Неожиданно, поздним вечером принесли телеграмму, - "Умерла мать срочно выезжай похороны пятого тетя Нина". Пашка Дробышев, простодушный малый, с грубоватыми чертами лица, тридцати с гаком лет, вдруг как-то осунулся, помрачнел. Выражение его лица сделалось каким-то тревожным, напряженным, словно у потерявшейся собаки. Пашка не спал всю ночь, вставал, курил, снова ложился. Неотвязные мысли постоянно спотыкались о печальную весть, и как он не пытался отогнать разгулявшееся воображение, оно неотступно являло перед ним во всех подробностях: то гроб обитый красным крепом, то кладбище, увешанное венками из бумажных цветов, то сырую могилу, и в ушах настойчиво звучал траурный Шопен... Устав от бессонницы, он поднялся еще засветло, неторопливо оделся и, не говоря ни слова жене, а только взглядом дав ей понять, что пора, вышел в сумеречный, осенний двор. Пашка был застенчив, немногословен, речь его была корявой, неинтересной, и ко всему прочему, когда волновался, то начинал заикаться, (чего он крайне стеснялся) часто повторяя, - "П-по-нимаешь... п -по понимаешь." Родных у него всех-то было: мать, тетка - ее старшая сестра, да двоюродный брат, где-то на севере, отца у него не было, то есть, Пашка его никогда не видел, и даже ни разу за всю свою жизнь не спросил о нем мать, а она, словно его не существовало и вовсе, тоже не вспоминала, так тема об отце, как-то со временем сама собой канула в обоюдном безмолвии. Жили они с матерью в провинциальном, незаметном городишке, и у Пашки (помня себя лет с трех) сохранились скромные, без особых потрясений, воспоминания о детстве. Мать не баловала его, много работала, часто по вечерам, и тогда Пашка в одиночестве хранил уют и безмятежность крохотного гнездышка, пока не объявился в их комнатке чужой мужчина. Впервые он появился, когда Пашке было лет семь - высокий, хорош собой с красивым тембром голоса, что придавало ему смелости в жизни, старше матери лет на десять, в сапогах, противно пахнувших дегтем. Вскоре, он стал все чаще заходить в гости, Пашка узнал, что зовут его Федор Иванович, а через пару месяцев он поселился у них насовсем, и с тех пор, в сознании Пашки прочно засело неведомое прежде, холодное слово "отчим". Ехать на родину Пашка решил поездом, хоть и не ближний свет, но все же лучше, подумал он, во - первых, скоротать время томительного ожидания до похорон, а во - вторых, ему казалось, что на людях будет легче со своими грустными думами. Забравшись на верхнюю полку плацкарта, его охватило чувство одиночества, на душе было скверно и, не зная как с этим справиться, он покорно отдался воспоминаниям. Прошлое необыкновенно отзывчиво, и вспоминается нам таким, каким мы хотим его вспомнить, тем оно, видимо, и приятно… Мысль о том, "любил ли он свою мать", возникла у Пашки как-то неожиданно и невольно потянула нить давно минувших дней. Ему показалась эта мысль странной, он никогда об этом не задумывался. Доведись такое раньше, он без запинки бы ответил, что "конечно же, любил", но сейчас, что-то остро мешало признать это твердо и уверенно, и это его обескуражило. Пашка был простоват, в нем не было того завидного интереса, какой бывает порой у молодых к поэзии или музыке, не обладал он и одержимой чудаковатостью, что называют – хобби. Но он обладал каким-то затаенным свойством - никогда не разочаровываться в людях, даже если они этого заслуживали. Он всегда находил в таких случаях веские доводы, прощал, жалел, оправдывал и все эти особенности вместе, пожалуй, и составляли его натуру. Он часто мучился, что нечаянно обидел, опоздал, сказал что-то вдруг лишнее или глупость, и у него никогда даже не появлялось мысли, что он мучается понапрасну, что никому, в сущности, эти невинности неинтересны, не имеют никакого значения, давно уже забыты, как прошлогодний снег. Лежа на полке, вороша в памяти былое, Пашка так и не смог вспомнить, за что же его впервые избил отчим. Бил он его часто, порой жестоко, нещадно. Мать только однажды попыталась заступиться, но досталось и ей. Позже, она уходила из дома, когда отчим бил Пашку, чтобы не видеть и не слышать. После очередной порки, часто соседка по коммуналке, грузная, пожилая хохлушка, украдкой прижимала к себе Пашку со слезами на глазах, где-нибудь в углу кухни или прихожей. Пашка научился ловко врать, врал безбожно, а били его за двойки, за жалобы учителей, за вырванные страницы из дневника, за вранье и прочие мелкие провинности. Учась в пятом классе, у Пашки стали замечать легкое заикание, он стыдился этого перед ребятами, становился замкнутым, задумчивым. Поезд прибыл под утро, сойдя на перрон, Пашка не спеша вышел на площадь перед вокзалом, влажный воздух, с густым запахом осени, живо напомнил ему, как отчим, со слезами на глазах, вместе с матерью провожал его в армию, такой же осенней порой, с этого вокзала, лет семнадцать назад, а еще, припомнилось, как крикнули его по списку под новой, непривычной фамилией - отчим усыновил Пашку, дав ему свою. Первый, утренний автобус бойко бежал по пустынной трассе все ближе к дому, и как только стали видны крайние, частные домики, Пашка попросил остановиться. Дальше он пошел пешком, срезав угол через хорошо знакомый редкий лесок. Выйдя на окраину, в стороне от трассы, увидев невысокие кирпичные дома, вытянувшиеся вдоль улицы, его словно обожгло внутри, чем-то грустным, нежным и далеким. Ему нестерпимо захотелось взглянуть на двор, где прошло его детство. Двор ничуть не изменился, был все такой же – тихий и уютный, только показался гораздо меньше. Пашке было лет шесть, когда во дворе сажали тополя, и теперь они с коротко обрезанными ветками торчали, словно большие черные руки с растопыренными вверх пальцами. Он легонько толкнул дверь подъезда, шагнул, и на него пахнуло запахом неухоженной старости. Поднимаясь на второй этаж, он увидел в углу старый, деревянный ларь, в котором зимой хранили картошку, и у него невольно вырвалось, - Господи, ты все еще жив! Ларь постарел, краска давно с него облезла, но неизменно висел маленький замок. Пашка сел на ларь, закрыв глаза, прижался спиной к стене, ничто не мешало воспоминаниям. За стеной была комната, в которой они жили когда-то с матерью и отчимом. «Сколько ночей он простоял на коленях в углу этой комнаты... Какие страшные мысли бродили тогда в его детской голове, сколько раз он умолял бога, чтобы вдруг, появился отец и наказал отчима ... Господи, какой он был несчастный... Если бы этот ларь мог говорить…», думал Пашка про себя, едва шевеля губами. Как часто он сиживал на нем, обливаясь слезами, но особенно однажды, когда отчим пришел выпивший, что бывало очень редко. Пашка делал уроки, сидя за столом. – Сиди не оборачивайся, - грубо сказал он Пашке, и вдруг, за спиной послышался умоляющий о чем-то, полный отчаяния, шепот матери. Отчим был груб, неумолим, настойчив, и приневолил ее испытать весь ужас бесстыдства, какого она не знала, ни до, ни после, в своей жизни. Пашка, не понимая происходящего, замер, съежился затаив дыхание, слух его обострился. Что-то ему смутно подсказывало, но что…, и только инстинкт, здравый смысл, заставил его почувствовать какую-то гадливость, унижение и стыд, ранее неизвестные ему, и это чувство все сильнее переполняло его детское, одиннадцатилетнее существо. Бедное его сердце колотилось, отдавая в висках, щеки и уши залились жгучей краской. Склонившись над столом, Пашка размазывал по щекам слезы обиды, тетрадь пестрела разводами чернил. Когда за спиной все стихло, мать выбежала из комнаты, а Пашка, не поднимая лица, вылетел на лестничную площадку, бросился на ларь и, не сдерживая рыданий, кричал страшные слова. Пашка спустился во двор, до дома оставалось минут десять ходу. Они переехали в свой дом, когда Пашка пошел в восьмой класс. Дом построил отчим сразу после войны, где он жил с первой семьей, но последние годы дом пустовал, и было решено, сделав маломальский ремонт, переехать в него жить. У Пашки появилась своя комната, но и прибавилось много забот: натопить печи, сходить за водой, летом огород, да мало ли чего еще… В этом доме Пашке от отчима перепало раза два, в последний раз он не вытерпел и убежал из дома, но дня через три вернулся – стало невыносимо жаль мать. Повестка в армию окончательно решила его судьбу, после службы он уехал жить в большой город, устроился слесарем в ЖЭК, вскоре женился и зажил обычной жизнью работяги. Пашка редко ездил домой в отпуск, чаще мать наведывалась к ним на недельку другую, и только последние три года она не была у них, - отчима разбил паралич, он долго лечился, но левая рука так и осталась висеть плетью, а речь, тихая и несвязная, больше походила на мычание. Слабо визгнув, калитка легко подалась, в сенях было темно, и Пашка не сразу нащупал дверь. Войдя в прихожую, он почувствовал нездоровый запах. Несколько женщин возились на кухне, тетка, увидев Пашку, живо обняла, тихо всхлипывая, что-то прошептала, чего он не разобрал, но по кивку головы в сторону комнаты, все понял. В углу комнаты сидел отчим, Пашка без слов обнял его и, ему показалось, что отчим сильно постарел, лицо потемнело, взгляд был неживой, отрешенный. Странно, но Пашке совсем не хотелось плакать, и это удивило его, постояв немного у гроба, он вышел. – Ты поплачь, Паша, легче будет, - сочувственно обратилась одна из женщин. Но слез не было, ни до похорон, ни после, была какая-то в душе пустота, словно из нее вытряхнули все что было. С кладбища возвращались как обычно – вразброд. – Паша, а с Федором – то, что будем делать? – семеня короткими шажками, с трудом, явно не желая, затевать этот разговор, тихо спросила тетка, - Может, съездишь в район, узнаешь на счет приюта для инвалидов, ведь наверно есть такой, как, поди нет? Сама - то я уже, на ладан дышу, не смогу ухаживать, да и не наездишься… А тут еще внуков на руки, нет-нет да, подбросят…Она говорила и говорила без умолку, но Пашка ее уже не слышал, в нем вдруг, что-то очнулось, стало переполнять его и слова, таившиеся где-то внутри, словно вырвались на свободу. – Неужели я смогу спокойно спать, по-н-нимаешь? Нельзя, п-по-нимаешь, нельзя отнимать последнюю надежду…Какой ужас, п-по-нимаешь, однажды проснуться и ощутить п-п-по-нимаешь ненужность, почувствовать д-дикий холод одиночества, п-п-понимаешь… Вдруг п-п-понять, что жизнь прожил н-напрасно и всякий равнодушный в-взгляд, скажет о твоей н-никчемности… Что тебя любой сможет обидеть, п-п-понимаешь… Пашка все сильнее начинал волноваться, слова становились неразборчивы, тонули в рыдании, - С кого, п-понимаешь спросить за эту ж- жестокую жизнь, когда н-не слышно уже доброго слова и некому п-прот-тянуть руку м-милосердия… Я не смогу это простить с-себе, п-по-нимаешь… Немного успокоившись, Пашка, стараясь не заикаться, твердо выговаривая, сказал, - Ты, вот что, собери его вещи, я завтра возьму билеты и мы поедем домой, - и вздохнув с облегчением, добавил, - Никому он кроме меня не нужен, п-по-нимаешь? Вот и все, п-по-нимаешь…