После падения Западной римской империи мир пошел вскачь. Вместе с ее столпам посыпалась структура разговорной латыни и, придавленные ее обломками, наружу стали выползать языковые субстраты входящих в империю племен, затягивая пестрой патиной руины лингвистического величия Рима. “Латинский язык,- писал филолог М. В. Сергиенко, не был национальным языком, так как Римская империя не была национальным государством, но представляла собой объединение, не имевшее под собой прочной базы, а потому временное, и как известно, закончившееся распадом. Распад сопровождался и распадом в языковом отношении.” Само слово провинция — имеющее значение “ранее завоеванная”, которым римляне обозначали побежденные территории за пределами Италии, прекрасно указывает на языковую самостоятельность этих земель. Что же касается самой Италии, то, сложная цепь Апеннинских гор определяет ее деление на отличающиеся друг от друга регионы. “На всем полуострове с его несообщающимися, изолированными районами,- пишет французский историк Раймон Блок,- всегда оставались ярко выраженными местные характеристики. Этим объясняется и то, что процесс объединения Италии проходил с затруднениями и со значительным опазданием по сравнению с другими европейскими странами.” Сегодня эти “местные характеристики” отчетливо видны на генетической карте Италии… «В начале I V в. до н.э., когда Рим был захвачен и полуразрушен галлами,- пишет итальянский языковед Туллио Де Мауро,- он ничем не выделялся в лингвистическом отношении и не имел традиции письменных текстов. В обширном средиземноморском мире Рим тогда был всего лишь городком, затерянным между Альбанскими холмами и морем, и не представлял в нем особого значения. В конце того же века греческие географы еще полагали, что Рим- греческий город. Они ошибались, но эта ошибка лишь подчеркивает, сколь мало в ту пору значил сам Рим и его язык – латынь». Язык, чье название восходит к слову « latus» – «широкий», «ровный», производными которого — по соответствию отражаемых им характеристик — говорившие на нем племена обозначали заселенные ими территории в равнине к югу от Тибра – Latium, Лаций, и — по территориальной принадлежности — себя самих – latini, народы Лация. Для греков несомненно большее значение имели другие языки древней Италии, на которых говорили народы куда более могущественные, чем обитатели селений латинской конфедерации. Лингвистическая карта Апеннин представляла собой в то время пеструю мозаику: окский, умбрский, латинский, вольский, сикульский, мессапский, венетский, галльский, греческий, лигурийский, сардский, пиценский, ретийский, этрусский – вот языки, на которых говорили заселявшие Италию племена. Некоторые из них были относительно похожи друг на друга, как, например, оскский, умбрский и латинский. Другие же, наоборот, сильно отличались и имели свои исходные центры за пределами Апеннинского полуострова: галльский, на котором говорили в Италии, но главным образом за Альпами — в Галлии, греческий- язык процветающих колоний на юге Италии и Сицилии, но исходящий из Греции… Такие языки, как лигурийский, сардский, пиценский, ретский и этрусский, совсем не походили ни на латинский, ни на оскский, ни на умбрский и не имели ничего общего ни с галльским, ни с греческим, ни с венетским. В отличие от них они не относились к индоевропейской языковой семье и были языками неиндоеврпопейскими, более древними. В целом, как заметил итальянский исследователь Стефано Лануцца, « язык Италии 390 г. до. н. э.» может идеально разделяться на две части: восточную, в которой преобладает начало индоевропейское, и западную — характеризующуюся преимуществом неиндоевропейского субстрата. Хотя греческие географы и не придавали особого значения Риму, в I V в. до н.э. он уже начал набирать силу. Постепенно Рим стал одолевать италийский мир, не разрушая при этом завоеванные города и не уничтожая побежденные народы. Следуя принципу «разделяй и властвуй», римляне заключали с ними союзнические договоры и посылали к ним своих уполномоченных — municipia. Как могло показаться, они не посягали на культурную автономию покоренных и с уважением относились к их языкам. Поэтому язык самих римлян различные народы древней Италии знали в той мере, в которой это было для них полезным. А польза от знания латыни была несомненной в связи с тем, что Рим уверенно шел к тому, чтобы стать самой крупной державой Средиземноморья. Так, на протяжение III — I в.в. до н.э. вся древняя Италия начала говорить на латыни. Но освоение языка римлян в каждом регионе определялось его культурными, лингвистическими и географическими особенностями. Население более отдаленных и менее цивилизованных районов узнавало латынь от солдат и торговцев. В Южной Италии в нее проникали греческие слова, неизвестные в других местах; в северной Италии она изобиловала словами кельтов и неиндоевропейских альпийских народов. Латынь галлов резко отличалась от римской по фонетике и морфологии. Говорящие на оскских наречиях — близких к языку Рима — постепенно латинизировали свой родной язык, вводя в него слова, конструкции и окончания, свойственные латыни. Чище других говорили на латыни жившие рядом с Римом высокоразвитые этруски: они не имели возможности контаминировать ее элементами своего языка, не похожего ни на один другой язык мира… Разнообразные варианты разговорной латыни, образовавшиеся в различных регионах древней Италии, называют «вульгарной», или «народной» латынью. Они являются основой современных итальянских диалектов. Эта непрекращающаяся связь далекой древности и настоящего объясняется тем, что — с момента падения Западной Римской империи до объединения Италии в конце XIX - все исторические и политические перепитии полуострова лишь усиливали существовавшую разъединенность регионов. Италия была разделена на множество самостоятельных государств, границы между которыми почти всегда соответствовали линиям древнего этнического деления. Папские государства разрезали Италию пополам, отделяя Италию галло-венетскую и этрусскую( северо-центральную) от оскско-умбрской( южно-центральной). Венецианская Республика разделила своими границами Италию галльскую и венетскую. Флорентийская Синьория, а затем Тосканское герцогство, изолировали население территории древней Этрурии от соседей. Поскольку общение и обмен традициями между регионами был затруднен, варианты латыни, образовавшиеся между III и I в.в. до н.э., продолжали самостоятельную жизнь, развиваясь относительно независимо один от другого. От поколения к поколению, диалекты все более разнились между собой, превращаясь в полноценные языки, которыми в разных местах Апеннинского полуострова пользовались как простые люди, так придворные и ученые… В конце XIII века, когда Данте был всего лишь молодым флорентийским поэтом, одним из многих, на Апеннинах говорили на различных диалектах, а писали на латыни, которой в тех же целях пользовались почти во всей Европе. Однако в различных местах постепенно стало утверждаться и письменное применение диалектов: на них слагали стихи, любовные песни и религиозные канты. Особенно в этом преуспевали на Сицилии, в Умбрии, Болоньи и таких тосканских центрах, как Лукка, Ареццо, Сиена, Пиза, Флоренция… В начале ХIV Данте придается филологическим изысканиям, цель которых- создание литературного народного языка, естественного и доступного всем, в отличие от искусственной, по его мнению, латыни. «… из всех мест на земле,-писал он,- человеку всегда ближе то, где он живет, с чем он соединен. Так и народный язык тем ближе человеку, чем больше он с ним связан, так как он один и только он прежде какого-либо другого живет в душе и так как он связан с человеком не только сам по себе, но и в силу внешних обстоятельств, поскольку это язык самых близких ему ему людей, как –то: родичей, сограждан и соплеменников. Вот что такое народный язык, который каждому не просто близок, но в высшей степени близок.» Этот язык должен был быть достоин эпических тем, и если бы в Италии существовал единый королевский двор, при нем говорили бы именно на нем. Предвидя, что ему могут возразить, сказав, что такого двора в Италии как раз нет, Данте говорит, что двор такой есть, просто он рассеян по стране. Придворным штатом этого двора могла быть лишь интеллигенция – интеллектуалы, литераторы и поэты, разбросанные по городам и княжеским дворцам полуострова. Так язык, который искал Данте, уже изначально был литературным идеалом для умозрительно видимой им единой Италии. В трактате « О народном красноречии” Данте разделяет все итальянские диалекты на четырнадцать групп. Но ни один из них, по его мнению, не заслуживает, того чтобы стать литературным языком. Как поэт, опираясь в своем выборе исключительно на эстетические критерии, Данте отвергает их один за другим, называя то грубыми, то слишком варварскими, то ужасными, то непристойными. Лишь болонский диалект пользуется его снисхождением: в нем поэт видит некоторую гармоничность… В начале XIV века Данте слагает на флорентийском, вводя в него неологизмы и используя слова из других диалектов, “Божественную комедию” - поэтическую грезу об единстве мира, произведение, способное очаровать не только таких утонченных и образованных людей, как Боккаччо, но которое, поскольку затрагивало злободневные вопросы раздираемой междоусобиями Италии той поры, заинтересовало многих и получило широкое распространение. За несколько десятилетий поэма разошлась по всему полуострову и флорентийский стал хорошо известен за пределами Флоренции . Язык — это диалект, которому повезло. Такая же удача могла постичь любой другой диалект. Если бы Данте родился не во Флоренции, а в Неаполе или Милане, в основе итальянского сегодня был бы неаполитанский или миланский. Правда, не стоит забывать, что флорентийский в частности, и все тосканские диалекты в целом, по историческим причинам имели несомненное преимущество перед другими диалектами: они родились на территории, заселенной в древности этрусками, которые в связи с неповторимыми особенностями своего языка, в отличие от других обитателей Апеннин, не могли в разговорной практике примешивать его к языку римлян, сохраняя и поддерживая таким образом нормы латыни, в той или иной степени составляющей основу всех итальянских диалектов, — и, следовательно, могли быть более или менее понятны на всем полуострове. Тем более тосканские диалекты были доступны для тех, кто латынью пользовался: для нотариусов, судей, священников, врачей и т.д. Этот факт несомненно способствовал тому, что флорентийский Данте стал возвышаться от диалекта до паниталийского языка. После Данте флорентийскому посчастливилось быть используемым великим прозаиком Джованни Боккаччо и лирическим поэтом Франческо Петраркой. «Канцоньере» очаровал широкую публику изысканной мелодикой и формой стиха, определившими каноны современной европейской лирики, а “Декамерон” обрел успех своим – близким всем итальянцам – содержанием, став одним из самых распространенных и популярных текстов эпохи. Подспорьем литературной удаче, выведшей флорентийский за пределы его естественных границ, было и то, что между треченто и чинквеченто тосканские коммерсанты и банкиры заслуженно стали в Италии лидерами в своих отраслях … Некоторые из них к тому же, как известно, были пропагандистами славы трех выдающихся флорентийских литераторов. Так в конце XVI века язык, который использовали Данте, Петрарка и Боккаччо, а затем флорентийские банкиры, политики, папы и писатели чинквиченто — Макиавелли, Гвиччардини и др.,- стал считаться не диалектом, а языком общим для всей Италии, так же как парижский диалект — национальным языком Франции, а лондонский — Англии. Но именно это сравнение дает как нельзя лучше понять своеобразие, странности и особенности лингвистической ситуации в Италии. Парижский диалект во Франции и лондонский в Англии стали национальными языками не только и не столько потому, что ими пользовались выдающиеся писатели, но главным образом в связи с тем, что они были и есть диалекты двух городов, каждый из которых в своей стране был и остается культурным, политическим и экономическим центром первой величины. В конце X V века, во время правления Лоренцо Медичи, Флоренция была близка к тому, чтобы занять в Италии аналогичное положение. Но это был всего лишь миг. События европейской истории мгновенно вывернули все наизнанку, и превратили полуостров в территорию, разбитую на множество государств, разделенных сферами влияния различных европейских держав. В Италии XVII века Флоренция занимала куда менее значительное положение, чем Венеция и Милан, Неаполь и Рим, города несравненно большие по численности населения, более значимые в военном и политическом отношении, более оживленные в культурном плане и теснее связанные с прогрессом остальной Европы. С XV I века по XIX век итальянский язык ( точнее тот, что принято называть таковым) находился в странном положении: его основа, его корни несомненно были флорентийскими, но политические события не позволяли, чтобы сама Флоренция продолжала оказывать эффективное воздействие на итальянцев. Менее значительная, чем другие города, она находилась в изоляции от остальной части Италии, так что тот, кто хотел знать итальянский, должен был его учить по книгам, а не в живом общении. За исключением Тосканы, чьи диалекты близки к итальянскому литературному, на базе флорентийского созданного, и Рима, где он стал средством общения стекающихся в город разноязыких священников, язык Данте повсюду превратился в язык людей образованных, которые, как всегда, составляли меньшинство, и использование его ограничивалось торжественными случаями и написанием текстов. В повседневной же жизни от Турина до Венеции, от Милана до Неаполя и Палермо, все — образованные и необразованные — говорили на родных диалектах, а образованные буржуа пользовались французским. «… для меня это самая приятная награда,- писал Стендаль после того, как, благодаря знанию диалекта Милана, он очень быстро сделался «своим» в городском обществе,- за те два года, что я затратил на изучения не только итальянского языка, каким говорят в Тоскане, но также миланского, пьемонтского, неаполитанского, венецианского и других наречий. За пределами Италии неизвестны даже названия этих диалектов, на которых говорят лишь в местностях, чье имя они носят. Если путешественник не понимает всех тонкостей миланского наречия, то ему не распознать ни чувств, ни мыслей тех людей, среди которых он находится.» Даже те, кто в конце XIX века создавал единое итальянское государство, в итальянском сильны не были. Писатель и сенатор Алессандро Манцони, премьер-министр короля Витторио Эмануэле II – граф Камилло Бенсо Кавур — изъяснялись на нем с трудом, а сам король не знал его вовсе, пользуясь в общении пьемонтским и французским… Патриоты, сражавшиеся за объединение Италии с оружием в руках, стреляли друг в друга, поскольку говорили на разных диалектах — и друг друга не понимали… После объединения Италии в единое государство из 25 миллионов ее граждан лишь 600 тысяч могли применять национальный язык – итальянский литературный. Для 98% населения он был языком иностранным. Ситуация покажется еще более странной, если учесть, что из этих 600 тысяч 400 тысяч были сосредоточены в Тоскане, а 70 тысяч – в Риме: за пределами этих территорий даже один из тысячи итальянцев итальянского языка не знал… В период фашизма, когда в Италии пытались возродить мифический дух единства древнего Рима и в стране объявили настоящую войну диалектам, запрещая даже говорить об их существовании, для 90% населения они оставались единственным средством общения… В наши дни лингвистическое зеркало Италии по-прежнему испещрено множеством трещин: итальянским языком во всех случаях жизни пользуются 34 % итальянцев, остальные же прибегают к позволяющим им лучше выразить свои чувства и мысли и неимоверно разнящимся между собой диалектам, некоторые из которых отстоят от итальянского языка дальше чем, французский или румынский. «Местный диалект так ужасен,- проиллюстрировал в одном из своих писем эту отдаленность на примере болонского основоположник истории искусств — немец Иоганн-Иоахим Винкельман,- что мне приходилось почти все отгадывать; то что мне говорили мать и сестра Бьянкони, брат его должен был мне переводить на настоящий итальянский язык.» Да и саму автору этих строк неоднократно, особенно в сельской Италии, при общении с местным населением приходилось либо переходить с итальянского на известные ему диалекты, либо объясняться на пальцах. В связи с этим снимается парадоксальность с того факта, что многие иностранцы говорят по-итальянски лучше самих итальянцев. Большую часть своей жизни просуществовав на бумаге и не имея широкого устного распространения, итальянский претерпевал незначительные изменения во времени: в современном языке 56% слов — это лексика XIII века, 15% — слова, введенные в него Данте. Поэтому не удивительно, что те из итальянцев, которые знают итальянский, могут без затруднения читать тексты, написанные на нем 600-700 лет тому назад, в то время как другим европейцам для понимания своих национальных документов той эпохи неизбежно требуется перевод… « Среди всех европейских стран,- пишет немецкий диалектолог Герхард Рольфс,- Италия как никакая другая раздроблена в языковом отношении. Этот феномен несомненно имеет исторические и этнические причины, но он также связан с особенностями и характеристиками самого итальянского народа. Языковая раздробленность Италии, по-моему, является лингвистическим отражением национального индивидуализма и чувства гордости за культурную значимость малой родины. Полный смысл этой ситуации становится тотчас же понятным, если сравнить Италию с другой европейской страной – простирающейся на необъятных просторах и сохраняющей при этом языковое единство – Россией.» У римлянина две родины, говорил Цицерон, одна великая и славная Республика Рима, другая – местная община, поселение или город, где он появился на свет. После падения Рима, который, как оказалось, слабо амальгамировал Италию, полуостров окончательно стал для его обитателей совокупностью множества малых родин, названия которых претерпевали изменения вслед за развитием местных вариантов вульгарной латыни, в то время как топоним « Италия» к VII веку вышел из употребления, был забыт и как многие устаревшие латинизмы требовал толкования и разъяснения… Попытка «отца итальянского языка», как иногда называют Данте, наполнить этот топоним живым и одинаковым для всех итальянцев значением успехом не увенчалась.« Все время я только и слышу: я римлянин, я – неаполитанец, я – ломбардец, я – пьемонтец; никто не говорит: я — итальянец,- писал в 1830 году итальянский историк Микеле Пальмьери.- Пора бы, мои дорогие соотечественники, с этим кончать.» Но дело это для обитателей Апеннин оказалось непосильным: в созданном поэтом языке понятия “местечко” и “страна” до сих пор обозначаются одним и тем же словом… Данте, по определению Д. Мережковского был Колумбом без Америки, Лютером без Реформации и не смог изменить людей и судьбы мира. Его Италия – общая для всех итальянцев отчизна – так и осталась идеалом. Большинство итальянцев рассуждали об Италии примерно так же, как герой новеллы Стендаля “Ванина Ванини» — карбонарий Миссирилли: « Что такое родина? – cпрашивал он себя. -Ведь это не какое-нибудь живое существо, к которому мы обязаны питать признательность за благодеяния и которое станет несчастным и будет проклинать нас, если мы изменим ему. Нет родина и свобода – это как мой плащ : полезная одежда, которую я должен купить, если только не получил ее в наследство от отца. В сущности, я люблю родину и свободу, потому что они мне полезны. А если они мне не нужны, если они для меня как теплый плащ в летнюю жару, зачем мне покупать их, да еще за столь дорогую цену ?» Итальянский язык не нашел своего «двора» — того единого в современном понимании государства, в котором правящий класс через свои учреждения и такие унифицирующие структуры как школа и армия, а также посредством привития общего стиля жизни мог бы реализовать как пронизывающую все слои общества « по вертикали», так и простирающуюся на всю территорию « по горизонтали» лингвистическую гегемонию. Не будучи диалектом города, определявшего судьбу страны, каковыми были лондонский в Англии и парижский — во Франции, флорентийский не обладал и тем единящим религиозным зарядом, что в политически раздробленных германских землях позволил стать народным – deutsch — “немецкому” -на средневекой латыни – teotiscus – “ божественный» - языку саксонской канцелярии, применявшемуся Лютером для написания “своей” Библии, на котором позднее, вероятно, исходя из определенного свойственным немцам миропорядком их начального, рьяного, противопоставления своей веры в Бога любой иной ее форме, зазвучало напоминающее интерпретацию избранности еврейского народа не как воли нести весть о едином Боге всему миру, а как данного свыше права на расовое превосходство и исключительность, якобы всепозволяющее и всеоправдывающее нацистское “ с нами Бог”. И который по иронии случая или согласно некой закономерности истории впоследствии лег в основу идиша… «Все религиозное содержание «Божественной комедии» ,- заметил в XIX веке итальянский мыслитель Бенедетто Кроче,- для нас уже мертво». Было оно мертвым и в момент появления этого – первого - произведения на итальянском языке. « Сей Данте,- писал составитель хроник Джованни Виллани,- от своей учености несколько возомнил о себе, был необщителен и презрителен и, подобно неуклюжему философу, плохо умел беседовать с мирянами.» У итальянцев творение Данте вызывало интерес лишь отнесенностью некоторых своих фрагментов к реальным и актуальным событиям того времени, но во всей полноте своего содержания, построенная на символике цифры Три – символа мира и несущая идею вселенского единства, «Комедия» не могла быть принята в Италии — на этой разделенной горами на изолированные районы территории, где – при ярко выраженном политическом, экономическом и этническом полицентризме - жизнью всегда заправляло число Два — символ противостояния. А что может лучше показать степень напряженности человеческого противостояния и противоборства на Апеннинах, чем имеющее в итальянском языке значение « враг» слово «rivale», буквальный смысл которого при этимологической дешифровке раскрывается как: « тот, кто оспаривает у соседа право пользоваться водой из общего ручья»? Разве могла на этой земле привиться религиозная греза Данте, а сам он остаться не приговоренным? Несомненно, нет. « Люди,- справедливо заметил Д.Мережковский,- довольно легко прощают своим ближним преступления, подлости, даже глупости ( их прощают, пожалуй, всего труднее) – под одним условием: будь похож на всех. Но горе тому, кем это условие нарушено и кто ни на кого не похож.» На основе диалекта наиболее близкого к языку Рима, являвшегося не территорией, заселенной людьми, объединенными общей совестью, а представлявшего собой подобие огромного театра, в котором на протяжении тысячелетий, соперничая друг с другом, словно актеры, играли свои трагедии и комедии труппы разноязыких племен и народов и показывали свои номера и программы отдельные выдающиеся лицедеи,- гений поэта создал не общий для обитателей Апеннин язык, а литературное коммуникационное средство, которое, после формального объединения Италии в единое государство, волей группы интеллектуалов вознамерились возвести в ранг национального языка, что осуществимо было бы лишь при попрании прав Господа выведением этнического гомункулуса, невозможность чего несколько десятилетий спустя всем своим творчеством с блеском начал доказывать другой литератор – Ленин, возмечтавший сделать однородный, как бескрайние российские просторы, русский языком общим для придуманного им государства, охватывающего разноликие части земли, в населении которых он хотел видеть измышленнную им советскую нацию . Но и в этом есть своя закономерность: искусственной стране, стране искусства – искусственный язык, язык литературы и театра. Петрарка определял Италию как страну, окруженную морями и горами, а ее обитателей считал законными наследниками римской традиции. Время не умалило актуальности его слов: Италия остается в первую очередь понятием географическим, и сегодняшние итальянцы, характеризуя себя, могут лишь повторить за поэтом: sumus non graeci,non barbari, sed itali et latini – мы не греки, не варвары, но италийцы и латиняне. Итальянский язык, как считает писатель Пьер Паоло Пазолини, это лингвистическое прикрытие фрагментарной, а следовательно не национальной реальности страны. Язык газет, радио и телевидения, он годится для обсуждения отдаленных, внешних, а значит маловажных для каждого из итальянцев проблем, да для общения с иностранцами, но он проявляет свое полное коммуникативное бессилие, начиная напоминать речь пораженного инсультом, выстраивающего звуки в словах в обратном порядке, при попытке выяснить на нем отношения между двумя соседними итальянскими деревнями. Общий язык естественного общения – это общее видение мира, за которым стоит осознание единства общины. Для итальянцев, чей характер тысячелетия истории формировали в традиции приверженности приватным интересам, настраивая слух каждого исключительно на звук колокола его колокольни, — это несбыточная мечта. О каком естественном единстве общины и общем видении мира может идти речь в стране, где, как заметил писатель Фердинандо Петруччелли делла Гаттина, на севере мужской детородный орган называют соловьем, а на юге – угрем…