(из книги «ДЕТИ ЯНУСА») Порой итальянцев называют комической версией русских, а русских трагической версией итальянцев. Наверно в этом сравнении есть доля истины, поскольку симпатичному итальянскому театру жизни мы можем противопоставить лишь трагическое зрелище культивируемой на общенациональном уровне извечной и омерзительной жалости к самим себе, жалости которая превращает наше существование в нечто напоминающее начало поминок – когда еще не разлита первая стопка. Мы не скользим по поверхности, нет. И не воспринимаем жизнь как податливый материал, которому можно придать любую форму. Для нас жизнь – твердая порода, и, подобно шахтерам, мы бурим ее, стремясь продраться до самых ее недр, чтобы потом, подобно им же, поговорить о том, сколь она неподатлива и сколь тяжел труд старателя . Для нас важно не жить, а бороться с жизнью. Мы устроены так, что нам словно необходимо постоянно призывать к ответу самою суть бытия. “Вам, русским,- заметил однажды мой знакомый славист из Италии,- нужна правда подлинная, подноготная. Но и тогда, когда вы добиваетесь ее, вы не можете извлечь из нее практической пользы.” Недостаточно поэтична истина для русского человека, говорил Достоевский. Поэтому даже в быту перед нами — проблемы глобальности его романов, эдакая бытовая достоевщина, роясь в которой и неизбежно натыкаясь на неприглядное, мы из века в век, ничего не меняя, продолжаем тоскливо и безмерно жалеть самих себя в своих бедах – а что еще остается народу, пребывающему в нескончаемом рабстве? — и удивлять мир «русским взглядом, исполненном космической печали». Трудности жизни – предмет нашей национальной гордости. Пусть иностранцы попробуют пожить, как мы, сразу подохнут! - нередко кичливо и самодовольно заявляют русские в ответ на примеры легкости западного быта, даже и не подумав при этом, что иностранцам это вовсе не нужно, поскольку они давно уже трудности эти преодолели. “Наши лучшие умы,-писал Чаадаев,- страдают чем-то большим, нежели простая неосновательность. Лучшие идеи, за отсутствием связи или последовательности, замирают в нашем мозгу и превращаются в бесплодные призраки. Человеку свойственно теряться, когда он не находит способа привести себя в связь с тем, что ему предшествует, и с тем, что за ним следует. Он лишается тогда всякой твердости, всякой уверенности. Не руководимый чувством непрерывности, он видит себя заблудившимся в мире. Такие растерянные люди встречаются во всех странах; у нас же это общая черта. Это вовсе не то легкомыслие, в котором когда-то упрекали французов и которое в сущности представляло собою не что иное, как способность легко усваивать вещи, не исключавшую ни глубины, ни широты ума и вносившую в обращение необыкновенную прелесть и изящество; это — беспечность жизни, лишенной опыта и предвидения, и не принимающей в расчет ничего, кроме мимолетного существования особи, оторванной от рода, жизни, не дорожащей ни честью, ни успехами какой-либо системы идей и интересов, ни даже тем родовым наследием и теми бесчисленными предписаниями и перспективами, которые в условиях быта, основанного на памяти прошлого и предусмотрении будущего, составляют и общественную, и частную жизнь. В наших головах нет решительно ничего общего; все в них индивидуально и все шатко и неполно. Мне кажется даже , что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая, лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц.” Некоторые русские, неуверенно вышагивая по “общенациональной итальянской сцене” с каменными лицами, подобными тем, что отличает часовых, стоящих у дверей мавзолея, иллюзиям не поддаются, и, если вы обратитесь к ним, назвав их “дотторе” ( см. материал "Италия-что такое garbo"), воспримут это не иначе, как “эй, ты, мудила”, и вполне могут, обидевшись, “сунуть в пятачину”. ( Ну а назовете их профессором где-нибудь в России – третий вопрос русской интеллигенции – «где мои очки ?» — встанет перед вами наверняка.) Видимо, именно эта пресловутая русская жалость к самим себе, определяющая в нашей стране взгляд на события и национальное поведение, заставила одного моего соотечественника сказать об итальянской жизни: “Это блуждание в лесу людей, которые, чтобы прогнать страх и не потеряться, перекликаются веселыми куплетами.” Что же, может быть это и так.