». х х х Шел второй год службы. Было самое начало лета. Горы, окружавшие воинскую часть с трех сторон, укутывала пелена тумана, на склонах темнел мокрый лес. Могучие кедры густой хвоей прикрывали молодняк, как наседки своих цыплят. Вековые дубы стояли обособленно, в некотором отдалении от них рассредоточились высокоствольные ильмы. Вытягиваясь ввысь, они показывали свою силу и мощь, словно угрожали предъявить дубам территориальные претензии. Эрудит вместе со всеми драил плац до состояния зеркального блеска. Командир части полковник Перегаров самолично контролировал хозяйственные работы. Не бывало такого случая, чтобы он не находил к чему придраться. И этот не явился исключением. Тем более, был полковник явно не в духе: привычка то и дело доставать из кармана брюк носовой платок и вытирать им шею свидетельствовала о том, что он еще не опохмелился. Его внимание привлек земляк Эрудита новобранец Димка Кучеров, который прошел мимо брошенного кем-то окурка и не поднял. Этого оказалось достаточно — полковник озверел. — Сержант, ко мне! — рявкнул он. Сержант Дыбов, его все звали по прозвищу — Дыба, подбежал и вытянулся, глядя своими выпученными глазами прямо в лицо командиру. — Кто этот рас… (шалопай)? — показал полковник вытянутой рукой на Кучерова. — Рядовой Кучеров, — ответил Дыба. — Почему он в моем присутствии не поднял окурок? — Не могу знать, товарищ полковник. Перегаров загнул трехэтажным матом и наотмашь ударил Дыбу в челюсть. Дыба пошатнулся, но тут же снова вытянулся. — Убрать! — разозлившись, гаркнул полковник. — Бегом! — Дыба побежал к окурку. — Отставить! — услышал он вслед. Ошарашенный Дыба, сделав по инерции еще несколько шагов, встал и застыл на месте. Заметив всеобщий переполох и волнение, полковник захотел усилить впечатление. — Пусть поднимет этот! — гаркнул он, указав на рядового Кучерова. Тут же вместе с Кучеровым к окурку бросились все солдаты. Только Дыба стоял, в замешательстве не зная, что делать. Пристально глядя на него, полковник представил себе, как он снова влепил бы ему, но, увидев, как, сбивая друг друга с ног, солдаты бежали к окурку, успокоился: «Боятся, стервецы». От этого ему стало приятно, по всему его телу разлилась теплая волна, как будто ему только что почесали спину. Дымя сигаретой, он вытер шею, сел в машину и уехал. х х х Эрудит знал, что теперь Дыба не даст житья Димке. Среди молодых новобранец выделялся своей интеллигентностью. Он был из самого Ростова. Эрудиту нравились его городские манеры, честность. Но главное, они были земляками, а в армии землячество — это очень серьёзно; земляк — это почти что брат. Поэтому они быстро и крепко подружились. Эрудит помогал земляку втянуться в службу, много раз защищал от Дыбы, известного особой жестокостью к любому, прослужившему меньше его хотя бы на полгода. Если бы Эрудиту предложили определить натуру и образ Дыбы одним единственным словом, он, наверняка, произнес бы: «Гнусный». Такого типа людей, как Дыба, немного, однако достаточно для того, чтобы каждый из нас в жизни хотя бы с одним из них соприкоснулся. И странное дело, такой человек, при всех равных условиях, не имея никаких преимуществ, как правило, умеет возвыситься. Призвание человека с такими задатками предопределено — всегда рваться к власти. Мысль о власти, никогда не покидает его, вырастает постепенно в настоящую страсть, и страсть эта заглушает голос разума и сердца, разрастается до громадных размеров. Ночами, томясь в мучительном полусне, в голове у него возникают самые противоречивые планы, сложные расчеты, поэтому, вполне естественно, что он обычно достигает цели: становится либо бандитом, либо чиновником. И в подобном положении живет легко, безмятежно, не ведая ни стыда, ни совести. х х х Димка Кучеров с виду совсем мальчишка, он вырос в обеспеченной семье, не зная трудностей, и о борьбе за выживание имел весьма смутные представления. Однако теперь он отчетливо понимал свое положение. Вечером они с Эрудитом и еще одним другом, Ахтымом Гыргеновым, охотником из Забайкалья, обсудили ситуацию. — Старайся не оказываться с Дыбой один на один, — предостерег его Эрудит. Потом разговорились о гражданке: воспоминания возникали одно за другим, и все, что было до армии, здесь значило больше, чем когда-то. Ахтым Гыргенов, как обычно, рассказывал об охоте в горах Кодара. Это был доброжелательный, добродушный парень с восточным разрезом глаз. Он любил пошутить и сам абсолютно не обижался на шутки, отвечая на них детской улыбкой. Была у Ахтыма немного странная мечта: когда пройдет необходимый срок службы, приехать в гости к Эрудиту, посмотреть на Дон. Частенько в такие вот минуты он делился с друзьями сокровенным: будет таким же охотником, как отец. Люди уважать будут, за советами приходить будут. Рассказы в его самобытной манере изложения Эрудит слушал с удовольствием. — Расскажу я вам, — начинал Ахтым, — как Амака хотел нас с отцом голодом уморить. Однажды взяли мы малокалиберные винтовки и пошли белок промышлять. День идем — ни одного выстрела не сделали, два дня идем — нет белки. Отец напрягся от неудачи, молчит, хмурый; собаки злые от голоду, бегают с задранными мордами, повизгивают. Нашли в чащобе берлогу, облаяли. Отец замахал руками, хотел избить их: нельзя тревожить амаку! — Амака — это медведь, — пояснил Эрудит Димке. Ахтым рассказывал весело, посмеиваясь. А потом задумался. — Отец письмо прислал. Пишет: «Совсем старик стал. Какой теперь охотник. Приедешь из армии, последний раз на охоту вместе сходим. Потом уйду в горы, там умру». Еще пишет, что Джальгурик ждет меня. Джальгурик — тонкая, красивая, в ее жилах бежит чистая кровь древних богов; я люблю ее, она меня тоже любит. Закончу службу, возьму в жены свою красивую Джальгурик. Тут и Димка вспомнил о своей подруге. — В институте я дурил голову одной девчонке, — начал свой рассказ он,— а потом повернулось так, что жить без нее не мог. Но оказалось, что любовь эта была в одно рыло. Раз пришел в общежитие к ней, а она с каким-то жлобом в обнимку на кровати сидит. Я как увидел, в глазах помутнело. Схватил со стола тесак, тот козел с испугу в окно выскочил. С первого этажа, но умудрился ногу поломать. А моя дура тоже тонкая была, успела в дверь выскользнуть и такой шум подняла. В деканате посчитали это хулиганством и выгнали меня из института. От суда отец отмазал. Так и не стал я Эйнштейном. Вскоре пришла повестка. Раз пришла, надо служить. Мог бы откосить, конечно, у предков связи были, но решил повоевать, пороху понюхать. И зря, не думал, какое гнилое место эта армия. — Ты ее все равно любишь? — поинтересовался Ахтым. — Кого? — переспросил Димка. — Ну, дуру свою. Эрудит улыбнулся. Димка тоже улыбнулся и ответил: — Не знаю… Наверно… — Я тоже поступал в институт,— сказал Эрудит, — по конкурсу не прошел. — Бабки были? — спросил его Димка. — Нет, откуда? — Это дохлый номер, без взятки не поступишь. — Да вот же, на знания понадеялся, я школу с хорошими оценками закончил. — Кому сейчас нужны твои знания? Все делают money, money. Еще будешь пытаться? — Хотелось бы. Попробую, наверное, но теперь только на заочное отделение. — А я обязательно поступлю, студенческая жизнь — это вещь. Вот только дембельнусь и сразу начну готовиться к вступительным. Армия — неплохая школа, но институт лучше. Знаете, мне нравится цитата Мао Цзэдуна: «Чем больше учишься, тем глупее становишься». То есть лучше понимаешь, насколько малы еще твои знания. — Он увидел в открытой двери Гниду, первого друга Дыбы, и замолчал. х х х Гнида возвращался в роту после какого-то задания. Навстречу ему шел лейтенант Утехин. Они встретились, постояли в нескольких шагах от тумбочки дневального, поговорили о чем-то. Ротный повернулся и пошел в автопарк, а Гнида направился к трем друзьям. Сначала прошагал мимо, даже не взглянув в их сторону, но вдруг повернулся. — Что, мужики, тоскуем по бабам? — Отодвинул от стены стул, оседлал его, навалился грудью на спинку, обняв ее обеими руками, ухмыльнулся и по обыкновению принялся рассказывать о своих похождениях, о женщинах, которыми обладал: — Вы, конечно, не поверите, но у меня было их не меньше двух десятков. Стоило мне любую только приметить, и на следующий день она — моя. Пацан сказал— пацан сделал! В натуре, любую телку можно уговорить, если постараться. А я их быстро обучал команде «ложись». Вот одна долго все вертелась около меня, кажется, ее Иркой звали. Думаю: «Ну, я тебя охмурю, подруга». Пацан сказал — пацан сделал! Однажды вечером… — Пацан — сказал, пацан — наделал, — перебил его Димка. Гнида обозлился. — Ты молчи. Молчи и ничего не говори! А если язык чешется, Дыба тебе его скоро почешет… Грамотей! — Сделав паузу и осмелев оттого, что все молчали, продолжил: — Что, сильно грамотный, да? Мы тут не таких грамотеев обламывали! Клянусь, еще поползаешь передо мной на пузе! — Ну конечно, как перед тобой не поползать, — улыбнулся Димка, — ты же сексуальный маньяк. Гнида огрызнулся: — Фильтруй базар, пацан, не то я тебя прямо здесь грохну, не посмотрю на вашу кодлу. Димка вскочил, но Эрудит удержал его. — Успокойся! — Затем тяжело положил руку на плечо Гниде и, многозначительно глядя в его глаза, спросил: — Слышь, ты сейчас куда шел? Гнида сбросил его руку, встал и, сделав несколько шагов, процедил: — Все будете ползать! Подождав, когда Гнида уйдет, Димка сказал: — Я удивляюсь твоему терпению. — Когда живешь с таким количеством людей, как же не станешь терпеливым, — ответил Эрудит. — В тайге мало людей, но там тоже надо быть терпеливым, а то с голоду помрешь, — рассудил Гыргенов. х х х На следующий день Эрудит стоял на плацу, происходило построение нового наряда. Когда начальник караула и дежурный по части начали движение навстречу друг другу, у барака появились Дыба и Гнида. Перебрасываясь словами, они поглядывали на Эрудита. Начальник караула доложил о построении, сделал шаг в сторону, уступая дорогу дежурному, и они вместе продолжили движение по направлению к наряду. Последовал инструктаж, проверка готовности и прочее. Дыба и Гнида все не уходили. Эрудит видел, как они напряглись. На душе его стало тревожно. Все шло как обычно. Гнида старался скрыть свое намерение, а дождавшись вечера, заглянул в ленинскую комнату, где, как и предполагал, проходил поединок в шахматы между Димкой и Ахтымом. Обычно с ними играл и Эрудит, «навылет», но теперь его не могло быть. Гнида потоптался по коридору и направился к выходу. Минут через десять на лестнице послышались шаги, открылась дверь, появились Дыба, Гнида и Серый. Серый обратил внимание сержанта на беспокойство, которое возникло у шахматистов. — Без Эрудита они не такие наглые. — Эрудит человек ответственный, ему поручили охрану государственного объекта. Он сделает все возможное для сохранения объекта от незримого врага, а тебя мы, кажется, сейчас повредим, — сказал Дыба Димке и добавил: — Не боись, я пошутил. — Ведь это я морду тебе бить буду, а он так, пошутил только, — ощерился Гнида. Серый продекламировал: — Рубежи страны родной Бережет отлично И не дремлет под сосной Трезвый пограничник. Димка поднял глаза: все трое ухмылялись, молча поглядывая сверху. Последовательность взглядов при этом была у всех одинакова: сначала на него, потом на Ахтыма, потом, уже более красноречиво, опять на него. В них читалось: настало время проучить тебя! Напряжение возрастало. Дыба покусывал зубами спичку. Молчание. Наконец он выплюнул спичку и прервал затянувшуюся паузу: — Ну что, по-моему, ты, Ботвинник, попал в цейтнот. — Я ни в чем не виноват перед тобой, — опустив глаза на шахматную доску, ответил Димка. «Сейчас начнут бить», — пронеслось в голове. И он вдруг трусливо сжался. «Надо драпать». От какого-то животного страха забила мелкая дрожь. Боясь показаться трусом, он из последних сил сконцентрировал всю свою волю. Но когда в сознании мелькнуло, что убежать нет никакой возможности, последние остатки храбрости покинули его. В висках отдавались удары пульса, словно невидимые тиски медленно сдавливали его голову. «Надо победить страх, надо победить», — внушал сам себе Димка, склонившись над шахматами. Но он никак не мог ни одолеть страх, ни скрыть его от пристального взгляда Дыбы и его друзей. — Вот теперь я вижу, — с наигранной веселостью сказал Гнида, — как «пацан наделал». Чего дрожишь — то? А тогда— вон какой смелый был. — Как же это ты не виноват? — спросил Дыба. — А кто окурок подбросил? А? Ты, падла, окурки разбрасываешь, а я за это по тыкве должен получать? Несправедливо. — Товарищ сержант, ты же знаешь, что это не он бросил окурок, — вступился за Димку Ахтым. Дыба обвел его насмешливо-вызывающим взглядом. — Ты, олень, глохни! И пошел вон! А то прихлопну, как муху. — При этих словах он взял первую попавшуюся под руку шахматную фигуру и переставил ее на доске. — Товарищ сержант, не мешайте, пожалуйста, играть, — безнадежно выдавил Гыргенов. — Да что ты такое говоришь? Или я неправильный ход сделал? — Пианист играет, как умеет, — злорадно засмеялся Гнида, переводя глаза на Серого. — Не понимаю, зачем мешаете нам, неужели вам нечем еще заняться? — возмутился Ахтым. В Дыбе словно лопнула сжатая пружина, он рявкнул: — Все заткнулись и прониклись уважением! Рот разевать только на мои вопросы! А Гнида пригрозил. — Нарвешься, мужик. Тебе же сказано: гуляй. Ведь мы по твоей скуластой морде тоже можем настучать. И — мама не горюй. — Сейчас я вам устрою курсы по выживанию, — сказал Дыба. — Рывком стряхнул с доски фигуры в лицо Димке и ударил ею Ахтыма по голове. — Ну, как, Ермолай, теперь ты понял? — насмешливо и презрительно спросил он при этом. — Вернешься калекой домой, никому не будешь нужен. Димка и Гыргенов одновременно встали. Дыба сильным ударом кулака вернул Димку на место. — Сидеть! Как ты посмел нарушать дисциплину? Я ж не давал команды вставать. Вторым ударом Дыба хотел усадить Ахтыма, но тот увернулся. — Ох, ты! — разозлился Дыба и ударил его по челюсти с левой. Ахтым перегнулся назад. Вдруг его затрясло, он схватил со стола граненый стакан с карандашами, замахнулся, но ударить не решился. Дыба стал надвигаться. Ахтым попятился назад, прижался к стене — дальше отступать было уже некуда — и остановился, сжимая в ладони гладкое тяжелое стекло. На его лице выступил холодный пот. Приблизившись, Дыба, пошевеливая пальцами, стал медленно протягивать руку к его горлу. — Брось стакан! Или, клянусь Богом, я тебя прикончу. Тогда Ахтым неловко взмахнул рукой, и стакан разбился о голову Дыбы. В это мгновение к нему подскочил и Димка, но Дыба перехватил его руку и натренированным движеньем крутанул ее на излом. Кость треснула, Димка взвыл от жуткой боли и закрутился волчком. Гнида и Серый принялись избивать Гыргенова. Дыба достал из кармана шнур, накинул петлю на руку Димки, затянул узел, а другой конец привязал к трубе водяного отопления. — Бейте его по глазам! — прохрипел он избивавшим Ахтыма. — Не так бьете. — И приказал: — Держите этого дикаря, я покажу, как надо бить! — Гнида и Серый заломили руки Ахтыма за спину, а Дыба стал методично бить ребром ладони ему по глазам, по одному и другому поочередно, приговаривая: — Бил белку в глаз? Теперь сам получай! Вот так! Вот так! А то слишком зоркий. Только когда туловище Ахтыма повисло, Гнида и Серый отпустили его руки. Но Ахтым не упал. Ничего не видя, он бросился на Дыбу. Однако тот успел поддеть его под дых. — А-а, — вырвалось из груди Ахтыма, и он рухнул на пол. Размазав ладонью струившуюся из виска кровь, Дыба подошел к привязанному Димке. — А теперь займемся тобой. После смены караула Эрудит зашел в оружейную комнату, но сдать автомат было некому — дежурный по части капитан Неводов спал пьяный на диване. Эрудит знал из собственного опыта, что в таких случаях его лучше не тревожить. Бросил автомат на стол и пошел в ленинскую комнату. Еще у двери он услышал дикий крик. В это время Дыба одной рукой сдавливал Димке челюсти, другой засовывал ему в рот прикуренные сигареты. — Я досыта накормлю тебя, баран, травкой. Я научу тебя уважать старших. Ворвавшись в комнату и увидев происходящее, Эрудит потерял над собой контроль. С налета ударил Дыбу ногой в грудь и с диким ревом начал молотить его друзей, не давая им подняться. Тут Дыба очнулся и крикнул: — Гнида, беги за подмогой! Гнида выхватил из кармана нож и сунул в бок Эрудиту. Эрудит схватился за рану рукой, согнулся от боли, Гнида в этот момент проскочил в дверь. Серый лежал в луже крови без дви-жения. Дыба, из виска и ноздрей которого текла кровь, поднялся и кинулся на Эрудита. Эрудит, превозмогая боль, сбил его с ног и со всей злостью стал наносить удары, один за другим. На улице послышались крики. Зажимая кровоточащую рану, он выскочил из двери, пробежал по коридору и, увидев на противоположной стороне плаца группу во главе с Гнидой, кинулся в оружейку. Поняв, в чем дело, команда Гниды разлетелась, как стреляные гильзы, в разные стороны. В оружейке Эрудит схватил свой автомат и, не приставляя приклада к плечу, выпустил весь магазин по дверям и окнам казармы, в которой, как ему показалось, скрылась вызванная Гнидой подмога. Вдруг перед его глазами все поплыло, небо и деревья пошатнулись, и он упал на широкую бетонную дорожку, испещренную трещинами, в которые пробивалась зеленая трава, притоптанная солдатскими сапогами. Очнулся Эрудит в госпитале. В первое мгновенье он увидел только расплывчатое лицо, потом — хлопающие, как у куклы ресницы. Над ним, чуть наклонившись, стояла молоденькая медсестра в белом халате и в накрахмаленной белой шапочке. Увидев, что раненый пришел в чувство, она улыбнулась, показав мелкие зубы, и странным голосом, как будто доносившимся из-под воды, произнесла: — Живой. — Что со мной? — с трудом выговорил Эрудит. — Готовься к операции, — все так же улыбаясь, сказала она. Более двух месяцев пролежал Эрудит в госпитале. Вернувшись в часть и увидев Димку, обрадовался, что с тем все в порядке. Рука его заживала, только по нижней губе поперек пролегли два твердых шрама от ожога сигаретами, которые лицо сделали менее привлекательным. Друг, не сдерживая своих эмоций, благодарил Эрудита за свое спасение. И рассказал, что Ахтыма Гыргенова комиссовали. — Говорят, он ослеп. — Как, ослеп? — спросил Эрудит. — Совсем? — Да, — вздохнул Димка, — ослеп полностью. Дыбу тоже с переломанными ребрами отправили в госпиталь. Мне передали, будто бы он поклялся, что будет грызть землю, но найдет тебя хоть на краю света и посадит на пику. — Ну, пусть грызет, — сказал Эрудит, — может, подавится. Допустить огласки этого происшествия полковник Перегаров не мог. Дело было нешуточное, грозило серьезным взысканием. И только благодаря связям в верхах ему удалось все уладить — травмы пострадавших в драке были оформлены как несчастные случаи. х х х Возвращался из армии Эрудит весной, когда на донской земле озимые поля, как изумрудные моря, сливаются с горизонтом, когда на виноградной лозе, обласканной теплым южным солнцем, набухают сочные почки, а сады примеряют свои подвенечные наряды. Поезд, изгибающийся, словно темный уж, остановился. Эрудит спрыгнул на перрон, и чуть пошатываясь от долгого путешествия по железной дороге, направился к билетным кассам. Время, что ехал он от своей части до Ростова, еще повторялось в его висках эхом перестука вагонных колес. Большой город спал в предутренней тишине, освещенный оранжевым светом неоновых ламп — восторженным и уютным. Гулкий, полупустой вокзал казался уставшим. Изредка подъезжали и отъезжали машины с приглушенными фарами. В неподвижном воздухе звучал приятный голос дежурной по вокзалу, которая равнодушно сообщала: «Поезд номер девятнадцать отправляется с третьей платформы. Повторяю…». До сего момента у Эрудита было легкое, спокойное настроение, вдруг нетерпение скорее увидеть родной хутор так сильно овладело им, что он решил непременно успеть на первый автобус. Несколько билетных касс были закрыты, зато возле работающих скопились огромные очереди. Эрудит хотя и не предполагал, что ранним утром здесь может оказаться столько народа, но и не удивился этому: так было всегда, потому что билетов всем не доставалось вечно. Для него, к счастью, один отыскался. Удача Эрудита не возмутила угрюмую молчаливую толпу, как обычно происходит в таких случаях, когда кто-то берет билет без очереди. Солдату такие льготы полагаются. За два часа комфортный «Икарус» доставил Эрудита до Семикаракорского автовокзала. Соскочив с подножки автобуса, он ощутил себя дома; сердце прониклось радостным волнением. Над восточной окраиной города сияло, словно умытое в прохладной речной воде, румяное солнце. С неба стерлись размытые серые разводы, оно сделалось сатиновым, чистым, лишь вровень с верхушками деревьев облака проложили рыхлую неровную лыжню. После ночного дождя на асфальте и в выбоинах на грунтовке привокзальной площади собрались небольшие лужи, в которых утонуло перевернутое небо, и они казались бездонными. С громыханием и трескучим ревом двигателей, как бы подтверждая свою непомерную мощь в сотни лошадиных сил, по улице Авилова проносились «камазы» с прицепами. Их пере- гоняли со щучьей сноровкой выныривающие из-за поворота разноцветные «жигули». Подул свежий ветерок, он принес несравненный запах горячих чебуреков. На рыночной площадке под двухскатным навесом отходили от дремоты позевывающие торговки пирожками — первые ласточки индивидуальной трудовой деятельности — навьюченные в фуфайки до самых колен, полушубки и в большие однотонные шерстяные платки на голове и пояснице. — Есть с рисом, с яйцами, есть с картошкой, есть с мясом, — без энтузиазма призывала покупателей одна из них. В интонациях ее голоса ощущались то ли тоска, то ли отчаянность. Видно, ей надоело изо дня в день кричать одно и то же. — Почем пирожки? — С картошкой, с рисом и яйцами — по семь копеек, с мясом — по десять. — Грабишь, бабка! Че так дорого? — Как же, жалкий ты мой, совсем и не дорого, дешевле — только даром. — Мне — два с мясом. На пятачке скучно покуривали таксисты-халтурщики. В ожидании автобусов терпеливо топтались на месте редкие пассажиры. Только молодой человек с непричесанной шевелюрой и его юная попутчица, держась за руки и лениво перебрасываясь короткими фразами, медленными шагами ходили взад и вперед. Как-то вдруг площадь оживилась, наполнилась голосами. Молоденькая женщина тянула за руку спотыкающегося на ровном тротуаре малыша, который никак не хотел подчиниться своей ретивой мамочке и постоянно тормозил. На обочине запрыгивали в кузов грузовика четверо хмурых мужчин. Мимо них со смехом и разговорами наперебой простучала каблучками по асфальту стайка грациозных старшеклассниц. Эрудит неравнодушно посмотрел им вслед. Лыжня из облаков размазалась, распухла, пожухла и поползла к ослепительно яркому солнышку, не достигнув его, рассеялась и исчезла. Над горизонтом возникли легкие белоснежные барашки, и необъятное вешнее небо заблистало глубокой стеклянной синевой. Эрудит терпеливо изнывал в ожидании автобуса возле развесистой ивы, с кривых сучьев которой свисали длинные жидкие ветки, облепленные мелкими бледными почками. До армии он не раз стоял под этой ивой в ожидании автобуса, но запомнилась она ему совсем не такой, а похожей, в его воображении, на пышную зеленую шапку сказочного великана. За два года расписание автобуса не изменилось: первый рейс был в девять тридцать. Минуты ползли по-черепашьи медленно. Наконец, на остановке стали появляться хуторские. Понемногу возле Эрудита собралась небольшая группа, и он оказался под прицелом всеобщего внимания, привлекаемого новенькой формой десантника, самыми колоритными элементами которой, разумеется, были тельняшка, туго облегающая молодецкую грудь, и берет, небрежно сдвинутый набекрень. Особой любознательностью отличались неуклюжая и бесформенная женщина, державшая в обеих руках такие же, как и она сама, огромные бесформенные сумки, и сухонькая старушонка, прижимающая к своей груди сверток, упакованный в целлофановый пакет. Исполинская особа, своим обличьем напоминающая американскую Статую Свободы, как остолбеневшая, не моргая, смотрела на военного прямо в упор. А старушка все норовила заглянуть ему в лицо. Она так внимательно разглядывала Эрудита, как будто имела спецзадание: во что бы то ни стало визуально, не вступая с объектом в контакт, установить его личность. Смотрела на него, как на экспонат, и мучительно терзалась. Не обращаясь ни к кому, она повторяла один и тот же вопрос: «Чей же это теперь будет? Чей же это теперь будет?» Подъехал блекло-желтый ПАЗ, заштукатуренный густыми брызгами грязи. В автобусе пытливые женщины заняли места перед Эрудитом. Усаживаясь, они ни разу не оглянулись назад, как будто потеряли к десантнику всякий интерес. Статуя Свободы запихала сумки между сиденьями и ушла в нирвану, а старушонка все никак не могла найти место своим ногам. В конце концов, она просунула одну ногу между сумками, другую кое-как пристроила на ступне могучей соседки и даже после этого не успокоилась: еще долго шуршала целлофановым пакетом, потом выравнивала кончики платка, потом проверяла пуговицы на своей кофте, связанной по фасону английского генерала Реглана. Справа сквозь пыльные стекла окон проникали веселые солнечные лучи, которые насквозь пронизывали ободранный салон автобуса. В них, словно мошкара в свете ночных фонарей, суетилась мерцающая пыль. Пахло бензином и выхлопными газами. х х х Сидя на продавленном затертом сиденье, Эрудит посматривал на водителя, который после каждой остановки интенсивно прессинговал рычаг переключения передач, извлекая из двигателя нестерпимый шестереночный скрежет. Когда после нескольких попыток рычаг застревал в нужном положении, водитель откидывался на спинку кресла, поправлял на голове клетчатую фуражку и поднимал глаза на салонное зеркало заднего вида. Дребезжащий автобус, трясясь и жестко подпрыгивая на выбоинах, снова набирал скорость. На повороте он резко качнулся из стороны в сторону и заскрипел. Старушка испуганно ахнула, девушка сзади фальшивым фальцетом подбодрила водителя, а ее сосед пробасил: — Слышь, шеф, ты там полегче! А то позвонки в трусы просыплются. Та же девушка снова пропищала: — Лучше плохо ехать, чем хорошо идти! Выбравшись на трассу, старый, потрепанный автобус разогнался довольно быстро и, мерно вибрируя всем кузовом, резво помчался вперед. В салоне сразу установилась тишина. Вероятно, многие пассажиры знали друг друга, но почему-то все молчали. Казалось, они с замиранием сердца ожидали, что у автобуса вот-вот отлетит колесо или он вообще развалится на части. Но ничего такого не случилось, и положение поправилось. Беседы начались исподволь, а потом все смелей и оживленнее. Разговаривали кто в полголоса, кто как у себя дома. За окном мелькали пестреющие деревья, столбы и обвисшие провода, проплывали в обратном направлении солнечные полянки. Глядя на них, на акварельное синее небо и пушистые облака, Эрудит думал о своем. Он не слышал ни дребезжащий гул мотора, ни разговоры попутчиков, которые перешли в монотонные звуки. Из задумчивости его вывел писклявый голос: — Ну, ты, Гришка, и хам! Ну-ка быстро убери свои оглобли, пока не схлопотал по тыкве! Убери лапы, сказала! Я тебе говорю, иль кому? Девчушка то ли возмущалась, то ли подзадоривала своего Гришку. Причем она так громко кричала, словно в автобусе кроме них двоих никого больше не было. Возникло оживление. Эрудит, как и все, повернулся: на заднем сиденье воевали между собой взлохмаченный парень и кругленькая, лет шестнадцати, девушка; та самая парочка, что так мирно бродила на автовокзале. Личико ее, на которое все время падали выкрашенные в рыжий цвет волосы, разрумянилось, маленький хорошенький носик шмыгал. Через секунду она закатилась загадочно-игривым смехом, как от щекотки. А Гришка, видимо, совсем осмелел, потому что тут же раздались смачные оплеухи. Эрудит оглянулся опять. — Хи-хи, — как ни в чем не бывало, двусмысленно усмехнулась вполголоса девчушка, с усилием вытягивая большую ладонь парня из-под края своей короткой юбочки с разрезом на боку. — Что ты делаешь, дурак?! Но не успела она убрать его руку со своих привлекательно сверкающих круглых коленок, как его рука тут же оказалась на ее другой ноге. Девушка схватилась за взлохмаченные волосы парня и начала их беспощадно теребить. Вид у взлохмаченного Гришки был наидобродушнейший. Нисколько не обидевшись, он снисходительно матерился и, судя по треску сиденья и заливистому писку подружки, еще с большим энтузиазмом продолжил борьбу за право распоряжаться чужим имуществом по собственному усмотрению. Это противоборство было похожим на игру кошки с мышкой, с той лишь разницей, что мышка так и норовила угодить в когти, чтоб ее побыстрей слопали. Внезапно девушка закатилась на весь автобус истерическим смехом. Посыпались реплики, а старушонка, которая на остановке так самозабвенно изучала Эрудита, перекрестилась. — Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия. Дай Бог вам, сладкие мои, здоровья! Утоли, Богоматерь, ваши печали! Вдруг рыжеволосая закрыла лицо руками и разрыдалась. Пассажиры, переглянувшись с улыбками, вернулись к своим разговорам. Эрудит уселся удобней. Он тоже был бы не прочь потискать такую. Повернул голову и неожиданно обнаружил на соседнем ряду, сбоку от себя, белокурую девушку, нежную, как ангел. Его поразили ее глаза: огромные, чистые, как родник, и голубые-голубые. Видно, она уже давно разглядывала его военную форму. На ее лице одновременно выражались и застенчивость, и интерес. Встретившись взглядом с Эрудитом, она вся вспыхнула и повернулась к окну. Статуя Свободы молча слушала старушку, которая то и дело бережно поправляла бант на своей драгоценной кофте. — Вот ехаю, а сама вся извелась. Курей-то вчера не выпустила, заспешила на автобус. Это ж надыть! Поподохнут они там, цельный день взаперти. Ума-то вовсе не стало. Да и смолоду не было. Где ж его взять-то, раз нету? Сказано, ведь разве умный в навозе ковыряться станет? Одни мы только и ковыряемси. — Она послюнявила пальцы и потерла ими рукав кофты, как бы убирая воображаемые ворсинки. — У меня двенадцать штук их, если с петухом. Хватит мне одной, накой их много. У тебя, небось, полно? — поинтересовалась она у попутчицы и отодвинула от уха черный с красными узорами платок. Статуя Свободы нехотя повернула большую голову, уставилась на старушку сверху вниз и не спешила с ответом, словно обдумывала: правду сказать или не стоит. — Курей-то, спрашиваю, много ль у тебя? — снова спросила старушка, еще больше отодвигая платок. — Три десятка. Одной гребаный сосед ноги перебил, по его огороду бегала. Ворюга несчастный. — Голос у нее был грудной, низкий. — Не понимаю я ваших заумностей, — досадовала женщина где-то сзади. — Я же не против. Рассуждать мы все горазды, а вы скажите, чего делать-то. — Я ж тебе неоднократное количество раз сказал: делай, что хочешь, — настаивал монотонный мужской голос. — Вообще я категорически не согласен с твоими аргументами, — стараясь показать публике свою образованность, поучал свою попутчицу он. — Опротестовать указания начальника — это, в принципе, не что иное, как отличный способ испортить с ним отношения. Я умоляю… Эрудит снова бросил взгляд на девушку-ангела. Она неотрывно смотрела в окно. На заднем сиденье неутомимая парочка продолжала борьбу. Эрудит встретил мрачный взгляд зануды, который все продолжал свои нравоучительные речи, внушая уже не слушавшей его несчастной женщине какую-то белиберду: — Я ловлю себя на мысли, что тебе нравится исполнять роль обиженной феминистки. Имей в виду, начальники только делают вид, что они думают. Они забывают, что мы тоже люди и тоже не любим думать. Некоторые фразы, которые, видимо, ему особенно нравились, он повторял по два раза. Автобус, вздрагивая и неимоверно тряся пассажиров, двигался уверенно, словно яйцевидный пепелац эцилоппов. Впереди показалась остановка хутора Заречного. Автобус сбавил скорость и, заскрипев, остановился. — Кто выходит? — повернув лицо к салону, спросил водитель. Эрудит вскочил, быстро пошел к выходу и сзади услышал: — Батюшки! Как же я сразу-то не признала? Это же покойного Сашки Донцова сын. Как же я раньше-то не догадалась? Говорю, ума не стало, так оно и есть. Где ж его взять-то, раз нету? Эрудит спрыгнул на лужайку. По дороге, обогнув автобус, пронесся с натужным рычаньем тяжелый грузовик. Эрудит проводил его поворотом головы и невольно взглянул на окно, возле которого сидела девушка с выразительными голубыми глазами. Их взгляды встретились. Она едва заметно улыбнулась, и все вокруг засветилось небесным весенним светом. Автобус вздрогнул, выбросил густые клубы черного дыма, задребезжал и поехал следом за удаляющимся грузовиком. х х х Взором Эрудита, успевшим за прошедшие два года привыкнуть к пространству, ограниченному горными преградами, завладели необъятные равнины степных просторов, раскинутых во всю ширь земли. Он глядел и не мог наглядеться на родное раздолье. Весенний воздух кружил голову, пьянил. Он подождал, пока автобус не скрылся из виду, поправил ремень, встряхнул чемодан и пошагал. Вот его родная школа — небольшое двухэтажное здание за высокими тополями, стоявшими в две шеренги. По посеревшему фасаду размазалась полоса от подтеков дождевой воды, словно неведомый зверь высунул из-под крыши черную уродливую ногу, да так и заснул. Вокруг чисто и опрятно: на молодой травке и на гладких тропинках нет ни сухих прошлогодних листьев, ни мелких веток, разбросанных ветром. Этой особенностью школьный двор вызвал ностальгию, навеял воспоминания о пролетевшем детстве. Справа от дорожки, ведущей к рассохшейся двухстворчатой двери неопределенного цвета, отбежав в сторонку, загостились три подружки — три черешни. На их ветках топорщились крупные коричневые почки. В какой-то сиюминутной неуверенности застыли они, как будто решили набраться побольше сил, поднатужиться и, наконец, раскрыть уже проклюнувшиеся светло-розовые лепестки. Пригревало солнце. Уже давно в хрустальном омуте голубоглазой капели потонули все зимние звуки. Окрестности наполнились детским смехом и звонкими голосами. Гулко поднимаясь ввысь, звуки таяли в настоянном на глубокой небесной синеве воздухе, и лилась над хутором светлая, беззвучно поющая тишина. Румяной порошей заметывались зачерствелые сучья жердел, которые разбрелись по всему хутору, словно весенние вестники, спешившие поскорей сообщить людям о том, что зимнему холоду наступил конец. Таинственной, задумчивой улыбкой окрашивала весна хуторские улицы. Эрудит шагал, посматривая на знакомые подворья, и его сердце наполнялось восторгом. Такое состояние бывает у человека, только что вышедшего на улицу после долгой изнурительной болезни. Когда ему кажется, что все известное с самого детства он видит по-новому, другими глазами, а весь мир посветлел, стал дороже, родней, прекрасней. Встречающиеся земляки радостно обнимали солдата, поздравляли с возвращением, расспрашивали о том, где и как служил; женщины, завидев его в окно, выбегали на крыльцо. Дома Эрудита никто не ждал, никто не встречал. У него не было ни отца, ни матери. Отец успел построить просторный дом, рядом поставил беленькую хатку, а вскоре погиб. В ночную смену пахал он на тракторе совхозное поле, сменился с напарником, нашел клочок соломы и прилег на нем. Напарник, сделав два круга, должно быть, заскучал, сбегал в хутор, напился самогону. В пьяном виде не заметил спящего, зацепил плугом и запахал. Эрудит зашел в свою хату, поставил на пол чемодан, сел на табуретку. «Вот я и дома. Неужели вернулся? Неужели это правда?» Он долго не мог отвести своего взгляда от окна и по- грузился в воспоминания. Вспоминал о том, как мать плакала от горя, а потом и сама тяжело заболела. Она молила Бога вернуть ей силы, не оставить сына одного. Когда же стало совсем плохо, нарядилась во все новое и ушла в больницу. А спустя полторы недели ее привезли домой. Болезнь оказалась неизлечимой. Похудевшая до неузнаваемости, она надеялась, как ей пообещали в больнице, на выздоровление и первое время еще пыталась что-то делать по дому. Но вскоре уже не могла подняться с постели. Эрудит часами сидел возле неподвижно лежавшей на кровати матери, обнимал ее и гладил своей ладонью по волосам. Мать смотрела на него потускневшими глазами и только плакала. В одну из ночей она умерла. Утром дом наполнился старухами и молодыми женщинами. Время от времени в дверях появлялись молчаливые малыши, отыскав глазами свою мать или бабушку, они бесшумно, почти на цыпочках, подходили и прижимались к ним. Женщины плакали и причитали. Хоронили всем хутором. С кладбища люди шли гуськом: парами и в одиночку. Войдя в дом, мыли над тазиком замерзшие руки и торопливо рассаживались вокруг столов поминать. Столы, в том числе и тот, на котором еще недавно лежала умершая мать, были накрыты чистыми скатертями и заставлены посудой. Все выпили за упокой души и принялись за еду. Уже никто не плакал. Просто разговаривали друг с другом о чем-то постороннем, словно позабыв о похоронах. Две соседки суетились у кастрюль, они подносили тарелки с борщом, с кашей и настойчиво уговаривали каждого: «Ешьте, ешьте, мало будет — еще подложим. Каша вкусная — одно масло. А вы в тарелках-то не оставляйте, съедайте все». Поминающие и не заметили, как маленький Витя надел отцовский овчинный полушубок, шапку с оторванным козырьком и ушел на кладбище. Допоздна, окоченев на ледяном ветру, он сидел возле могилы матери, а когда вернулся, в доме уже было пусто. Он встал у окна и разрыдался. Никто не пришел и не позвал его к себе. Растирая до боли распухшие и покрасневшие от слез веки, мальчик смотрел, как бледная луна на угрюмом небе ныряла в неподвижные лохмотья туч. Безлюдный, окутанный черным воздухом хутор, казалось, навсегда погрузился в мрачную холодную мглу. Потом стал кружить и медленно опускаться на замерзшую дорогу снег, проявляя на ней, как на рентгеновском снимке, уродливые бледные пятна. Словно в страшном сновидении, он боялся оглянуться, ему казалось, что сзади кто-то крадется, и все отрешенно смотрел и смотрел в темень: беспомощный и одинокий во всем этом застывшем на морозе пространстве. Утром взошло яркое зимнее солнце, и весь хутор, засыпанный белым пушистым снегом, заискрился под голубым небосводом. Но мальчик ничего уже не видел. Выплакав все слезы, он спал, свернувшись клубочком поверх одеяла. Теперь, вспоминая об этом, Эрудит смотрел в то же самое окно, в двух метрах от которого стояла раскидистая вишня. Когда-то ее посадила мать. Он придерживал в ямке саженец, а мать — молодая, красивая — прикапывала его корни землей. «Вот какое маленькое деревце, — приговаривала она. — Такое же, как и ты. Мы с тобой будем его поливать, и оно станет большое — пребольшое. Потом на нем будут ягодки. Ты тоже вырастешь большой и сильный, если хорошо будешь есть». Поставив лопату возле вишенки, она взяла сына на руки и пошла на берег Сала. Мальчик, прислонив голову к плечу матери, смотрел туда, где небо опускается на землю, наблюдая за огромной тучей, которая росла и превращалась в черное лохматое чудовище. Ему казалось, что это чудовище всасывает из реки воду и поэтому становится все чернее и больше. Там, где река изгибается, появилась лодка. Она махала тонкими крыльями вёсел, как будто хотела разогнаться, оторваться от воды и взлететь. Потом в лодке появился мужчина, он крутил из стороны в сторону головой и что-то кричал. — Видишь, дядя такой большой, а дождя испугался, — смеялась мать. Мальчик поднял голову: чудовище уже проглотило солнце и ползло над самой головой. Вдруг верхушки деревьев наклонились, зашатались, по тополям нарастающей волной пронесся густой шелестящий шум, в лицо пахнул легкий ветерок, в то же мгновенье поднялась пыль, вихрем пронеслась, закружилась, вокруг потемнело, и хлынул ливень. Мать еще крепче прижала маленького Витю к себе и побежала домой. В хате было тепло и весело. Они пили горячий чай с вареньем, разговаривали и смеялись. Сироту приютили соседи Шмелевы. Они жили в низеньком доме напротив. Вера Ивановна, ее звали в хуторе Веркой Шмелихой, заботилась о мальчике как о родном сыне. Помогали и другие люди — кто одежку какую принесет, кто позовет к себе и покормит. Особую помощь оказывал бывший друг отца главный агроном Захар Матвеевич, впоследствии ставший директором совхоза. Он выписывал бесплатно Шмелевым сено для коровы, а по праздникам — мясо и подсолнечное масло. Научившись читать, мальчик каждый день ходил в школьную библиотеку и до самого закрытия засиживался среди ее пыльных стеллажей, за что и получил прозвище — Эрудит. А потом у Шмелевых родился сын Генка. У Эрудита стало меньше свободного времени. Ему было поручено подметать в доме, натаскивать воду, кормить кур, летом — полоть грядки, колоть дрова, а теперь добавилась еще одна обязанность — нянчиться с малышом. И все равно он выкраивал время для любимого занятия. В присутствии родителей читал для Генки сказки, а когда они были на работе — все подряд. До призыва в армию, после неудачной сдачи вступительных экзаменов в институт, Эрудит окончил курсы механизаторов, успел поработать трактористом в виноградарской бригаде и полюбить красивую девушку Нину Чернышеву. В армии она не выходила из его головы, но теперь дружить с ней он не собирался, потому что она не написала ему ни одного письма. А он ждал все два года. Дней за десять до проводов в армию они поссорились, и гордая красавица не позволила себе сделать первой шаг навстречу. Эрудит был уверен, что в ссоре виновата Нина, поэтому тоже молчал. Письма ему присылал только Генка, но и ему Эрудит писать о девушке ничего не велел. х х х О возвращении Эрудита из армии Генка узнал мгновенно. Он сбежал с уроков и примчался к своему другу, чуть не задохнувшись. Пулей влетел в хату и прыгнул ему на шею. — Эрудит! — захлебываясь от радости, воскликнул он. — Ты вернулся! Эрудит пробежал ладонью по вихрастой голове Генки, потом крепко хлопнул его по плечу: — Генка, ты меня задушишь. Какие у тебя руки сильные! Надо же, как ты вырос! Генка разглядывал на Эрудите военную форму и восхищался. — Что ты так смотришь? — Дай поносить. — Подойди-ка лучше сюда! — сказал Эрудит, поставив на стол чемодан. — Когда пойду в армию, буду проситься тоже в десантные войска, хочу такую же форму, — подпрыгнув к столу, заявил Генка. Эрудит достал из чемодана скрученный офицерский ремень и бинокль в потертом кожаном футляре: — Протягивай руки, это тебе. Генка схватил подарки. — Вот спасибо! Вот здорово! — Расстегнул футляр, достал тяжелый металлический бинокль с глянцевыми блестящими окулярами и, не веря своим глазам, воскликнул: — Эрудит, это же дорогой бинокль! Настоящий, военный! — Конечно, дорогой, — сказал Эрудит. — Но мы с тобой ведь друзья. А для друга ничего жалеть не надо. — Да, мы с тобой настоящие друзья, — подтвердил Генка. — Теперь беги, после наговоримся вдоволь, а я схожу на могилки родителей. Расскажу им, что вернулся домой. — Можно, я с тобой? — Нет, брат, мне надо побыть одному. http://tumaikin.club-neformat.com/