Ты из других времян… М. Кудимова Дождь врезал сразу, внезапно, и тут же на ветровое стекло полетели ветки, листья и обёрточный мусор, что всегда пестрит по обочинам дорог. Шквал пронёсся быстро, и водяные потоки по-крутому успокоили, прибили к асфальту всю эту легковесную шушеру. Но какая-то щепка зацепилась за дворник, несчастный механизм теперь дёргался на одном месте раненым кузнечиком, и мне предстояло выбираться наружу – наводить порядок. Я сбавил скорость, стал прикидывать, куда лучше пришвартоваться. Впереди показалась стоящая «Ауди», и какой-то человек жестами взывал о помощи. Поломалась, видать, основательно, наверняка трос понадобится, и буксируй её до ближайшей бензоколонки. Не проблема, конечно, но до чего же влом прицеплять под ливнем... Мелькнула подлая мыслишка поддать газу и мимо с ветерком... И тут я разглядел, что это Эдик. Влез ко мне совсем мокрый, и мы минут сорок ждали, кода утихнет непогода. Он описывал характер своего карбюратора, а я курил и думал: вот, что значит судьба. Именно Эдик и был мне сейчас нужен, как никто, его папаня недавно стал главой крупного издательства и вполне мог найти для бедного аспиранта какую-нибудь надомную работу. А главное – «Исход». Стареет роман на глазах, жалко. Ради него на всё пойдёшь. Но просить об этом надо аккуратно, Эдик – мальчик балованный, не очень любит заниматься чужими делами. – Поездка-то у тебя сейчас важная срывается? – Да как сказать, – Эдик посмотрел в боковое стекло, потом назад, как будто дождь с той стороны мог идти по-другому. – Можно перенести, но лучше сегодня, Лика ждёт, и с врачом договорился. – С врачом? Ты что, заболел? – С Ликиным. – Ясно, – я помолчал, прикидывая, сколь бестактными окажутся расспросы. Ну, вроде уж не совсем. – А что за Лика-то? – Сеструха моя. – Кузина? – Нет, родная. В смысле, отец у нас один. – Понятно. – Да ничего тебе не понятно. Тут разобраться... Короче, батенька у нас был ходок тот ещё, да и мамки не лучше. Моя его сама бортанула – он тогда студентиком был, а от Ликиной он ушёл к какой-то супермадам, еврейке. Потом та укатила в Израиль, у него актриса появилась. А потом уже эта, американка, к ней он и перебрался. – Так чего, у тебя отец в Штатах? – Ну да, уже десять лет почти. – А в издательстве кто? – Отчим. Но у него своих нет, так что я ему, как родной. Действительно сам чёрт не разберёт... – А врач почему? Что-то серьёзное? – И да, и нет. Это частная клиника. Она там живёт. Просто Лику давно никто не навещал, вот меня и попросили. Да не смотри ты так. У неё не болезнь, просто психика такая. Не от мира сего. Ну да чего тебя этим грузить... – Если хочешь, я тебя подвезу. – Туда? Это же ещё километров тридцать. – Ноу проблем. Я не спешу. Дядьку хотел на даче проведать, но можно и завтра. – Да, это ты бы меня выручил. Я сколько надо заплачу... – Брось, когда это я с друзей брал. Лучше давай прикинем, где твою машину оставить. Не прошло и часа, как мы уже петляли по разбитому асфальту какого-то посёлка, и Эдик пытался припомнить дорогу до санатория, при котором была клиника. Остановились перед воротами помпезной двухэтажной сталинки. За побитыми дождём клумбами тянулись скучные, серые более поздние корпуса. Эдик коснулся моей руки. – Подожди. Мне надо тебя кое о чём предупредить. Хоть она и немножко того, но держись с ней, как со здоровой. Ни сочувствия, ни... ну ты понимаешь. Собственно она и есть здоровая, только с очень конкретным мышлением, а воображение через край. Из-за этого и училась плохо, особенно по математике, в тригонометрии так и не разобралась, я ей всю дорогу задачки решал. Да и какое дома образование, даже одиннадцатый не закончила. – Почему дома? – Всё потому же. Наивна до идиотии. То ли по природе такая, то ли оттого что всё детство просидела с прабабкой, этакой, знаешь, дамой с консерваторским прошлым, прямо девятнадцатый век. Не знаю, чему она там Лику обучала, только когда девка пошла в школу, над ней все стали смеяться. Над книжками плачет, по телеку что страшное – глаза закрывает, в классе кому-то нос до крови разбили – она сознание потеряла. Ну, кто потерпит рядом такую кисейную? Травили её всё сильнее, а она со своей впечатлительностью из-за этого уже тогда чуть до дурки не дошла. Пришлось перевести на домашнее обучение. И, по-моему, только хуже сделали. Все школьные годы просидела в изоляции, ходила к ней пара подружек – синих чулков, а так почти всё время одна. Представляла себя героинями всяких книжек и до того допредставлялась... Эдик замолчал и полез за сигаретами. Потом вскинул на меня злые глаза, будто я был виноват в аномалиях его сестры. – Захожу. Рыдает. «Му-му» прочитала. Ладно, думаю, маленькая ещё, подрастёт – поумнеет. Но дальше – больше. «Преступление и наказание» у неё просто отняли – что-то несусветное творилось, спать не могла, колбасило по полной. Перебрали домашнюю библиотеку, что могло травмировать психику, спрятали подальше, подсовывали жезеэловские книжки из самых скучных, энциклопедии разные. А соседка не знала и дала ей «Собор Парижской Богоматери»... – И как? – Шок. Тяжелейший. Не улыбайся, ничего смешного, она после этого месяц в больнице пролежала. Её нашли на полу с остановившимися глазами, голова набок, как у повешенной, язык распух, во рту не помещается. Зрачки только через два дня стали на свет реагировать. – Ничего себе! Но постой, самого удушения не было? – Нет. Это такое воображение. Вернее, вживление. Полностью. Без поправок, что это выдумка, без малейшей отстранённости. В том-то и есть её беда. – А как же она телек смотрит? – Не смотрит. Уже давно. Врачи запретили. – Что, совсем? Но она же так вообще никогда не адаптируется. – Вот и дело-то. Я их понимаю, боятся новых срывов. Но и это не жизнь. Они Лику всё время увещевают, по каким-то западным программам с ней занимаются, родичей успокаивают, что вот-вот нормальной станет, но после очередного приступа начинают колоть всякой гадостью до полного отупения. И жалко девку, и, чем помочь, не знаю. – Ну а ты пытался с ней на эти темы говорить? Чтобы вела себя, как все, и вообще... – С детства. Ей это уже, чувствую, надоело до чёртиков. Она всё понимает, соглашается. Но не бывает, чтобы человеку сказали «стань другим», и он тут же изменился. – Многие так и делают. Моя приятельница всё пыталась эдаким образом перевоспитать нашего общего знакомого. «Приди домой, сядь перед зеркалом и вслух произнеси: я мужчина, я должен быть сильным и уверенным в себе, долой комплексы, долой робость...» и т.д. и т.п. – И он превратился в сильного и уверенного? – Нет, конечно. – Вот именно. Тут внушай – не внушай, но если человек не захочет изменить себя сам... – Лика не хочет? – Не может. Она старается, но при малейшем эмоциональном потрясении... нет, слово не то, скорее сотрясении, ну да, при малейшем сотрясении психики у неё возвращаются старые реакции. – И что делать? – Если бы кто знал. Пока ничего хорошего не придумали. Ну, перевели вот из дурки сюда – батенька долларов подбросил. Но что дальше с ней будет – неясно. – А почему она не дома живёт? – Жила, но сейчас у неё бабушка заболела и поехала в Воронеж к родственникам, уж не знаю, помирать что ли, а маманька в очередной раз загуляла. И с такой сволочью... Военный, привык всем приказы отдавать. Начал Лику перевоспитывать на армейский лад, наорал несколько раз, а потом принялся описывать тяготы солдатской доли, дескать, вон как людям в жизни достаётся. Да ещё что-то про горячие точки... В результате девка в своём воображении пережила уже не повешение, а расстрел, пытки там разные с отрубанием пальцев и прочие прелести. С тех пор по психушкам скитается, уже около года. Здесь ещё ничего, почти санаторий. Эдик затянулся в последний раз, потушил сигарету в опустевшем коробке и решительно взялся за ручку дверцы. – Пошли. Только на всякий случай представься двоюродным братом. Я её предупрежу. А то тут чужих не жалуют. После Эдькиного рассказа я ожидал увидеть нечто дебиловато-бесполое. Но девчонка оказалась миленькой и довольно обычной. Тоненькая, с короткими тёмными волосами, узкие джинсы, пушистый белый свитерок. Ничего особенного, где-нибудь в электричке или на остановке я бы её вообще не заметил. Пока Эдик объяснял ей, откуда меня знает, я стоял у балюстрады длинного балкона и разглядывал вдали скопище нелепых кирпичных особняков. Господи, когда же научатся вписывать строения в пейзаж, а не наоборот... И вдруг кто-то бесшумно появился у правого плеча. – Здравствуйте. Так это вы за кузена? Очень приятно. Милица. – Что? – Милица. Имя такое. Можно Лика. – Потрясающее имя. Никогда не слышал. Это на каком же языке? – На русском. И в святцах есть. У нас в роду так звали одну поэтессу. Ну и меня в её честь. – Ещё и поэтесса! Известная? – Нет. Читала что-то по питерским салонам в начале века. Символисты её привечали, у Волошина бывала со всей этой тусовкой. А в семнадцатом уехала с мужем в Италию, и больше о ней ничего не знаем. – А сами что-нибудь пишете? – Пробовала. Но это всё не то. – А что то? – Многое. Цветаева. Мандельштам... Но об этом долго говорить. Пойдёмте, нас Эдик заждался. Он стоял в холле перед компьютером и сортировал на экране какие-то цветные квадратики. Повернул ко мне сердитую мину. – Ничего себе, лечебная программа! Психи от неё якобы умнеют. Я тут пять минут повозился – озверел, через полчаса таких игрушек можно любого здорового на стационар оформлять. Лика хихикнула. Я покосился на неё и мысленно пожал плечами. Чего к ней примотались, реакции вполне нормальные, и с юмором всё в порядке, словечками сленговыми балуется – не такая уж заумная. Робость некая в глазах, но это у многих бывает, особенно у интеллигенции. – А вы в здешних играх разбираетесь? Она улыбнулась и мотнула головой. – Не очень. Мне другие дают. Всякие бродилки и стрелялки. Но они тоже скучные. – Вообще не любите играть? Но Эдик не дал ей ответить. – Э, нет, ребята, так не пойдёт, вы что, с ума сошли? Где это видано, чтобы двоюродные друг с другом «выкали»? Нас так сразу запалят. – Ну что же, Лика, буду на «ты», прости уж такую бесцеремонность. – Ничего, всё в порядке. А вас... тебя как лучше называть – Всеволодом или Севой? – Севой, конечно, – перебил Эдик, – и не стесняйся ты его так, Севка – свой парень. И, между прочим, писатель. – Не преувеличивай, – я показательно вздохнул. – Писателем называют того, у кого есть читатели. У меня таковых не наблюдается, посему я всего лишь сочинитель. – Ладно, постараюсь это исправить и перевести тебя на следующий уровень. У меня ёкнуло сердце, но Эдик заспешил в коридор, где только что промелькнул кто-то в белом халате. Мы с Ликой остались одни. Разговор не клеился – мы слишком плохо знали друг друга, да я ещё к тому же боялся ляпнуть что-нибудь для неё вредное. После получасовых мучений единственной удобной темой стали обитатели большого аквариума – Лика объяснила, кто есть кто, и принялась описывать их повадки. Но тут вошла медсестра и позвала девушку на ужин. В ожидании Эдика я поковырялся с компьютерными играми, в том числе и с той, где квадратики. Ничего сложного в ней не было, но почему они считаются для психов лечебными, я так и не понял. В город вернулись около полуночи. Эдик заночевал у меня и обещал переговорить с отчимом, как только тот вернётся с международной книжной ярмарки. Поэтому я первое время коршуном кидался на каждый телефонный звонок. Но дни шли за днями, а дружок мой больше не проявлялся. И я уже поставил крест на этом деле, как вдруг меня разбудил мобильник. – Севка, выручай. Звоню из Швеции. Да, я уж тут больше месяца. До меня только что пробилась Ликина мать, говорит, главврач клиники требует, чтобы кто-нибудь туда срочно приехал. А она тоже не в Москве, я тебе, кажется, говорил, что у них воронежская бабушка совсем плоха, и мамаша с ней сейчас сидит, даже своего вояку на время оставила. Нет, ты всё перепутал, воспитывала Лику как раз прабабушка, её теперь уже нет, а бабушка в те времена в каком-то НИИ крупной шишкой была. Да и не надо тебе во всём этом разбираться. Но я, ты уж извини, о помощи прошу. Съезди в клинику, выясни, в чём дело, и по э-мейлу напиши, чего они хотят. Я пытался к ним прозвониться – без толку. Скатай туда, ладно? Вдруг что-то серьёзное. Тем более они тебя родственником считают. Не хотелось, ох, как не хотелось мне пилить в такую даль. Но отказывать не умею, да и корысть у меня была. Понимал, что после этого Эдик со своего приёмного папахена уж точно не слезет, и шансы, что увижу свой роман под твёрдой обложкой, возрастают, как никогда. Охранник у ворот сообщил о моём прибытии, и врач выскочил встречать аж на лестницу. И как замечательно, что я здесь, какая это радость для Лики, и как вовремя – она чуть ли не единственная осталась. А всё объяснялось просто – клиника закрылась. Внезапно. То ли кто-то наверху её прихлопнул, то ли с арендой проблемы – я так и не понял. Но девчонку надо срочно отвезти в Москву, для этого я и понадобился. Я засомневался, можно ли ей одной в пустой квартире, но эскулап успокоил, что жить самостоятельно для неё даже на пользу. Лика не больная, просто такая форма психопатии, что, как известно, не недуг, а свойство характера. Да и курс перепрограммирования прошла, теперь всё будет хорошо. Убедил. Только очень уж навязчиво мне втолковывал. Мы ползли в плотном потоке по вечернему шоссе, блекло-розоватое небо со стороны Москвы становилось всё более землистым. Лика сосредоточенно смотрела в боковое окно. Красные блики от габаритных огней передних машин скользили по её лицу. Впереди показалось придорожное кафе. – Есть хочешь? – Нет. Я обедала. – Музыку включить? Она кивнула. Вначале играли что-то нейтральное, потом запустили всякое песенное старьё и на заедку Анну Герман – «Светит незнакомая звезда». В детстве эта вещь мне нравилась, было в ней предчувствие дальних городов, встреч, разлук, тоска по чему-то высокому, настоящему. Сейчас всё это казалось наивным. Но Лика сидела с закрытыми глазами, и её губы чуть шевелились. Остались ещё, оказывается, благодарные слушатели... После сводки новостей в эфир вывалился кто-то из «фабрикантов», и я заглушил звук. – Ничего, что ты там одна будешь? – Я почти всегда одна. Здесь, в палате, да и дома. Мама на целые дни уходит. – А бабушка? – Она последние два года отдельно жила. А как уехала в Воронеж, я её больше не видела. – Кто у неё там? – Сестра, племянники. Она их любит, а с мамой они вечно ругались. Ей там лучше. – А чем она больна? – Сердце у неё, гастрит... – и вдруг что-то поняла, вскинула испуганные глаза. – А что, бабушка заболела? Значит, от неё это скрывают. И видно, давно, Эдик говорил, что старуха плоха, ещё когда мы ездили в клинику, месяца полтора назад. Я пожал плечами. – Не знаю. Наверно, просто подумал: раз старая, скорее всего, больная. – Она не очень старая. Шестьдесят три. А маме вообще только сорок сравнялось. – Да это почти девочка! А тебе сколько? – Двадцать. Будет. – Когда? – Двенадцатого ноября. – О, да ты, оказывается, Скорпион! – Это плохо? – Трудно сказать. Скорпионов ведь несколько типов. Есть Скорпион-орёл, победитель, политики там всякие, учёные. Мария Кюри, например. Работоспособность у них адская. Но ты, по-моему... Она улыбнулась и покачала головой. – Ещё тип чисто Скорпионий. Эгоисты. Любят показуху, рисуются, поучают. Удача идёт к ним в руки, но они всегда ставят не на ту лошадь. Хотя в творческих профессиях раскручиваются хорошо. Но это тоже не ты. Лика смотрела жадно, как ребёнок, ждала продолжения. – И есть Скорпиончики, которых называют «серыми ящерицами». Тихие, в компаниях почти незаметные, но очень эмоциональные. Попадают под чужое влияние, иногда до полной потери своего я. Остро переживают обиды. Она согласно моргнула. – Мой тип. Это плохо, да? – Почему плохо? И потом тут же просто наклонности, а их можно развивать или с ними бороться. И ещё от года многое зависит. – Я Кот-Кролик. – Ой, про этот знак ничего не могу сказать, плохо помню, там что-то весьма сложное. А в голове выплыла строчка: «Год особенно урожаен на психические отклонения, шизоидов рождается даже больше, чем в год Собаки». Нда, похоже на то. Доехали уже в темноте. Я подхватил её сумки и пошёл следом, дескать, показывай дорогу. Поднялись на восьмой этаж, остановились около основательной металлической двери. Лика чего-то ждала. – Ну, что же ты, открывай. – У меня нет ключа. – О, Господи! Почему нет? – Он у мамы остался. – Что ж ты не сказала? – Я думала, он у вас... у тебя. – Откуда! Я же ни с кем из твоих не виделся, только по телефону. Может, соседям оставили? Лика позвонила в какую-то квартиру, спросила. Нет, никто не оставлял. С другими соседями их семья не общается. Что хочешь, то и делай. Я ещё раз посмотрел на дверь: открыть её можно было только автогеном, да и то повозиться. Свалил все сумки на пол, закурил. – Ну, давай, Лика, соображай, к кому из родственников тебя можно отвезти. Не на лестнице же ночевать. Она опустила глаза. – Можно было бы к Эдику. Но он же... – Да уж, до Швеции я тебя точно не довезу. А ещё кто-нибудь есть? – Бабушкин брат. В Мытищах. Но он пьёт сильно. Перспектива тащиться в Подмосковье к какому-то алкашу меня явно не устраивала. Но что остаётся... Только ко мне... В дядькину генеральскую квартиру, куда я клятвенно обещал не приводить девок... Ну ладно, предположим, объясню, что вот такой получился форс-мажор. Но ведь это ответственность какая... да и не умею я с такими психами... Я зажмурил веки до сверкающих кругов, помотал головой, потом поднял её сумки и двинулся к лифту. Лика виновато побрела за мной. Фатера моя, что ни говори, впечатляет. Лика ходила по комнатам, как по музею. – Ты один тут живёшь? – Пока да, но это временно. Если дядюшка надумает с дачи сюда перебраться, мне дорога одна – в общежитие. Ведь я не москвич. – Так это всё дядино? – Ну да, моего только – компьютер, рюкзак да чемодан. И ещё полка с книгами. Полка – единственная мебель, которую я приобрёл в жизни. – Дядя у тебя коллекционер? – Нет. Это всё ему от отца досталось. Тот был крутым ракетчиком, ещё первые «катюши» опробовал. Потом до генерала дошёл и эту хату получил. А что на стенах и в шкафах, вывез из Германии. И ещё прикупал, жена была любительницей старинного фарфора, картин и прочих цацек. – А дядя тоже генерал? – Нет. На майоре остановился. И из армии рано ушёл, был представителем заказчика на военном заводе. Сейчас уже давно на пенсии. – А если он меня увидит? – Вообще-то нежелательно. Он просил, чтобы гостей здесь не было, боится за все эти ценности. Я ведь не просто живу, а как бы охраняю. Но последний год он безвылазно сидит на даче, будем надеяться, что и дальше просидит. – Он там один? – Нет, конечно. Соседка с ним, бывшая любовница. А может, и действующая. У неё дом прямо рядышком, и за мужем лежачим успевает ухаживать, и моего Гаврилыча кормит-поит. А сынок дядин, ну мой троюродный, ей за это денежек подкидывает. Сплошная идиллия. – А он... этот брат сюда не придёт? – Он в Бельгии. Уже лет десять не приезжал, так что маловероятно. Мы прошли на кухню, и я стал обследовать содержимое холодильника. На скромную трапезу вполне хватало, но Лика заметила в морозилке кусок мяса. – Хочешь, я отбивные поджарю? Я развёл руками, дескать, будь хозяйкой, сунул ей фартук и удалился к компьютеру. Отправил Эдику подробный отчёт и просьбу побыстрее решить вопрос с Ликиной квартирой. Ночь-две я согласен девчонку здесь продержать, но дальше-то... Получил почту: научный руководитель вернулся с югов и просил прислать ему, что я наработал за лето. Ага, наработал, щас... Ответил на пару писем и открыл текст романа. Надо его капитально прочистить, чтобы ни сучочка, ни задоринки. И не в последние дни это делать, вдруг Эдька всё-таки договорится... Да я ради своего «Исхода» хоть полную квартиру психов напущу... Стал вчитываться и вдруг понял, что я просто скольжу глазами по строчкам. Уползает внимание, потому что... потому что слишком вкусно пахнет. На кухне уже всё накрыто: салатик из помидоров, вилочки-ложечки, салфетки где-то раздобыла. На плите что-то скворчит, а Лика раскладывает по тарелкам только что сваренную вермишель – обычное моё дежурное блюдо, а, подишь ты, тоже запах потрясающий, какие-то специи добавила, я про них вечно забываю. Нашлось даже по глотку вина. Лика нерешительно заглянула в рюмку. – А мне можно? – Разумеется. Врач сказал, что ты теперь здорова. Криво усмехнулась. – Мне столько раз это говорили... Но выпила. А отбивные мы с ней прикончили все, хоть я и думал оставить на завтра. Никогда таких не ел, Лика сказала, что это по рецепту прабабки, а к той перешло от повара какого-то дореволюционного ресторана. В чём секрет, я и не пытался запомнить, всё равно без толку, из всех блюд я умею прилично лишь пельмени варить, сосиски да картошку. Осовевший от еды, повалился и сразу в отруб, успел ей только бельё достать и показал, на каком диване располагаться. Наутро не услышал будильника, вскочил, бешено оделся и побежал. На кухню даже не заглянул, хотя оттуда так приветливо потягивало свежим кофе. И началась эта странная жизнь вдвоём. Вначале я закупал всё сам, но постоянно забывал что-нибудь важное. Тогда я стал давать ей деньги, сделал второй ключ, и Лика ежедневно обходила ближайшие магазины. Готовила она божественно. Я разыскал рассказ Моэма, где женщина признаётся следователю, что она сознательно отправляла на тот свет мужей, доводя их до ожирения своей уникальной стряпнёй. Прочитал вслух эту вещицу и теперь частенько укорял Лику, что она и мне избрала такой конец. Вначале удивлённо хлопала ресницами, потом привыкла и на мои тирады, посмеиваясь, подкладывала новые куски. Нормально у неё с юмором, да и вообще она казалась мне вполне нормальной. То ли привык, то ли она сама очень старалась. Но неопределённость пугала меня всё больше. Эдик и его грёбаные родственники не торопились забирать девчонку, у каждого, видите ли, куча своих проблем. Дружок мой ещё невесть сколько проторчит в своей Скандинавии. Маманька Ликина на мой звонок вообще среагировала как-то странно: сначала рассыпалась в благодарностях, охала-ахала, а потом – не могли бы вы, дескать, подержать доченьку у себя? Ну, хотя бы месяц, сколько надо, заплатит, но очень уж некстати сейчас в Москву возвращаться. Я просто поразился: она же меня совсем не знает, вдруг я маньяк какой. Нет, вот так единственную дочь поселить у чужого человека, да ещё такую беспомощную... Недаром Эдик говорил, что у них с Ликой матушки – те ещё шалавы. На другой день после разговора и вправду пришёл весьма солидный перевод, а ещё вскоре банковские перечисления от американского папаши. Меня явно хотели задобрить и подкупить, и я был в принципе не против – жить на аспирантские гроши и случайные заработки, знаете ли... А тут и на мелочах экономить не надо, и кормит Лика на убой, и не так тоскливо бродить по пустым комнатам, где на тебя пучатся одни надменные портреты. Но как быть с дядькой? Узнает ведь – прогонит взашей, а соседки её уже заприметили, один звонок и... И я решил их опередить. Пошёл ва-банк, посадил Лику в машину и рванул к старику. Предварительно купил хорошего коньяку – Гаврилыч мой теперь спиртное совсем не потребляет, но по ложечке в чай не отказывается, говорит, сосуды расширяет. И тортик с конфетами прихватил – надо же как-то задобрить перед серьёзным разговором. Но всё равно дрожал – прямо первокурсник на экзамене, дядюшка у меня – товарищ непредсказуемый и иногда весьма суровый. Суровость его не подтвердилась, а в непредсказуемости я лишний раз убедился. Не ожидал от человека его возраста такой прыти: как увидел он Лику, только что козлом не заскакал. Не успел я достать свои подарки, старикан уже утащил её показывать сад, сарай с древним «ЗИСом» и прочие дачные достопримечательности. Вернулись только минут через сорок с красавцем подосиновиком, нашли у задней калитки, где лесок начинается. Не знаю, чем девчонка так очаровала моего Гаврилыча, но почувствовал, что я здесь третий лишний и отправился на кухню помогать Клавдии Михайловне собирать на стол. Она мне только подмигнула: считали, что из него один песок сыпется, а тут вон какой хлынул порох из пороховницы. Накрыли в гостиной – дача тоже генеральская, и в этой комнате можно было устраивать целые военные советы. Я всё думал, когда перейти к делу, за яичницей явно не то, лучше в конце чаепития. Но не расправились и с первым куском торта, как Гаврилыч кивнул Лике на рояль: сыграешь? И эта тихоня спокойненько садится и выдаёт. У меня аж голова закружилась, сто лет такого не слышал: инструмент рыдал, кричал, как живой, как женщина в оргазме, как мать над умершим ребёнком. Потом пошла вторая, более спокойная часть, недосказанные музыкальные фразы сплетались в водяные косички весенних ручьёв, эти ручейки становились мельче, тише, и всё замерло на щемящей ноте, сказанной почти шепотом. И все молчали, светло улыбаясь, а я мучительно пытался припомнить, что это за вещь, но так и не вспомнил. Я вообще-то в музыке не знаток, а в классической тем более. Дядька мой подошёл к Лике, обнял за плечи, чмокнул в затылок и вытащил из кармана маленький ключик. – На пианино-то там, поди, ни разу не играла? – Нет. – Конечно. Я его запер. На вот, открой и играй, сколько хочешь. Оказывается, он уже всё знал: и что она живёт в его квартире, и как я из-за этого переживаю, и что её заперта, а родители уехали, и даже, что закрылась её клиника. И мой капризный, порою деспотичный Гаврилыч не возражал против такой квартирантки. Единственное, во что он, похоже, не поверил, это в наши целомудренные отношения. И не в то, что мы с ней до сих пор не трахаемся – в дядькины молодые годы такое считалось нормальным, – а в то, что она мне нисколько не нравится – этого он просто не понял бы. И я не стал ничего объяснять. Напоследок он искренне, истово желал нам счастья – в его представлении оно должно было быть совместным. Мы оба смутились и потом всю обратную дорогу ехали молча, даже не встречаясь взглядами. Да, это было замечательное время. Я пользовался всеми благами женской заботы, не теряя при этом своей свободы. Мог спокойно засиживаться в библиотеке, ходить на литературные тусовки, на вечеринки, ночевать у друзей. Конечно, я заранее предупреждал, если задержусь, или звонил – знал, что иначе до моего прихода она не ляжет. Я почти обо всём ей рассказывал и видел, что она всему верит и ей в голову не придёт, скажем, ревновать. Даже когда я провёл ночь у Ирины, Лика не догадалась. Да и что тут догадываться, мы прощались, к Ирке на днях должен приехать её рыбный бизнесмен и, скорее всего, увезёт её на Дальний Восток. А у меня теперь долго никого не будет: когда расстаюсь с женщиной, мне нужно время, чтобы этим переболеть. Но был в такой псевдо-семейной идиллии и серьёзный изъян – я всё время боялся, что к Лике вернётся её недуг. В первые же дни пересмотрел свою полку и дядькины стеллажи на предмет опасных книг. Достоевского, Гюго, Диккенса сразу отправил в шкаф, от которого у меня были ключи. Запер. Но что ещё? Могут ли ей быть вредны Стругацкие? «Гадкие лебеди» вряд ли, а вот «Трудно быть богом» заканчивается весьма трагически – на всякий случай засунул её в задний ряд. А Шекспир? Долго думал, но решил оставить, Лика вроде бы всё программное у Великого Барда уже читала. Телевизор она обычно не включала – врачи основательно настроили против него. Я же смотрел редко, в основном, информационные программы, и если там попадались сюжеты, не рассчитанные на её психику, сразу находил повод выпроводить девчонку из комнаты. Она любила советские комедии, проблемы жестоких героев «Коломбо» тоже не принимала близко к сердцу, но Штирлиц чуть всё не испортил. Я уже изрядно подзабыл этот сериал, смотрел его в детстве, и он не казался мне особо страшным. А тут вхожу, на экране немецкий садист сдирает с ребёночка пелёнки и кладёт его у раскрытой двери, мать хлопается в обморок, а вслед за ней готова упасть Лика. Что делать? Вырубить ящик? Не хочется её обижать, лишний раз напоминать о болезни. Пусть смотрит дальше? А вдруг опять до дурки дойдёт? Я, как ни в чём не бывало, сел рядом, взял девчонку за руку и, вспомнив финал этой серии, спокойно сказал: – Дурак гестаповец. Кстати, хороший пример, что не надо перегибать палку. Знал ведь, что у солдата дочка маленькая, а стал играть на родительских чувствах, да ещё так прямолинейно. Вот и доигрался. А сам всё ручку эту сведённую глажу. Пальчики дрожат, а слёзы старается сдерживать. Тут и вправду прихлопнули фашистика, реклама пошла, и я впервые устроил Лике допрос с пристрастием. – Ты понимаешь, что фильмы и книги – это всё выдумка? Виновато опустила глаза. – Понимаю. – Отчего же такая реакция? – Не знаю... У меня не всегда... Но некоторые... Я тогда не думаю, правда это или нет... – Так вот учти: тебя пробирает от самых примитивных литературных приёмов. Это же легче всего – напустить соплей, создать для героев кошмарную ситуацию, подробно описать их страдания, а потом, в зависимости от конъюнктуры, совсем их угробить или спасти. Настоящие художники старались оставлять все эти триллерные навороты за кадром... Я рассказал, как Пушкин выкинул из «Капитанской дочки» самую динамичную главу. И что Томас Гарди не стал описывать сцены изнасилования Тэсс и её казни. И Лем не показывает последние минуты Хари, и Тарковский, кстати, тоже. Потому что важна идея, а не слёзокапные подробности... Лика слушала, не мигая, я видел, как она сжимается при упоминании о всяких ужасах, и старался скорее перескочить на другой пример. Меня несло. Остановился, только взглянув на будильник: моя речь длилась более часа. С этого дня я стал почти ежедневно устраивать ей такие лекции, хотя старался делать их более краткими. Темы вращал самые разные – филологической подготовки у Лики никакой, а мне практика ликбеза только на пользу, вдруг и вправду придётся преподавать. Обычно в конце давал что-нибудь из книг, заранее заложив страницы. Следил, не слишком ли её от них колбасит, но предварительные беседы помогали снижать эмоциональную перегрузку. А ещё мы теперь смотрели фильмы. Её рука всегда лежала в моей и лучше любого прибора показывала состояние своей хозяйки. Мне нужно было научить Лику абстрагироваться от киношного мира, и мне в этом очень помогали американские боевики. – Так, обрати внимание, у героя боязнь высоты, значит, в конце он обязательно будет драться где-то на верхотуре и висеть на какой-нибудь крыше или скале... Ага, решающая схватка, противника сейчас замочат, но не до конца. Он ещё воскреснет и напоследок учинит дополнительную эксклюзивную пакость... И когда мои предсказания сбывались, Лика тихонько хихикала. А потом по этим же шаблонам научилась предсказывать сама. А я рассуждал, куда стоило автору повернуть сюжет, чтобы эта картонка стала хоть как-то походить на произведение. Слишком рано я обрадовался, слишком возомнил о себе, как о целителе человеческих душ. И Бог тут же наказал меня за гордыню. В четверг я вернулся пораньше, нужно было срочно закончить реферат – в ближайшие недели будет не до него. Вчера, наконец, это произошло: из издательства позвонил Эдькин отчим, сказал, что сын с ним обо мне говорил и что он сам теперь хочет познакомиться. Встретиться предложил после выходных, это значит, сидеть мне над рукописью, не разгибаясь: чем больше я её читаю, тем серьёзнее вылезают погрешности, вплоть до орфографических ошибок, чем уж вообще никогда не страдал. Ни на кухне, ни в её спальне Лики не было, я подумал, что она ушла в магазин. Но вскоре услышал какой-то шорох. Я заглянул в комнату, которую обычно называю библиотекой: там стеллажи до потолка, диван и письменный стол с компьютером – идеальное место для занятий. Девушка лежала на полу. Судя по тянущемуся за ней пледу, она вместе с ним сползла с дивана. Лицо, как белая маска, ноги и руки неестественно вытянуты, дыхание мелкое, частое, прерывистое. Рядом валяется потрёпанная книжка, я взглянул: Анатоль Франс «Боги жаждут». Помню, что-то о французской революции, художник стал членом трибунала и погиб как личность, а в конце все главные герои кончают жизнь на гильотине. Да, именно этой вещицы нам и не хватало, как только я её проглядел... Видел ведь, что Франс стоит, ну да, думаю, все эти его гедонисты-букинисты плюс «Остров пингвинов», а такой ужастик совсем вылетел из памяти. И что теперь делать? Сразу приходит на ум – бежать к телефону и набирать 03. Но так поступали всякий раз и превратили девчонку почти в инвалида. Наколют её своей медицинской дурью, что не лучше обычных наркотиков, а в чём-то и вреднее. И комплекс неполноценности у бедолаги ещё выше скакнёт, не справилась, мол, я с нормальной жизнью, не потянула. Нет, в дурку ей, как в могилу, чем позже, тем лучше. Попробуем своими силами. Нельзя ахать, нельзя стыдить, нельзя сочувствовать. Главное – спокойствие. Положил её на диван, поправил подушку и ровным голосом попросил больше не падать, а я сейчас пойду, чаю принесу. В проходной увидел магнитофон и поставил «Одинокого пастуха», там потом ещё «Полонез» Огинского будет, «К Элизе» и прочая мелодическая классик-поп инструментовка. Поможет ли чем, не знаю, но уж точно не навредит. В чай капнул коньячку – вспомнился дядин рецепт. Попробовал напоить, но челюсти у Лики были сведены, и она не могла глотать. Ладно, не надо. Ощупал руки-ноги – пальцы ледяные. Притащил баттлы с тёплой водой, обложил её, как старушку. Девчонка медленно приходила в себя, взгляд стал живым, удивлённым, но речь пока не слушалась. Я пошарил в шкафу, отыскал козий пуховый платок, что остался от дядькиной покойной жены. Накрыл им Лику, плед уже сверху, пристроил пушистый край платка на нижнюю часть лица. – Не сбрасывай, пусть согреется, тогда и зажим пройдёт. Как только сможешь глотать, я тебе дам но-шпу. Но на более сильные не рассчитывай. Лика благодарно моргнула. Я сел у неё в ногах, всё с тем же безразличным видом открыл «Богов», перелистал, вспоминая сюжет. – Ты ничего у Франса до этого не читала? Показала глазами: нет. – У него этот тип одинокого старика-гедониста кочует из книги в книгу. И в каждом из них немного от самого Анатоля. И по полной о детстве Франса в лавке отца – известного букиниста, чудачествах писателя, короче, всё, что знал. Когда стал выдыхаться, Лика потянула вниз платок и шевельнула губами. Я понял, что она уже может пить, но вначале дал всё-таки чай с коньяком, а не таблетку – не дай Бог подавится. Она вопросительно смотрела на меня, потом прошептала: – Врачи? – «Скорую»? Я не вызывал. А они тебе нужны? Лика замотала головой. – Мне они тоже ни к чему. Может, обойдёмся? На уголках губ дрогнула улыбка. Но глаза вдруг наполнились слезами, и тихо, но внятно: – Спасибо... – За что спасибо-то? Это тебе спасибо – там такой гуляш на плите, аж слюнки потекли. Если тебе уже лучше, я пойду, приложусь к этому твоему произведению, а то весь день голодный. Пока поглощал мясную роскошь, взвесил все «за» и «против» и решил дать Лике на вычитку свой роман. Она с первого дня хотела познакомиться с моим творчеством, и я прочитал ей пару рассказов из студенческого альманаха, но до романа не допустил, даже папку в компьютере закрыл специальным паролем. Суеверно хотел, чтобы никто из своих не знал о нём до публикации. Но лучше пусть Лика с этим сидит, чем ещё откопает что-нибудь столь же разрушительное. У меня там уж точно ни смертей, ни пыток, заодно кое-какие модернистские приёмы ей разъясню. И опять же свежий взгляд, опечатки заметит, а может, и посоветует что. Хоть и не филолог, но не дура... Вот смешно-то, дурочка, а не дура. Подсунул ей распечатку тем же вечером, чтобы перебить жутковатые зрительные картинки господина Франса. Лика взялась рьяно, читала часов до трёх, пока я свет не погасил. Запоздало подумал, что сидеть мне завтра без обеда, наверно, не оторвётся до самой последней страницы. Но к моему возвращению и борщ был готов, и рукопись прочитана. – Ну как? Лика отвела глаза. – Интересно. Но... – Что «но»? – Не обижайся, Сева, ты же знаешь, какие мне нравятся. – Отвратительные тебе нравятся, сопливые, устаревшие. Ты балдеешь от любовных объяснений, высокопарных прощальных слов, хочешь сопереживать героям в их обречённости, безумной радости или в мазохических самокопаниях. Это всё либо позапрошлый век, либо современная низкопробная литература. Я же тебе говорил, что за последние десятилетия умер и автор, и герой. Сейчас настоящие произведения – это игра, притча, герои не для того, чтобы их любить, они всего лишь инструменты, которые помогают автору провести основную мысль. – Зачем? – Что? – Зачем они стали инструментами? Зачем этих героев убили... изначально... да, они мёртвые, куклы какие-то, их не жалко... Но зачем, неужели с живыми было хуже? – Я же тебе говорил о принципах постмодернизма... – Помню. Но не понимаю... цели не понимаю. Ты опять скажешь, что меня по-уродски воспитали... – Никогда такого не говорил! – Другие говорили. И ты так думаешь, не надо, я знаю... Ладно, пусть по-уродски, но меня учили чувствовать... Это трудно объяснить... Но понимаешь, чтобы я понюхала розу, и у меня осталось... ну не просто, что я видела цветок, а чтобы запах со мной остался, прикосновение лепестков. Чтобы музыка потом весь день во мне звучала... сама музыка, а не память о ней... Нет, не могу, так коряво получается... – Ничего-ничего, продолжай, это очень интересно. – Правда? Ну так вот, я всегда хотела, чтобы это всё жило во мне: вид из окна, узор калейдоскопа, ощущение волны, котёнка, тёплой шершавой печки, мелодия, шум листвы, пирог, который ещё ребёнком ела в гостях... Чтобы каждое слово, каждый взгляд... пусть злой, обидный, пусть не только цветок розы, пусть и шипы... Но это всё твоё, несёшь его в себе, и ты жива... А потом пытаешься передать другому, поделиться... а он тебе. До конца, конечно, не получится, но хоть частичку. И такая радость, когда видишь: перешло, часть тебя уже там... А от него – в тебе... Кто-то новый, доселе неизвестный, поселился в тебе, пусть чуть-чуть... Это же счастье... И хочешь ещё его впустить, прямо голод какой-то... стихотворение понравилось, и бежишь, ищешь сборники этого поэта, ещё, ещё... А когда не до конца, пытаешься... как это сказать... достроить что ли... Да-да, дочувствовать, допонять... – Подожди, допонять, достроить – это после общения или после произведений? – И там, и там. Но больше после картин, стихов, а особенно повестей, романов... Ведь когда ты с человеком и что-то не понял, можно просто спросить. Фильмы... их редко хочется достраивать, вроде и всё ясно, и как-то... – Неинтересно? – Иногда интересно, но... Не знаю, с ними у меня не получается. А когда читаешь, бывает такое чувство... ну, что самое главное пока не ощутила... начинаешь представлять и вдруг ты уже там, это с тобою было... Сильнее, чем от разговора, чем от кино. В книге... настоящей книге... там всё есть, автор может эту сцену не описать или описать глазами другого человека, а ты представишь и вдруг видишь себя в роли, ну скажем... Я так была Лизаветой. Захожу и передо мной сестра с проломленной головой, а рядом её убийца... жалкий и безжалостный... и испуганный... идёт ко мне с этим топором... – Лика, перестань! – Ладно, не буду. Но ведь там это как бы глазами Раскольникова, а оказывается, и с другой стороны всё так же видно. Но так бывает, только когда люди живые... в смысле герои. А Сантьяго, ну этот, у Коэльо... я вообще не поняла, кто он, что он... животное и то лучше чувствуешь. – А у меня? – Я не хочу ничего говорить. Ты чудесный... ты лучше всех на свете... А это... они же тебе, как дети, герои твои... Тебе больно будет... – Ничего. Громи почём зря. Мне это важно знать. Другие станут хвалить из вежливости, правду никто не скажет. Ты тоже самая лучшая на свете, самая искренняя, только тебе и поверю. Лика подпёрла подбородок кулачками и долго смотрела на рукопись. Потом стала ковырять пальцем корешок. – Ну, вот Низа... иногда её даже жалко... и она не мёртвая, не кукла... но чужая какая-то... – Почему? – Трудно сказать. Я про неё ничего не знаю, да и про них про всех. Где они живут, какими были в детстве, что за Апокалипсис должен произойти в этом месте, почему они вынуждены бежать? И землю их не представляю, и лиц их. Думала, потом всё объяснится, но дальше ещё непонятней. Как в тумане всё время брела и неизвестно, куда вышла. – Так в этом и есть моя задача как автора. Неважно, в какой стране это происходит, хоть на чужой планете. И неважно, что это будет за катастрофа: землетрясение ли, наводнение или какой-нибудь ледник наползёт. А может, и внешний враг, скажем, очередная орда без конца и края. Знаем только, что это неотвратимо и бороться бессмысленно, надо уходить. Люди с самого начала понимают, что им предстоит, но продолжают жить по-прежнему, ведь ещё есть время: засевают поля, гуляют свадьбы, горшечник делает посуду, хотя её явно никто не потащит с собой. Но навоз с улицы уже не несут на огороды – незачем. А потом всё быстро начинает ветшать, никто ничего не чинит, не моет, все только собираются. Куда собираются – тоже неважно, они сами толком не знают куда. Лика медленно кивала, глаза смотрели вдаль, словно картина исхода разворачивалась перед ней на каком-то невидимом экране. – Условия каждый день меняются, и в зависимости от этого происходит переоценка людей и вещей. Вначале говорили, что имущество повезут на волах, и Низа сокрушалась, что придётся оставить неподъёмный семейный сундук. Но потом волы съедены, лошадей очень мало, герои понимают, что тащить пожитки придётся на тележках и в руках. И тут уже безжалостно выбрасывается любимая одежда, детские игрушки, книги, утварь. Везти надо только самое необходимое: детей, еду, чтобы этих детей прокормить, тёплые вещи, чтобы укрыться от холода, и семена, чтобы на чужой земле вырастить привычный хлеб. Последнее – это символ ментальности, понимаешь? – Да, я почувствовала, что этот хлеб – иносказательный. – А помнишь, какие книги они взяли с собой? – Священную книгу, ещё как устроена Земля и что было раньше: что-то вроде Библии и учебников истории и географии. – Вот именно. А все эти твои любовные похождения и прочая беллетристика превратились в ненужный хлам. – Но ведь Брован везёт свои сочинения... – А Клун деревянную фигурку возлюбленной. Люди ценят своё творчество, но не забывай, что они оба – одинокие холостяки. Были бы у них дети, ещё неизвестно, нашлось бы на тележках место для скульптуры и рукописей. Помолчали. Лика продолжала смотреть сквозь стену. Я уже думал, что она поплыла по течению больных фантазий, но моя юная критикесса улыбнулась и мечтательно добавила: – Мне особенно понравилось, как Низе стало легко, когда она избавилась от лишних вещей. Взять самых близких, самое необходимое и идти на край света. А главное и так всегда с тобой – надежда и память, и они ничего не весят, это ты правильно сказал. – И ты считаешь, что действие обязательно надо было закреплять за конкретным местом и историческими событиями? – Нет, я не права. Это красивая притча. Просто у меня слишком конкретное мышление. Я вспомнил, как мне эти же самые слова говорил Эдик, и разозлился. – Вся конкретика слетает, как шелуха, когда человек получает нормальное образование. Тебе надо учиться, а не таскаться по больницам. – Я не люблю математику. – Понятно, ты же чистый гуманитарий. Но что мало факультетов... Лика потупила взгляд. – И тогда на меня свалится целая гора книг. Знаешь, сколько надо читать на филфаке? – Знаю ли я! А тебя это что, пугает? – Наверно, да. Количество... Когда роза одна, её запоминаешь всю, она в тебе живёт... она ещё долго жива, даже если в вазе засохла. Можно запомнить три цветка, но сто, тысячу роз помнить нельзя. И песня хороша, когда её спели одну, ну пусть три, мне бабушка Зоя – прабабушка моя – никогда не разрешала играть подряд больше трёх пьес. А уж книги тем более. Я быстро читаю, но потом несколько дней перечитываю, возвращаюсь, иначе всё завянет, скукожится. И сразу брать другую... А там придётся. – Ничего, научишься. – А я не хочу. Я поняла, почему вы не любите героев – их слишком много. С детства каждый день наваливаются – в книжках, по телеку, в компьютерных играх. И приключения их... уже всё было, чтобы придумать новые, просто добавляют жестокости. В результате все эти мультяшки... а они мультяшки, даже в книгах... все друг друга долбят, никого не жалко... Потом ребята так же долбят живых и удивляются, что им больно... А вообще-то не больно, привыкают, долбят в ответ, и все довольны, все свои, все бесчувственные. И вдруг появляется кто-то, кому и вправду больно, и всем сразу смешно, и все на него... Я подошёл и прижал её голову к своей груди. – Всё-всё, закрыли тему. Я знаю про твои школьные проблемы, но они уже в прошлом. А вообще мысль у тебя чудесная. Героев расплодилось слишком много, и их, как мух, пришлось ликвидировать, обесчеловечить. Заодно уж и авторов смели со страниц, остались одни постмодернистские приёмы. А по-простому сказать, человечество обожралось этими тысячами сюжетов, миллионами героев, нет такого страдания, за показ которого кто-то уже не получил бы денег. Всё уценилось, и остаётся только стебаться друг над другом. И живым стебаться, и вымышленным. Лика вскинула усталые глаза. – А зачем? – Кому-то кажется, что это – прививка от боли и страха. Насмотришься всяких придуманных ужасов, посмеёшься, и тебе уже реальные нипочём. – Можно покупать самые резкие духи, есть всё пересоленное и переперченное, слушать только громкую музыку и смотреть сплошные кровавые триллеры. Но тогда ты не почувствуешь аромата большинства цветов, вкуса лучших блюд и не поймёшь тонких душевных переживаний. – Гениально сказано! Лика, да ты... – Это не я, это тоже прабабушка. Она мне с детства повторяла... Не знаю, чему её ещё учила прабабка, а что Лика изобрела сама, но открытия сыпались на меня каждый день. Я, например, никогда не думал, что по голосам можно определять характеры людей. Мне звонят нечасто, и в первое время она вообще не подходила к телефону, но после визита на дядькину дачу Лика перешла на легальное положение и стала поднимать трубку, а вечером мне докладывать. – Тебе звонил какой-то Сергей, робкий такой, неразговорчивый. Просил связаться. Ну ладно, предположим, это ещё как-то можно понять за двадцать секунд разговора. Но когда Лика сказала, что моя мама – очень несчастливый человек и её с детства кто-то подавил, я удивлённо воззрился. – Неужели она тебе рассказывала? Да она сама, по-моему, об этом не догадывается. – Ничего не рассказывала, только спросила номер твоего сотового и сразу отключилась – она ведь по межгороду. Но я же чувствую... Эта её чувствительность иногда ставила меня в тупик. Идём по Измайловскому парку, ярмарка осенняя, разжились кое-какими шапочками-перчатками, а то я девчонку из клиники в начале сентября забрал, тогда ещё теплынь стояла. С деревьев последние листья летят, солнце сквозь дымку прощально ласкает – назавтра уже дожди обещали, а к этому примиренчески-соглашательскому празднику и снег. Лика, как собака в стойке, вся в слух и обоняние ушла. Оставил её на скамейке, сигареты купил, возвращаюсь – сидит с закрытыми глазами. – Сева, чуешь, как листва запахла? Это к морозам. Дней через десять зима ляжет. – Вроде бы не обещали. Первый снежок только. – Он уже не стает, – увидела мою недоверчивую ухмылку. – Вот и проверишь мои предсказания. И закрутила головой, прислушалась, пошла. Я за ней. Думал, что-то действительно интересное, но сценка – глупее не придумаешь: сидят три бабы и поют. Поддатые, явно провинциалки – видят лес вокруг и распрягаются, москвичи в парках обычно тихие, пуганые. Лика остановилась у соседней скамьи, улыбается. – Неужели тебе эта «Тонкая рябина» нравится, да ещё в таком исполнении? – Не важно что. Ты послушай, как поют. – По-моему, фальшивят. – Это понятно. Но как... Бабоньки в это время добрались до финала и пустили по кругу банку «Эфеса». Лика присела на краешек и стала путано объяснять. – Человека в пении видно, как никогда. Но не в профессиональном – там всё забивает имидж, постановка голоса, режиссура. А эти поют для себя, и все, как на ладони. Вон та, рыжая, толстощёкая, у них запевала. Во всём: и сейчас, и дома, и на работе. Самоуверенная и глупая, кстати, постоянно перевирает мелодию, если бы не чёрненькая, её вообще невесть куда бы занесло. А брюнеточка привыкла всё на себе вытягивать, хотя кашу заваривает не она. Выносливая такая лошадка, но почти незаметная. – А про третью что скажешь? – Эта серенькая бросается в глаза больше рыжей, но кокетливо играет на своей неумелости. Маска такая. В полный голос петь боится, то подтягивает, то молчит, хотя слух у неё вполне... Только зря они казацкую завели, не справятся. Я слушал пьяные завывания и удивлялся: уловить здесь хоть что-то, это надо быть Ликой. И ведь права абсолютно, я и сам теперь этих баб вижу. Неужели она такая вот рентгеновская установка... Значит, и меня насквозь... И ведь любит меня, я же чувствую, наверно, не как женщина, скорее, как сестра, но всё равно... Что же я и вправду такой хороший? Или не разглядела? А через неделю мне в открытую объяснили, какой я замечательный. Нет, не Лика, а совсем незнакомый человек. Приятно, только я не поверил. Шел снег. Так густо, что в комнатах впору было включать свет. Но мне он не требовался – я вычитывал на мониторе последнюю главу, а Лика играла на пианино что-то знакомое, без нот. Поэтому она и не услышала звонка. Я взял трубку. – Здравствуйте, Всеволод. Это Оксана Борисовна, мама Лики. Мне нужно с вами поговорить, но без неё. Вообще желательно, чтобы она не знала о нашем разговоре. – Давайте где-нибудь встретимся. – У вас окна на юг? Тогда подойдите и посмотрите. Видите серую «Тойоту»? Пройдите немного вперёд, я вас догоню, и вы ко мне сядете. Жду. Я крикнул Лике, что мне срочно нужно повидать одного человека, накинул куртку и выбежал в метель. «Тойота» остановилась, когда наш дом скрылся за деревьями. За рулём сидела полноватая крашеная блондинка в меховой шубке. Показала на сидение рядом с собой, и мы поползли вдоль самой бровки. – Поблизости есть кафе? – На соседнем квартале. Когда-то здесь была пивная забегаловка, а теперь вполне приличная чайная с закусками, хот-догами и не сильно алкогольными коктейлями. И пирожные в витрине выглядели очень даже ничего. Я уже вознамерился взять своей спутнице какую-нибудь сладкую экзотику, но она засунула мою руку с кошельком обратно в карман и коротко отрезала: – Плачу я. Мы помешивали соломинками в коктейлях и искоса рассматривали друг друга. Молчание затягивалось. Наконец, она откинулась, и я понял причину её полноты: теперь без манто у неё отчётливо выделялся вперёд живот. Она кивнула. – Вы уже заметили. У меня седьмой месяц. Конечно, вам, молодому человеку, может показаться странным, что женщина в сорок ещё мечтает о детях и нормальной семье. Да, у меня её никогда не было... Но не надо об этом, нас с вами интересует сегодняшний день. Я просто хочу спокойно доносить ребёнка. Из-за этого я не брала Лику из клиники, а потом уехала в Воронеж. Я кое в чём вам наврала: моя мама не так уж плоха – это просто предлог. Да я и виделась с ней нечасто, жила в пригороде у знакомых. Мне нужен покой, понимаете, покой... – А что при Лике его не получается? – А если бы у вас была такая дочь? Каждую минуту ждёшь неведомо чего. Она же мне всю жизнь... Оксана Борисовна оборвала свою тираду, залпом допила коктейль и попросила у официанта чаю. – Вы правы, Всеволод, Лика – замечательная девочка, тонкая, отзывчивая. Но мы с ней настолько разные, что иногда хочется кричать. Да, я, наверно, куда большая психопатка, чем она, – усмехнулась, игриво надкусила маленькое кудрявое печенье. – Вот семейка вам попалась, а? – А по-моему, вы психически очень устойчивы. И прежде, чем приехать сюда, всё прекрасно обдумали. У вас ко мне какое-то дело, давайте с него и начнём. – Вы правы. Хорошо, что мы понимаем друг друга с полуслова. Эдик мне сообщил, что... ну что теперь Лика у вас живёт с разрешения хозяина... – Вы не хотите брать её домой? – Пока. Осталось чуть больше двух месяцев, а может, и меньше – как Бог даст. Когда появится малыш, возможно, она мне даже понадобится, особенно в первые недели. В ближайшее время многое изменится: мой новый муж... он подполковник... сейчас получает квартиру, но не в Москве, мы продадим её, плюс нашу, плюс ещё... Короче, должно хватить на двухкомнатную и трёхкомнатную. Двушка – Лике, так что девочка будет со своим жильём, так сказать, с приданым. – Зачем вы мне об этом говорите? – Простите. Я знаю, что у вас с ней чисто дружеские отношения, и очень ценю. И очень вас понимаю. – В смысле? – Вы практичный молодой человек с большим будущим. И вы можете смотреть на мою дочь только, как на временную квартирантку. И это правильно. Но если бы вы согласились потерпеть её в таком статусе до нового года или, скажем, до конца января, вы бы меня очень выручили. И я постараюсь, чтобы вы были за это хорошо вознаграждены. – Теперь я понял цель вашего визита. – Это лучше для всех нас. Лика моего мужа терпеть не может, а он как раз на днях приезжает. Он её тоже не переносит... Представляете, каково мне будет донашивать дитя? – Хорошо, предположим, я соглашусь. Но я хотел бы точно знать, до какого это времени и вообще... – И сколько вы за это получите. Не стесняйтесь, так и надо вести дела, мы, русские, никак не привыкнем. Вот это вам до конца года, – она вытащила из сумочки пачку евро. Сколько надо, отложите на её питание, остальные – ваши, если Лике надо будет что-нибудь купить, позвоните, я оплачу. Если она останется на январь, добавим ещё. И наша огромная благодарность, вы просто камень с моей души снимаете. Вернее, с шеи, подумал я, души у тебя что-то не заметно. Бедная Лика! Я, не считая, сунул деньги в карман и засобирался. Но напоследок не выдержал. – А вам не страшно, что ваша дочь вот так, с чужим человеком? Вы же меня совсем не знаете. А вдруг я её обижу? Это ведь так легко. – Эдик рассказывал о ваших высоких духовных качествах, и сегодня я в них убедилась. А насчёт обиды... Вы не маньяк, самое страшное, что вы можете с ней сделать, это... Скажем так, помочь ей стать женщиной. Ну что же, я как мать приветствую любого, кто хочет помочь моей дочери. Ну, а не захотите – не надо. Я от такой откровенности прямо остолбенел, а она усмехнулась и пошла к гардеробу. Обратно ехали молча, только прощаясь, она еще раз попросила не сообщать Лике о нашем разговоре и вообще о её приезде. – Могли бы не предупреждать. Я старюсь не травмировать её психику. – Спасибо вам, а за это особенно, – покаянно сказала она, но я уже невежливо направился к подъезду. А через два дня у Лики был день рождения. Юбилейный, между прочим, – двадцатилетие. От матери утром пришла поздравительная телеграмма с обратным воронежским адресом, наверно, родственники постарались. Эдик прислал электронку, где сообщил, что скоро вернётся и подарит сестрёнке кое-что необычное. Я же по-отечески поцеловал именинницу в лоб и сказал, что отметим всё это вечером. Настроение у меня было самое солнечное. Вместе с Эдькиным письмом пришло ещё и сообщение из издательства: моим «Исходом» заинтересовались и просили зайти для уточнения каких-то деталей. Но на кафедре солнышко сразу померкло: секретарь перечислила список моих долгов, потом научный руководитель густо чертил карандашом по моему диссеру и пытал, откуда я взял ту или иную мысль, как будто у меня самого в голове они водиться никак не могут. Вырвался от своих мучителей, когда уже смеркалось, и долго выбирал самую красивую и душистую розу. Дело оказалось непростым – все эти оранжерейные цветы пахнут чем-то не тем. В конце концов, нанюхался так, что вообще перестал различать их запахи, и продавщица посоветовала взять ту, пунцовую, на которую я сразу обратил внимание. Нёс её, завернув, как ребёнка, – предсказанные Ликой морозы всё крепчали. Вручил цветок прямо у двери и, не раздеваясь, помчался вниз за тортом, вином и прочими праздничными прибамбасами. Вернулся, звоню – не открывает. Чертыхаясь, поставил пакеты на пол, достал ключ, вошёл и тут же услышал рыдания. Моя девочка лежала в спальне, но в зале гудел телевизор, и я понял, что причина срыва именно в нём. Дурочка наткнулась на передачу о насилии в семье. Журналисты, видать, хорошо поработали: и избитых женщин показывали, и изрезанных, но особенно потрясла Лику несчастная, которой муж облил кислотой лицо и грудь. Я сразу допустил глупость – стал расспрашивать. И чем дальше Лика описывала все эти издевательства, тем сильнее становились горловые спазмы, пальцы уже сводило судорогой. Я подхватил её на руки и, укачивая, как маленькую, стал носить по комнатам. – Я не такой, совсем не такой... я никогда тебя не обижу... Ты мне веришь? Я никогда не сделаю тебе больно... никогда... даже словом... Зачем я нёс всю эту пургу... Звучало, как объяснение в любви, а я хотел всего лишь её успокоить. Наверно, просто очень испугался... Мы очутились на диванчике в библиотеке. Лика сидела у меня на коленях, а я гладил её волосы и целовал мокрые глаза, щёки, нос. Не знаю, сколько это продолжалось, но она стала отвечать, и наши губы слились. Поцелуй получился совсем детским, но для неё это, видимо, имело большое значение. – Я тебе не противна? – Что ты! Почему? – Но ты же никогда... – Я боялся тебе обидеть, ждал, когда ты сама... О, Боже, для чего я это сказал... Моя чистая, робкая Лика словно получила разрешение и теперь старалась вовсю. Она покрыла мне поцелуями не только лицо, но и шею, сползла на ключицы, и я уже сам не помнил, как расстегнул на ней халатик. На какой-то миг спохватился, что нужно притормозить, но она тянула меня к себе и, задыхаясь, шептала: – Не бойся... Я так мечтала об этом... не верила, что ты... давай же, не бойся... Вот так всё и случилось. И, несмотря на её уговоры, я боялся, ужасно боялся, но не в те минуты, а уже потом. Боялся, что у неё начнётся какой-нибудь новый приступ, слышал, что для многих нормальных девчонок это серьёзное потрясение, а тут такая обострённая... Но всё прошло на удивление легко. Через час она проснулась на моём плече и расцвела какой-то новой счастливо-беспечной улыбкой. – С днём рождения! – Получить в этот день такой подарок... Она зарделась и спрятала лицо в моей подмышке. Потом мы сидели на нашей генеральской кухне и поглощали вперемешку её праздничный пирог, мой торт, конфеты, пирожные. Но почему-то от них ещё больше хотелось есть, мы, хохоча, полезли в холодильник и подмели вчерашние котлеты и всю колбасу. А дальше пьяные от еды, вина и друг от друга валялись в зале на диване, по каналу «Культура» шёл какой-то балет, мы лёжа повторяли движения рук танцоров и сплетались в объятиях... Три дня полного безумия, из которого меня вывел звонок научного руководителя, возмущённого, что я не исправил в срок его замечания. И в издательстве меня заждались. Я откопал свою занесённую снегом «семёрку» и помчался по самым срочным делам. Но когда вернулся и выключил мотор, я положил голову на руль и попытался осознать, во что я влип. Сделать это можно было только тут, в машине. В присутствии Лики все умные мысли разбегались, как тараканы. Ты что, всерьёз хочешь связать свою жизнь с дурочкой? Ты даже на студенток младших курсов смотришь свысока, а у неё и аттестата школьного нет, пока выучится... И, кстати, учить, а также питать-одевать её придётся тебе из своего кармана, родичи, как узнают про нашу связь, сразу сбросят доченьку со своего бюджета... Или нет? Но деньги ещё не самое страшное. Куда хуже её закидоны, ты ведь до сих пор даже не видел точного диагноза. Придурошный врач в клинике говорил что-то о психопатии, но это не факт. А вдруг шизофрения? При ней, кажется, тоже бывает вживление в каких-то вымышленных людей... Надо же, ничего об этом толком не знаю. Знаю, что у шизофреников дети могут быть вообще сумасшедшими, особенно если и у другого супруга в роду кто-нибудь... А у меня сестра дедушки была явно не в себе... да, вполне возможно, что с шизой... Это что же тогда? Да ладно дети, но ведь Лика и сама может сползти в безумие. Сейчас она кажется совсем здоровой, а завтра, послезавтра? Любое потрясение... ага, например, скажу, что всё, хватит, возвращайся домой, никогда я тебя не любил. И всё. Съедет ведь, как пить дать съедет. Господи, что делать-то... Ни к чему я так и не пришёл. Ни в тот день, ни в другие. Оставаясь один, с ужасом думал о будущем, но когда видел Лику, сразу всё забывалось. А она похорошела так, что к ней стали приставать на улицах. И эта потомственная интеллигентка совсем не умела отбривать таких типов, несколько раз её даже провожали до квартиры. Я опасался, что однажды в моё отсутствие кто-нибудь из них сыграет на её доверчивости, попросит стакан воды или таблетку анальгина, ворвётся внутрь и... Да, тут есть, чем поживиться. Я постоянно напоминал, чтобы она никогда никого не впускала и даже не доставала ключи, если кто-то стоит на лестничной клетке. И очень разозлился, когда однажды Лика встретила меня словами: – Прости, но у нас гость. Не бойся, я его хорошо знаю, это мой врач. На кухне сидел брюнетик лет тридцати пяти. Увидев мою недовольную физиономию, начал оправдываться, что наткнулся на Лику совершенно случайно, в гастрономе, и ему надо было с ней поговорить, поскольку не видел больше года, а она стоит у него на учёте... А в магазине, сами понимаете, толпа, а на улице мороз... Зануднейший тип. Я извинился и ушёл к себе. Но минут через двадцать Лика меня позвала. – Побудь с Валентином Ивановичем, мы с ним у прилавка заболтались, и я забыла взять сметану. Заодно до аптеки добегу, ему нужен новокаин. Насчёт новокаина он явно придумал, чтобы Лика подольше ходила. Хотел поговорить со мной наедине. – Понимаете, Всеволод Николаевич, судьба этой девушки мне не безразлична. Пожалуй, самый трудный случай в моей практике. У Лики плохая социальная адаптация, но это следствие не болезни, а не совсем традиционного воспитания. На что современные дети смотрят с иронией, она воспринимает всерьёз. Незначительные детали, мимо которых мы проходим, для неё становятся очень важными. При этом необычайная обострённость всех органов чувств одновременно. И не только слышит едва уловимые звуки или чует слабые запахи, но окружающий мир ещё к тому же принимает острую эмоциональную окраску. Если ей получить творческую профессию, она могла бы стать гениальным художником или композитором. – Почему же вы ей не предложите учиться? – Всё не так просто. В музыкальных школах потогонная система, которую тонкая психика просто не выдерживает, наверно, поэтому у нас есть исполнители, но так мало сейчас хороших композиторов. Лику водили туда года полтора, после чего прабабка стала заниматься с ней на дому. Но с таким образованием дальше никуда не поступишь. В художественной получилось ещё хуже – девочку там просто избили одноклассницы. Причём до этого постоянно высмеивали её работы, и у Лики развилась неуверенность в своих способностях. Ну а заниматься литературой или играть в театре ей запретит любой психиатр. С её болезненным вживлением в образы это может привести к тяжёлым последствиям. – Про художку я не слышал, но остальное для меня не секрет. Так что вы мне посоветуете? – Советовать? Если бы я сам знал... Но предупредить должен. Вы волею судьбы столкнулись с уникальным человеком, и жизнь этого человека теперь в ваших руках. Один неверный шаг, и она может оборваться. Просто помните об этом. – Что вы хотите сказать? Валентин Иванович опустил глаза и начал ровненько складывать шоколадную фольгу. – Я не знаю ваших планов. Но после кое-каких событий вы для неё стали самым близким человеком на Земле. Практически единственным. С матерью у Лики, знаете ли... – Знаю. Я с ней виделся. У неё теперь другая семья, и скоро появится новый ребёнок. – Тогда тем более вы понимаете, какая на вас ответственность. Это тяжёлое бремя, но в то же время и величайшая радость. – Радость? – Жить с одной из самых утончённых женщин планеты... У мужчин в подсознании всегда была мечта о принцессе на горошине, а Лика куда чувствительнее. Хотя тут я ошибаюсь: не у всех мужчин, а только у принцев... Хлопнула входная дверь, и вошла Лика, румяная от мороза и смущения. – А там ёлки продают... Разве это принцесса? Какая-то девчонка-подросток. А впрочем, кто знает, сколько было той принцессе и как она себя вела. За три года моей жизни в дядиной квартире гости приходили сюда раза четыре, не считая Лики, конечно. А тут второй случай за неделю. В субботу утром я вскочил от телефонного звонка. – Ты ещё родных-то не забыл? Ну, давай тогда, встречай. Звоню с вокзала, тут тебе гостинцев приволок, боюсь, в автобусе всё перебью. Ярик, голубчик, сколько зим я его не видел... Мчался по Москве, чуть на штраф не нарвался. Узнал сразу, хоть заматерел мужик после армии, куда только его цыплячьи плечики подевались. Матушка моя действительно кучу банок прислала, весь багажник забили. Неужели она думает, что я один в силах столько сожрать? О Лике-то я не писал... Впрочем, дядька мог сообщить и маме, и Ярику – он Гаврилычу такой же двоюродный племяш, как и я. Наверно, так и было – Ярослав совсем не удивился, что я теперь с дамой. С его простонародной точки зрения, это естественно, что чувак в двадцать пять с кем-то живёт, пошто же себе в удовольствиях отказывать. Тяпнули мы с ним, перевспоминали всю родню, потом начали рассказывать Лике наши детские приключения. Когда его мать попала в аварию, Ярика привезли к тётке, то есть к моей маме, и он жил с нами около двух лет, пока тянулись все эти больницы и санатории. Ох, и почудили мы! И возраст самый бешеный – с тринадцати до пятнадцати, ну да, а Ярик на год моложе. Как я тогда выжил, ведь и с деревьев падал, и в речке тонул, и на гвозде каком-то заборном повис, да чуть ли не вверх ногами. А Ярик однажды вообще под лёд ушел... И родичи про всё то до сих пор не знают. Мы ещё продолжали восклицать «а помнишь», «а знаешь», когда Лика коснулась моей руки. Стояла одетая, с пёстрой сумкой-мешочком, губы чуть тронуты неяркой помадой. – Я дойду до магазина, у нас хлеб кончается. Заодно хочу испечь что-нибудь из своего фирменного репертуара. Мы подождали, пока закрылась дверь и загудел лифт. И я спросил сразу, без обиняков: – Ну, как тебе? – Мировая девчонка, прямо завидки берут. – Ничего не заметил? Ярик удивился. – А что? – Значит, в глаза не бросается. А ведь она... И я выдал ему всё. Кому же, как не Ярославу, как-никак друг детства, брат, хоть и не родной, но родных-то у меня нет. Давно уже хотел кому-нибудь душу излить, и не нашим московским аспирантам – у них всё меряется только на деньги. Впрочем, и у Ярика эта жилка, оказывается, присутствует. Когда упомянул, что у Лики скоро будет своя квартира, он сразу посерьёзнел. – Слушай, а может, привыкнешь? У тебя бы проблемы с жильём решились, и родаки у неё не бедные, папочка американский помогал бы иногда, да и маманя что-нибудь подбрасывала. – Не о том ты говоришь. С бытом я как-нибудь разберусь, но ведь не фикус же я – в какую комнату не отнеси, везде расти будет. Да и то они иногда хиреют. Поставь себя на моё место. Всю жизнь прожить с пациенткой дурки. Реальной пациенткой. Надолго ли меня хватит? – Будет плохо – разведёшься. – С ней? Легко сказать. Я знаю этот тип женщин: если любят, то уже на других никогда не смотрят. Так что инициатива может быть только от меня, и представляешь, какой это будет для неё удар. Даже сейчас будет, а уж если поженимся... – Да это ты попух крепко. Если она тебе так неприятна, не стоило начинать. В постели-то как? – Прекрасно. По-моему, она ещё не раскочегарилась в полную силу, но чувствует каждую мою клеточку. А я её. – Так чего же тебе надо? – Понимаешь, я мечтал... я совсем не так представлял свою избранницу. Мне хотелось, чтобы это была красивая, умная женщина... Знаешь такое слово «харизма»? Вот чтобы с ней. Чтобы не она на меня свои проблемы вешала, а уж скорее я на неё. Помощница, подруга, может, даже локомотив, который вывез бы меня к вершинам. Я ведь себе цену знаю – она невысока. Но если я раскручусь как писатель, мне понадобится именно такая. А тут больной ребёнок. Сейчас мне с ней хорошо, это же наш медовый месяц, но что дальше делать – ума не приложу. Ярик недобро взглянул. – Понятно. Не для того цвела... Это я о тебе. – Ты меня осуждаешь? Но я же тебе всё объяснил: с образованием у неё будет масса сложностей, дети могут родиться больными, да и она сама в любую минуту... После родов часто развиваются психозы, а уж когда такое предрасположение... Ярик встал и начал ходить от окна до двери, постоит ко мне спиной, повернётся и назад. – Разделяю я все твои опасения. Считай, что пожалел. Но её жалею больше. – Почему? – Да потому что ей такая сволочь попалась... Где-то я свои сигареты оставил... Ярик вышел в прихожую, порылся в карманах куртки и вдруг негромко меня окликнул. Я подошёл и увидел открытую дверь зала. А на пороге лежала Лика. Сначала я подумал, что это очередной приступ вживления в чужую трагедию. Но тут же понял, что на этот раз трагедия её собственная. Она всё слышала – дверь на кухню тоже была приоткрыта, и мы говорили в полный голос. О, Господи, почему Лика так быстро вернулась и как умудрилась бесшумно войти... Я попытался её поднять, но она застонала. Нет, это было что-то новое, никакой сведённости, никаких судорог, и взгляд осмысленный, и столько в нём страдания... Больно ей сейчас, очень больно... где, что болит, не знаю, но чувствую... Я кинулся вызывать «скорую». Мне посоветовали до приезда бригады не трогать больную, накрыть одеялом прямо на полу и не отходить от неё. Не помню, что я бормотал, как грел в своих её леденеющие пальцы. Никогда в жизни я не испытывал такого ужаса. Она уходила от меня, понимала, что уходит, и прощалась одним взглядом. Потом её губы беззвучно шевельнулись. – Зачем... – Что зачем, малыш? – Зачем ты... сразу не сказал... – Ты о нашем разговоре на кухне? Лика, маленькая моя, это всё неправда, я так не думаю... Я же тебе объяснял, что мужчины очень любят плакаться друг другу в жилетку, жалуются на своих женщин, а потом возвращаются к ним и чувствуют себя ещё более счастливыми. Игра дебильная. Я сам таких не уважал, но, видишь, не сдержался. Это всё глупость, что я говорил. Я люблю тебя, только тебя, никого ещё так не любил... И я был абсолютно искренен. Но это уже ничего не могло изменить. – Прости меня... ну прости! Ну, глупость какую-то нёс, дурь несусветную... – А зачем?.. Что ответить на этот вопрос?.. Стоять на коленях, целовать пальцы, умолять не покидать меня, умолять вернуться, и чтобы всё, как было... Меня резко отодвинули и Лику в считанные секунды опутали проводами. Потом один из врачей подошёл к столу. – Возраст? – Двадцать лет. Скажите, что с ней? – Инфаркт. Обширный. – О, Господи! Почему? – Не знаю. В двадцать вроде бы не должно. Но бывает. – И что теперь? – В реанимацию. Будем надеяться на чудо. В машину меня не пустили – это специальный реанимобиль, и там нет лишних мест. «Семёрка» моя подлючная никак не хотела заводиться, и я кинулся ловить такси. Пока добирался, Лику из приёмного покоя уже перевезли в палату и туда тоже не пускали. До ночи я слонялся по больничным коридорам, грыз ногти и ловил всех медсестёр в зеленоватых брючных костюмах реанимационного отделения, но девушки ничего не знали или не хотели говорить. Наконец, ко мне вышел коренастый доктор с заметной сединой в рыжей шевелюре. – Вы ей кто? – Жених. Ну, можно считать, гражданский муж. Он сочувственно покивал и пригласил в какую-то комнату без таблички. Там налил и протянул мне полмензурки спирта. – Состояние стабильное, но очень тяжёлое. Будьте готовы ко всему. Такая молоденькая... Он взял у меня номер сотового и дал свой. Обещал держать в курсе и уговорил поехать домой – здесь я ей всё равно ничем не помогу. Дома было пусто. От Ярика записка: Извини, заночую у знакомых ребят. Нашим ничего не скажу, и ты не говори. Я. Бросил дружок. Но может, и к лучшему. В начале пятого я проснулся, включил лампу и уставился на свой мобильник. И не удивился, что через несколько секунд он загудел. И я уже знал, что мне скажут. – Крепитесь. Она скончалась. Завтра её кремируют. Не знаю, пойду или нет, вполне могут обойтись без меня. Никто из её родни не считает меня убийцей, наоборот, Эдик сказал, что я был единственным счастьем в её жизни. Но я сам не хочу смотреть в глаза этих людей. В квартире больше ничто не напоминает о Лике – я собрал её шмотки и засунул в сумку, Оксана Борисовна на днях заберёт. Всё как раньше, будто не было тогда летнего ливня, Эдика на дороге и последних сумасшедших месяцев. И от этого хочется выть, грызть подушку или грохнуть на пол дядюшкин шкаф с фарфоровыми красотками. Но иногда находит апатия и злая отстранённость. Глупость какая – услышала обидные слова и, видите ли, разрыв сердца. От такого не умирают. Других бьют, жгут кислотой, а они ничего, живёхоньки. А так, как Лика... таких не бывает... Вот и ответ: таких не бывает, не должно быть, одна вот случайно затесалась, и логично, что её теперь нет. Не от мира сего, не от нашего мира, и он её не потерпел, не принял, а она его. Всё правильно. Но почему же мне так хреново... На мониторе письмо из издательства, сообщение, что роман «Исход» утвердили в плане на следующий год. До меня только минут через пять дошло, что это обо мне, это же моё произведение. Полез, открыл его в «вёрде», уставился на текст. Что-то не то, чужое, безликое. Ах, да, это же не окончательный, а исходный файл, ещё до Лики, до последних правок. Ну да, без Лики, потому и безликий. И теперь снова всё будет безликим. Навсегда. Как много тут диалогов... О чём они? Не помню. Помню, как Лика рассуждала о живых и неживых персонажах, о туче сюжетов, что свалилась на нас и погребла под собой и авторов, и героев. Помню, как я спорил. А тут... Ну что же, будет ещё один сюжет – «Исход». Не лучший и не худший. Но кому он нужен... Да, нам нужны живые – и герои, и люди. Чем они отличаются, знала только Лика, но и я начинаю догадываться. Живые – это те, что входят в нас целиком и потом продолжают там жить со всеми своими словами, запахами, жестами. Так Лика жива и не только во мне – в её враче, в Эдике, в Гаврилыче. А я создавал литературные схемы и сам старался жить по схемам. Нет, не может быть, что же я, неживой? Но тогда бы она меня не полюбила, она очень хорошо это чувствовала и никогда не ошибалась. Да, единственное моё оправдание, что Лика меня любила. Другого нет. Декабрь 2007 год