По дороге из аэропорта "Мальпенса"заскакиваем с моим итальянским приятелем в бар на автостраде.С бутербродом в руке, Мауро стрекочет вдохновенно и громко.Его монолог, в каждой фразе которого он так или иначе сочетает с местоимениями “я”и “мы” слово “Москва”, словно обращен ко всему миру.Он исполняет роль “человека планеты”, знающего жизнь не понаслышке, умудренного опытом путешествий.Кто не ездит по миру, говорят в Италии, тот остается таким, каким родился. Грустно, наверно, становится от этого выступления барменше, вечно прикованной к своей стойке.Но ничего не поделаешь таков закон жанра. «Попробуйте,-пишет итальянский публицист Саверио Вертоне,- последить в каком-нибудь баре Женевы, Лиона или Вены за человеком, пьющим кофе или читающим газету. Потом сравните его поведение с поведением итальянца делающего то же самое в одном из баров Венеции или Болоньи. Есть какая-нибудь разница, если не считать качества кофе и различия в газетах? На первый взгляд, вроде бы нет. Но присмотритесь получше и вы обнаружите одно существенное отличие. В Женеве и Лионе тот, кто пьет кофе, этим и ограничивается. В Италии же к этому присовокупляется еще одна операция: итальянец делает вид, что делает, то что делает. В Женеве и Лионе мероприятие – простое. Здесь же – двойное.В Италии, когда мы пьем кофе, мы пьем его как бы дважды: один раз по-настоящему и один раз искусственно, раз – для себя и раз для других. В любопытной классификации национальных характеров, приведенной Ортегой и Гассетом в одном из его произведений, Кант определяет Италию как «страну выказывания». Вероятно, он прав.Но хотелось бы уточнить: выказывания «чего»? Обычно выказывают то, в обладание чем, не уверены. Например, богатство, ум, культура, честность. Но неужели итальянцы не уверены даже в том, что в руках у них газета, а около губ чашка кофе? Возможно. Но выказывать — это и выносить наружу, то что внутри; представлять это взору (своему и чужому); жить, чтобы видеть и быть видимым; собираться на зыбкой границе оптического поля; втайне верить, что существует только то, что видишь, и что можно увидеть все то, что существует. В этом выказывании, вероятно, проявляется тот абсолютизм чистого видения, который в великой итальянской живописи выражался в первостепенности формы и цвета и расстворял в образах целый мир.» “Поверхность итальянской жизни,- словно развивая мысль Вертоне, пишет журналист Луиджи Бардзини,- во всех ее проявлениях обладает многими характеристиками представления.Она почти всегда забавна, трогательна, бесконечно живописна, ярка, оживленна и увлекательна, как любой хороший спектакль. Все здесь, похоже, точно рассчитано для того, чтобы донести до зрителей определенное послание и вызвать у них особое душевное состояние. Выражение чувств неизбежно становится более интенсивным в присутствии многочисленной публики.То же самое происходит и с актерами: они нехотя играют при полупустом зале, но, когда аудитория густа, прямо-таки воспламеняются.Посмотрите, как какая-нибудь мать ласкает своего ребенка.Когда она одна, она нежна и заботлива, как и все матери на свете. Но стоит лишь кому-нибудь войти в комнату, как начинает разворачиваться бурное действо материнской любви.Лицо ее озаряется, на глазах появляются слезы нежности, и она, прижимая свое чадо к груди, начинает напевать ему сладкие песенки и придумывать для него всевозможные ласковые прозвища. Итальянец нередко способен произносить суровые и искренние слова и в то же время краем глаза наблюдать за реакцией окружающих. Эффектность природы Италии накладывает отпечаток и на характер ее жителей, как бы обязывая их быть во всех своих проявлениях не менее впечатляющими.”