( из книги "ДЕТИ ЯНУСА", отдельные фрагменты использованы в других материалах) Несомненно главной заслугой этрусков было то, что они растормошили своим искусством дремавшую в окружающих их италийских народах потребность в красоте и невольно научили эти народы декорировать и эстетизировать свойственный им “сухой и практичный подход к действительности и религии.” Украшение окружающего, земного, мира, придание праздничности жизни — именно так восприняли италийцы назначение той деятельности человека, что впоследствии назовут искусством, в отличие от этрусков, для которых деятельность эта была созданием сложной системы символов, отражающих древнейшее вселенское знание и не затрагивающих эмоциональную сферу. «О, Вечный Свет, который лишь собой Излит и постижим и, постигая, Постигнутый, лелеет образ свой!”- так говорит об этом знании одна из терцин «Божественной комедии» Данте, перекликаясь с так называемым феноменом посмертного видения — воспоминаниями некоторых людей , побывавших по ту сторону жизни — в клинической смерти, воспоминаниями, сохранившимися фрагментарно, ибо на обратном пути возвращавшиеся к жизни слышали голоса, которые стремились «стереть память об этом знании»: « Сияющий золотистый свет»; «Город света»; «Я был охвачен чувством совершенного счастья и мира....»; «Это было чем-то вроде школы, хотя и не похожей на нашу; все как будто наполнено знанием. Достаточно сосредоточиться на одной теме, как знания начинают вливаться в вас сплошным неостановимым потоком, как будто бы вы прошли десяток программ по скоростному чтению.»; « На какое-то мгновение для меня не существовало вопросов, которые оставались бы без ответа в тоже мгновение. Я не могу сказать, как долго это продолжалось, во всяком случае, это имело место не в земном времени, а в каком-то другом.» «Синтезирующее выражение чудесной науки, ныне позабытой людьми, показывающие все что было и что будет..», — этими словами французского исследователя Марка Сонье можно определить значение символов для этрусков, у которых появление любого предмета, узора или рисунка, характеризующегося ныне как произведение искусства, было в первую очередь обусловлено их космологическим видением. «Каждый аспект искусства ,-пишет этрусколог Джулио Ленси Орланди,- был включен в четкую иерархию психологических и метафизических ориентиров и в этом упорядоченном комплексе ценностей имел особую функцию, постоянно пребывая в гармонии с трансцендентной нормой. Для этрусков цель искусства заключалась в том, чтобы представить невидимый и потрясающий мир, мир высшего существования, дабы понять его и соотнести себя с ним.» Прибегая к определению символизма, данному испанским критиком Керлотом Хуаном Эдуардо, можно сказать, что символизм этрусков, имел «широкую толковательную и творческую функцию, как систему чрезвычайно сложных отношений, одним из доминирующих факторов которой была полярность, соединяющая физический и метафизический мир». В древности предполагалось, что невидимое, или духовный порядок, аналогично порядку материальному. «То, что внизу, подобно тому, что вверху; то что вверху, подобно тому, что внизу.», говорится в алхимической «Изумрудной скрижали». Или как позднее сформулирует Гете: « То, что внутри, есть также и вовне.» Поэтому в целом создание « произведения искусства» было движением per visibilia ad invisibilia – через видимое к невидимому – созданием указателей, могущих заставить осознать сверхъестественные или метафизические истины – метафизические в действительном, полном смысле слова; или, как считает ученый Освальд Вирт, — исследованием неведомого и, парадоксальным образом, коммуникацией с некоммуницируемым, поскольку посредством символа достигается частичное приоткрытие непостижимых истин». Повторяя вслед за Гете, можно сказать, что в символе частное представляло всеобщее – не как сон, не как тень, но как живое, мгновенное откровение непостижимого. Для италиков же, не ориентировавшихся по координате ведущей в невидимое измерение и перенявших от этрусков лишь технику создания произведений искусства , то, что для этрусков было символом метафизического, стало исключительно выражением земного: знак превратился в «эстетический образ, лишенный какого то ни было возвышенного значения ». «Значение блестящей этрусской цивилизации,- пишет Орланди,- мы могли бы понять, учитывая разницу между тем, что составляло ее душу, и многочисленными низкими традициями отсталых народов, средь которых она утвердилась на многие века. Так называемых италийских народов, которые современная историография стремится вознести, связывая именно с ними истоки славы Рима.» Некоторые специалисты не выделяя значение того влияния, которое оказало древнейшее население Тосканы, остающейся до сих пор эстетическим центром Италии, на развитии всей итальянской культуры, отмечают неизменность и фактическую неуничтожимость ее самобытности . По мнению немецкого историка Меллера ван дер Брука, “своим мистическим единством и первородной силой культура эта обязана не Риму, не древним, не готам, а самой стране, итальянской земле, чья суть и потребности оставались неизменными во всех перипетиях, так что этруски, римляне и позднее — германцы в итоге лишь отвечали на ее запросы.” Запросы эти определены тем, что на этой земле, за исключением ее южной части, не прижилось философское осмысление мира, и тем, что будучи богатой снаружи, она бедна в своих недрах. Первые обитатели Италии, этой Америки древности, — те, которых принято называть римлянами, - считали бесполезным космогоническое восприятие жизни, свойственное более развитым народами, и, весьма напоминая своей позицией атеистов, навсегда отринули этот подход к действительности, что породило в них не проникнутое философской мыслью настороженное отношение к природе, устойчиво сохраняющееся на Апеннинском полуострове еще и сегодня. В свою очередь сырьевые ресурсы Италии еще в древности исчерпали себя, что развивало в ее населении творческие способности обработчиков и художественную фантазию. Голь на выдумки горазда, гласит известная поговорка; нужда порождает изобретательность, говорил Макиавелли; бог земной любви - «самый прекрасный из бессмертных» — Эрот — у римлян он назывался Амор - рожден от Пороса (изобретательность) и Пении (бедности) … Так сформировался альтернативный принцип существования, по которому Италия жила во все времена: эстетическое преобразование мира, оформление действительности. Итальянец — человек “поверхностный”: он не идет в глубь недр своей земли, потому что они отвращают его своей пустотой; и не углубляется в философию потому что, она утомляет его своим содержанием, так что и Данте, и Бруно, и Галилей – исключения на общем фоне , и оттого выдающиеся… и приговоренные. Мир итальянца — это мир понятный чувствам, в котором все относящееся к области мысли, включая этику, подчинено эстетическому началу. Главное на земле Италии — то, что зримо и ощутимо. И это зримое и ощутимое во что бы то ни стало должно быть красивым и оригинальным. “ Когда мы сетуем на то, что итальянцам недостает высшего трагического воображения,- писал английский историк Джон Эдингтон Саймондс,- что чувства их по своей природе не романтичны, или же, что ни одно из их произведений искусства — или только немногие — доходят до возвышенного,- мы всего лишь настаиваем на их предрасположенности к реализму, которая сделала для них ценным ощутимое, пальпируемое, проверенное, постижимое чувствами… Реалистичность, предпочтение осязаемого и конкретного представляемому и абстрактному, определенного — неопределенному, приоритет того, что относится к епархии чувств, — перед тем, что входит в область идеального, — определяют характер их гения во всех его проявлениях.” Наверно, ни в одном индоевропейском языке восхождение слова «человек» к корню «khem- », имеющему значение «земля», «земной», не оправдано характером говорящих на нем так, как в итальянском и породившей его латыни. Бог Италии — это Янус, бог начала, инициативы и преобразования, и развивая предприимчивость и свою практичную по сути художественную фантазию, итальянцы вынуждены безостановочно перерабатывать все, что попадается им под руку, придавать ему форму, образ, создавать вторую - искусственную — и для них единственно ценную -действительность. Обученные древними, они покорно следует своей участи — преобразовывают мир эстетически, маскируя его погрешности и опасности, обрабатывают его так, что он начинает вызывать блаженство чувств. Свойственные всем людям космическую тоску и ощущение вселенской бесприютности итальянцы преодолевают не стремящимся к сути размышлением, а системирующим действительность и облегчающим жизнь искусством. Их искусство — легкокрыло, отрешено от земной тяжести, оно не должно переходить ту ясную мелодическую линию, за которой взамен человеческих голосов начинают неистово и страстно звучать голоса вечных стихий. Этот основополагающий принцип итальянской жизни превращает ее в подобие зрелищной оперетты средь потрясающих декораций, либретто которой не отягчено заумью и грустью. “ Во всем мире,- пишет итальянский журналист Луиджи Бардзини,- для людей первостепенным в чем-либо является содержание, смысл, суть. Внешняя сторона имеет определенное значение, но значение это второстепенно. У нас же, в Италии, эти понятия перепутаны: изображение для нас так же важно, как и реальность, пожалуй, даже гораздо важнее. Так для многих простых верующих, статуя какого-нибудь святого — это сам святой. Объяснений этой национальной особенности — множество. Возможно, она определена климатом, который позволяет итальянцам находится почти всегда вне дома, на улицах, площадях и черпать знания не столько из книг (как это делают народы-мыслители, народы, проводящие большую часть времени в помещениях), сколько непосредственно из собственных ощущений. Возможно, это объяснятся тем фактом, что итальянцы по натуре склонны к инсценировке, розыгрышу; или же тем, что показное и декорированное тешит нас более чем, других, причем до такой степени, что сама жизнь становится нам в тягость, когда она низводится к голой правде. Может быть, это происходит потому, что спектакль становится для нас утешением, суррогатом, заменяющими то, чем мы обделены в действительности; или же тем, что превыше всего итальянцы ценят артиста, способного растрогать их, эффектный драматический контраст, вызывающий состояния души, которые может вызвать только искусство. Какова бы ни была причина, из нее следует, что форма и содержание постоянно смешиваются и возникает сильнейшее искушение не делать между ними различий. Одно, впрочем, не может существовать без другого. И заканчивается все тем, что выражение заменяет выражаемое. Если вы хотите понять Италию, ее цивилизацию, разобраться в перипетиях ее истории, обычаях, привычках и предвидеть ее будущее, необходимо иметь ясные представления о том доверие, которое итальянцы оказывают образам и символам.О нем нельзя забывать, дабы не впасть в заблуждение. Это основная черта национального характера. Она помогает человеку справляться с личными трудностями. Доминирует в общественной жизни. Ориентирует политику. Она же одна из причин, определяющих лидерство итальянцев в тех областях деятельности, в которых форма является основополагающей: в архитектуре, изобразительных искусствах, организации празднеств, декоративных ремеслах, лирическом театре, промышленном дизайне, автодизайне, ювелирном деле, моде и кино. В период Возрождения итальянские воинские доспехи считались в Европе наиболее изысканными. Они были элегантны, изящно отделаны, с умом изготовлены, удобны, но в то же время — слишком легки, чтобы пользоваться ими в сражении.На войне сами итальянцы предпочитали облачаться в доспехи немецкие, неприглядные, но зато — надежные. Поэтому вполне естественно, что итальянцы склонны с большим восторгом встречать те замыслы, которые дальше других и с наибольшей чреватостью уходят от реального: те, для воплощения которых используются самые неподходящие с общей точки зрения материалы; те которые даже не претендуют на подражание уже существующим образцам, но все равно получаются эффектными, убедительными, трогательными или забавными. Взять к примеру имитацию мрамора. С древнейших времен в этом деле итальянские ремесленники непревзойденны. Добрая половина мрамора, который можно увидеть в церквях и патрицианских дворцах, на самом деле всего лишь — отшлифованный и обманчиво раскрашенный гипс. Не всегда такой материал стоит меньше настоящего мрамора, порой он значительно превосходит его в цене и выбор его при этом является далеко не лучшим решением. Среди множества типов искусственного мрамора итальянцы предпочитают те, которые на самом деле ничего не имитируют и имеют цветовые комбинации, никогда не существовавшие в природе. В первую очередь ценится мастерство их создателей, их дерзкий вызов Богу. Слово, которым определяют мастерство такого рода, как известно — виртуозность. Величайший виртуоз всех времен Никколо Паганини часто заканчивал исполнение своих сложнейших сонат, обрывая три струны и играя на одной. На протяжении веков итальянские виртуозы создали несметное количество “ тромпов” — ловушек для зрения, ума и сердца. Они заполонили библиотеки чудесной любовной поэзией, порожденной не вульгарными страстями, а необычайной техникой комбинирования гармоничных слов. Есть мастера, способные создать безукоризненные эссе, опровергающие то, что, как известно, является правдой, или же — написать безупречные научные записки на основе слегка подтасованных данных.Есть виртуозы исторических исследований, в которых факты, несогласующиеся с авторской мыслью, аккуратно замалчиваются. Некоторые адвокаты особенно гордятся тем, что им удалось добиться оправдательного приговора для своих подзащитных, хотя они никогда не сомневались в их виновности. Изобретательные журналисты могут написать материалы, как восхваляющие, так и низвергающие одного и того же человека. Многие, хотя и понимают, что речь идет о мистификации, самих мистификаторов встречает аплодисментами. Ведь, чтобы делать подобные вещи, нужно быть неординарным человеком. Приготовить яичницу из яйца может любой, а вот сделать ее без яйца способен только гений. Обратите внимание, что виртуозность — это необязательно чистая демонстрация мастерства и ловкости. Порой она приобретает и практическое значение. Взять к примеру войны периода Возрождения. За пределами Италии они представляли собой широкомасштабные кровавые побоища. Победу в них одерживал тот, кто уничтожал большее количество врагов. В Италии же они превращались в элегантные бескровные пантомимы.Хорошо оплачиваемые военачальники со своими яркими небольшими отрядами инсценировали внешнюю сторону сражений, украшая театр военных действий( именно так он и называется) великолепием вооружения, знаменами, разноцветными палатками, блеском убранства кавалерии, осадными орудиями, плюмажами; действие разворачивалось под музыку военных маршей, барабанный бой, вдохновляющие на битву песни и леденящие кровь крики. Командиры убедительно маневрировали своими подразделениями, водя их взад и вперед, шествовали через провинции завоевывали и теряли крепости. На самом же деле победа была уже определена во время тайных переговоров или выплатой откупных.В конечном счете это был крайне цивилизованный способ ведения войны. Случалось, он не мог разрешить противоречия, как впрочем бывало не всегда разрешали их и настоящие сражения, зато он обходился меньшими затратами, человеческими потерями и страданиями.” Наверное, доминирующий в жизни Италии принцип примата формы лучше всего иллюстрируется ее национальной живописью. « В галерее Уффици, в Брере или Ватиканских музеях,- пишет публицист и германист Саверио Вертоне,- выставленные картины не разделены по национальным школам. Но в берлинской «Гемелдегалерие» переходишь из зала немцев в зал каталанцев, от фламандцев к голландцам, от испанцев к французам, следуя, так сказать, по географическому маршруту истории искусств. Насытив глаз Дюрером, Мемлингом, Пуссеном и Зурбараном, неожиданно оказываешься в зале, где собраны, правда, в некоторой тесноте, все итальянцы. Не знаю, случилось ли это только со мной, но уже на пороге, когда я не мог еще отличить Липпи от Поллайоло, с головой не отошедшей от психологической тяжести Дюрера, кропотливых анекдотов Брегеля и алхимичных наставлений Босха, мне показалось, что я вхожу в чистилище образов. Я говорю « чистилище», чтобы обозначить место, где вещи начинают скидывать с себя отягощающую их материю, а человеческие фигуры освобождаются от гнетущей их психологии — так, что предметы и люди, горизонты и перспективы становятся чистыми идеями, фантазмами очертаний. Входя в зал итальянцев, краем глаза замечаешь, что происходит неожиданный скачок из мира вертикального в мир горизонтальный, из царства глубины и тяжести, где каждая вещь таит за собой другую, в царство поверхностности и легкости, где значения не утаиваются и все сущее сплочено в некий освещенный мираж.Жизнь животных, человеческую жизнь и христианскую мораль итальянская живопись обрабатывает, как стиральная машина — грязное белье: в этой стирке мира преображается все видимое и отделяется все, что незримо.” Порожденная принципом примата формы потребность итальянцев в постоянном обновлении радости для чувств, которая, по замечанию художника Бруно Мунари, нередко «заставляет итальянских дизайнеров идти вопреки технологии, лишь бы создать что-нибудь необычное», особенно хорошо заметна в бытовой эстетике. Ни в одной стране мира внешний вид упаковки товара не обновляется так часто, как в Италии. Этикетки, коробки, флаконы, банки с такой скоростью здесь устаревают и исчезают с полок супермаркетов, уступая место другим – с иными рисунками, шрифтами, формами, цветами,- что суть итальянских рекламных лозунгов практически сводится к формуле: новый образ – знакомое качество. Определенная требовательность к эстетике предметного мира и некоторое умение делать этот мир красивым наблюдаются в странах, на территории которых в древности присутствие «развитых этрусками римлян» было значительным и продолжительным, то есть у народов, называемых сегодня романскими. Но и в самой Италии есть «эстетитический провал». Безрадостную для взора картину являет собой предметный мир и граничащего с Австрией итальянского региона Трентино-Альто Адидже: здесь – будь то бар, ресторан, супермаркет, заправка – словом во всем, где важно качество дизайна, чувствуется нехватка креативности. Здесь все добротненько, но неприглядно. И это неудивительно: в этих местах, что представляет собой уникальный случай для Европы, большинство населения – итальянцы – дискриминируются меньшинством – тирольцами, относящимися к племени, в правилах которого торжество сути. Территории, которые практически оставались для Рима terra incognita, представляя собой, по выражению английского историка Эдуарда Гиббона, запасной магазин народов, живут сегодня по иным правилам. Так, например, в супермаркетах Германии вы из года в год будете видеть одни и те же удручающего вида упаковки, одни и те же блеклые этикетки, наклеенные на прозрачные пакеты из ломкой пленки, вы не найдете здесь консервных банок, открывающихся без консервного ножа… Для немцев сегодня, как и в древности, главное –содержание, суть. Эстетика – второстепенна. “ У них не заметно ни малейшего стремления щегольнуть убранством,- писал о германцах римский историк Корнелий Тацит. – Строят же они…, не заботясь о внешнем виде строения и о том, чтобы на него приятно было смотреть. Они … не сажают плодовых деревьев, не огораживают лугов, не поливают огороды. От земли они ждут только урожая хлебов. Да и кто … стал бы устремляться в Германию с ее неприютной землей и суровым небом, безрадостную для обитания и для взора, кроме тех, кому она родина ?” “ Понятно,-развивает мысль Тацита Эдуард Гиббон,- что народ, который… так мало заботился о своей собственности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с с искусствами и что он был в высшей степени проникнут чувством чести и независимости.” В германских землях, можно сказать, глубокие представления о долге и чести — устойчивых этических понятиях- стали своего рода компенсацией за отсутствие искусств, где главное — не скованная философскими принципами фантазия. Разве могла из других земель двинуться на католичество реформа? Разве мог Лютер родиться в ином месте ? Когда украинцам нужно соорудить что-то солидное и надежное, сказал мне однажды работающий в Киеве итальянец, они всегда обращаются к немцам; еcли же речь идет о чем-нибудь легком — магазине, баре, ресторане…, — наоборот, только к нам. В недалекой же от Германии России, сами то, вряд ли, осознавая, в национальном эстетическом бессилии расписываются широко используемым в качестве рекламной приманки словом “евроремонт”, подразумевающим, увы, даже способности поляков, что у человека наблюдательного неизбежно вызывает вопрос: если русские, как нередко пытаются доказать, во всем первые и в истории самые великие, то почему же они такие убогие? « … с того времени, как москвитяне вышли из рабства татарского( чему едва минуло двести лет,- писал о русских в своей записке префекту Пропаганды, кардиналу Антонио Барберини, обращенный в католичество славянин Юрий Крижанич,-они будучи хитры и обманчивы начали сразу мерить все на свой ум и относиться подозрительно ко всем другим нациям, кроме греков, и воспретили общение с ними, потому что опасались быть всеми обманутыми, так что поддерживались отношения с одними только греками, которые ими считались необходимыми для дел религиозных. Но так как в настоящее время греки не занимаются ни искусствами, ни науками, так что они сами слепые и вожди слепых, то каковы были учителя, таковыми свойственно было стать и ученикам, то есть грубыми и необразованными .» «Не эстетично?- исподволь формулирует подход русских к эстетике герой известного советского фильма.- Зато – дешево, надежно и практично.» Да, и впрочем, так ли уж оскорбительно слово «убогие»? Разве плохо что мы не успели закрепить образы деревянных идолов в камне? Зачем, претендуя на древность, первенство и исключительность, выстраивать громоздкие и откровенно сомнительные исторические теории? Не проще ли признать, что наша сила в том, что мы народ – молодой, народ, вышедший из племени, не сбитого цивилизацией, и пока еще способный заметить ошибки «стариков» ? Ведь это по сути и значит: быть последней территорией Бога на земле…