Мы идем с мэром по виа Эмилии. С моим спутником здороваются на каждом шагу, выкидывая вверх руку в используемом в Италии и поныне древнеримском приветствии: • Добрый день, онореволе! • Добрый день, дотторе!- отвечает он, сопровождая слова легким кивком. • Добрый день, онореволе! • Добрый день, дотторе! В императорском Риме дотторе (звучало: “ доктор”и означало «мастер») называли учителей фехтования в гладиаторских школах. В средние века так именовали преподавателей отдельных дисциплин и адвокатов. Сегодня в Италии нормативно это слово используют в качестве обращения к людям с высшим образованием. Слыша перебрасывание приветствиями Беневелли и его знакомых, можно решить, что в Реджо Эмилии живут одни доктора. В одном американском фильме героя спрашивают, рассматривая его визитную карточку: “ А почему у вас здесь написано: дотторе?” На что он отвечает: “ Я долго жил в Италии, а там все так называют друг друга.” Обращение словом «дотторе» к человеку, далекому от обладания необходимыми для этого титула знаниями, является проявлением того, что в Италии называют словом “garbo”. Точно перевести его на другие языки невозможно. Словари дадут вам значение: “вежливость”, любезность”, но они не отражают всей полноты этого исключительно итальянского понятия. “Garbo” — это то изящество, с которым бармен готовит и подает вам кофе, это та непосредственность, с которой прохожий может поздороваться на улице с вашей собакой, эта та умеренность, с которой сообщают неприятные новости…“Garbo” проявляется и в том, что в быту итальянцы никогда не используют повелительного наклонения, заменяя его вопросительными фразами с модальными глаголами. Словом, можно сказать, что “garbo” это то, что создает хорошее настроение. Назовите человека дотторе — и он понесет себя как дотторе, передавая свою радость другим. Конечно, это своего рода лесть, но лесть эта, похоже, не преследует никаких личных целей, она просто создает приятный фон для жизни. «Она настолько распространена в Италии, что почти незаметна,- заметил Луиджи Бардзини.- Она здесь растворена в воздухе, как запах фиалок в весеннем лесу, когда, вдыхая его, вы все же не понимаете до конца, что является источником ваших благостных ощущений.» В Италии все хвалят друг друга. Больному говорят, что он воплощение здоровья. Старой мегере, что она похорошела по сравнению с прошлым годом. Дантисты неизменно будут восклицать, что у вас зубы, как у древнего римлянина. “Garbo” - дает человеку самое ценное из всех итальянских ощущений: позволяет ощутить себя исключительным экземпляром человечества. Итальянец считает своим долгом культивировать эти иллюзии в себе подобных — даже к нищему он не будет обращаться иначе, как «синьор» — и, главное, в себе самом. Никто в Италии не признает себя посредственным человеком, каждый здесь уверен, порой по самым невероятным причинам, что он самое любимое чадо богов. Эта итальянская иллюзия исключительности всегда с необычайной легкостью заражала иностранцев творческих профессий. Как прошлые века работавшие в Италии иностранные скульпторы всегда поражались той ловкостью и рвением, с которыми итальянские камнетесы воплощали в мраморе их представленные в глиняных макетах идеи, практически всегда улучшая их, так же в период лидерства итальянской киноиндустрии, работая в Риме в сотрудничестве с итальянскими операторами, сценографами, гримерами, плотниками, электриками и т.д, иностранные режиссеры начинали испытывать «волшебное ощущение своего всемогущества». Самый скромный и спокойный иностранный режиссер чувствовал в павильонах «Чинечитты», как он превращается в Тиберия, Калигулу, Нерона, в одного из тех обожествленных тиранов, что капризно давали своим покорным рабам неимоверные по сложности задания. Здесь не было никаких препятствий для выражения его идей, он не сталкивался ни с финансовыми трудностями, ни с профсоюзными нормами, которые могли бы удушить его вдохновение. Здесь наконец-то он мог по-настоящему продемонстрировать миру, что является по воле Проведения великим артистом... Самым скучным и незначительным моментам жизни в Италии придается декор, они наделяются неким смыслом при помощи соответстующих слов, ритуалов, прикрас жестов, или же наоборот,- путем умолчания. Некрасивое не должно смущать зрения, неприятному и трагичному место под ковром. Все что неприглядно должно блестеть. “Пасмурный” день, простой обед, пустой разговор, грязное предательство, унизительная каптитуляция — все это приукрашивается, облагараживается, в зависимости от того, что уместно, эвфемизмами, витиеватостями, утонченными объяснениями или пафосом. «Но в отличие от того, как кажется иностранцам,- пишет Луиджи Бардзини,- эти правила изобретены не веселым и оптимистичным народом, который более всего любит жизнь, а народом, который, по опыту знает, что нельзя доверять судьбе, и в ходе истории научился быть пессимистичным, терпeливым и смиренным. Этот народ украшает жизнь не для того, чтобы она была еще краше, а потому, что очень часто она отвратительна и он ее боится.» Итальянцы в большинстве своем уверены, что зло до конца не устранимо, что превратностей чаще всего уйти нельзя, а можно только смячгчить их удары, что проблемы по сути не решаются, а лишь сдвигаются во времени. Поэтому во всех видах своей деятельности они предпочитают скользить по должным образом декорированной поверхности и не опускаться в трагические глубины. Это и есть то знаменитое искусство жить на Земле, которым славна Италия. А “garbo” — один из инструментов средиземноморских маэстро, при помощи которых они ваяют из окружающего мира мир под человека. Жизнь нужно творить и жить, а не бороться с ней. Таков, наверно, мог бы быть лозунг Италии, где каждый играет выдуманную им самим роль и вежливо втягивает в это непрекращающееся действо других. Люди из стран с гораздо большим достатком, где тот же достаток делает жизнь более регламентированной и отчужденной, потоками стекаются в Италию, будь то в Рождественские каникулы, на Пасху или во время отпусков, и если они мысленно обращаются к своей родине, то делают это, как заметил немецкий писатель Герман Гессе, без ностальгии. Италия — словно волшебная земля: позабытые чувствуют себя здесь желанными, незначительные — важными, а те, у кого нет никакой цели, наполняются здесь уверенностью в том, что единственно умный способ прожить жизнь как раз и состоит в том, чтобы не иметь никакой серьезной цели в жизни. Словом, иностранцы всегда участвуют в общенациональном итальянском представлении. “Их этот спектакль поражает вдвойне,- пишет итальянский журналист Луиджи Бардзини.- Они никогда не испытывали столь пьянящих ощущений. Как дикарей, которые впервые смотрят фильм, их пленяют тени реальности и переполняют исходящие от них чувства. Они подозревают, что во всем этот есть какой-то трюк, но не утруждают себя тем, чтобы раскрыть его. Редко они задаются вопросом, почему же жизнь в Италии столь захватывающа и трогательна и почему итальянцы должны быть актерами, режиссерами, комедиографами и хореографами своей личной и национальной жизни. Они ограничиваются тем, что наслаждаются спектаклем. Но однажды иностранцы обнаруживают, что нет необходимости всегда принимать действительность такой, какой она представляется, даже тогда, когда она навязчиво тошнотворна, и что вполне можно, хотя бы некоторое время, жить иллюзиями и наделять иллюзиями других, или же просто делать вид, что поддаешься иллюзиям. Они понимают, что бессмысленные события можно складывать в умные схемы. Когда люди делают это открытие, они меняются: оно очень значительно. Оно преображало не только обычных путешественников, которые возвращались неузнаваемыми из своих поездок, но и меняло коренным образом литераторов, прямо или косвенно сталкивавшихся с Италией, и через них оказывало влияние на всю Европу. Необычайная воодушевленность, которая чувствуется в произведениях, написанных по возвращении на родину такими новаторами, как Чосер, Мильтон, Гете, Гоголь, или же людьми, которые никогда не уезжали из своих стран, как например Шекспир и Пушкин, и были знакомы с Италией “из вторых рук”, лишь частично объясняется тем, что некоторые из них знали итальянский или же читали итальянских авторов в переводе, копировали итальянские литературные образцы и прибегали к итальянским приемам; в первую очередь она объясняется тем фактом, что они проникли в суть итальянского национального секрета, то есть поняли, — что жизнь простой материал, придавая которому форму, человек может делать произведения искусства.” Иными словами, можно, тасуя компоненты жизни, делать из реального нереальное и жить в нем, получая от этого удовольствие.