Если честно, то влюбляться я стал с пятого класса, влюблялся часто, безудержно и что удивительно - когда моим сердцем овладевала новая девчонка, то прежнюю, я оставлял как-то легко, беспечно, без капли сожаления. К восьмому классу, я по очереди был влюблен во всех красавиц нашей школы, не исключая старшеклассниц, конечно, все это было в тайне от них, и даже от моего лучшего друга - Витьки. Но, по - настоящему я влюбился в девятом классе, когда к нам в школу пришла Зоя Павловна, молодая, лет тридцати, не больше - учительница русского и литературы. До этого она преподавала в другом районе города, и самое неожиданное для нас, было то, что наш математик Олег Петрович, оказался ее мужем. На фоне всех наших преподавателей, она выглядела как артистка, и когда я увидел на школьном вечере ее вместе с Олегом Петровичем, то моей обиде за нее не было предела. Ее утонченные, милые черты, светлые, опрятно уложенные волнами волосы, серый костюм, подчеркивающий ее тонкую талию, прямая спина и красивые ноги, непременно в светлом капроне - это было нечто. И он - неуверенный, с мягкой, почти женской походкой, вечно с ухмылкой, не то улыбкой с прищуром за толстыми очками. Начинающий лысеть, немногословный, , рядом с ней, он настолько жутко диссонировал, что мне хотелось кричать. У нас в школе мне нравились из учителей только трое: Зоя Павловна, Иван Васильевич - наш завуч и химичка - Анна Ивановна, да, совсем забыл еще - библиотекарь. Иван Васильевич был на войне летчиком, и когда вернулся с фронта по ранению, то вел в школе сразу три предмета физику, математику и черчение. У нас он вел физику. Ему не было сорока пяти, небольшого роста с добрыми глазами, озорным выражением лица, густыми черными бровями, рано седеющий, он выучил нас быстро писать. Правой рукой он писал мелом, а в левой держал тряпку, которой уже стирал написанное с доски. Но самое чудное, что он себе позволял, то это во время контрольной, блуждая между рядами, он мог тихо подойти, и заглянув в тетрадь, неожиданно достать из кармана баночку из под монпансье и предложить кусочек сахара, который всегда носил, чтобы избавиться от курения. Он оставил во мне удивительно приятные воспоминания. Разрази меня гром, но я забыл как имя и отчество библиотекаря, помню только, что говорили будто бы он из пленных румын, но это мало вероятно. После войны у нас было много пленных немцев, они работали на стройках и когда им разрешили вернуться домой, то некоторые остались, обзавелись даже семьями. Румыну было уже под пятьдесят, и внешне он был фигурой колоритной: красивая седая шевелюра, крупные, правильные черты в меру худого лица, роста выше среднего, с обаятельным акцентом и сильной хромотой на правую ногу. Когда и как он появился в школе, и почему именно в библиотеке, я не знаю. Он мне нравился своей интеллигентностью, манерами, мягкостью в общении с нами - подростками, и умением красиво одеваться. Между собой мы звали его - Костылеску, у него был протез и он ходил с красивой тростью. В Зою Павловну я влюбился с первого взгляда, уже тогда с проявлением мужских чувств, я мысленно представлял красоту и запах ее тела, нежный цвет кожи, ее туалет, и все такое, что присуще воспаленному воображению подростка. Любил я ее всей неутоленной страстью, которая просыпалась во мне с нежностью и чистотой моего возраста. Увидев ее, во мне все словно замирало, я становился, скован, замкнут, деревенел, начинал медленно краснеть, говорить какую - то нелепицу, что приводило меня в ужас - одним словом, она действовала на меня как удав на кролика. Очень часто я ловил себя на мысли - что могло бы быть, оставшись с ней наедине - тогда от неожиданной мысли начинало внутри колотиться, голова у меня холодела и покрывалась потом. Относилась она ко мне со вниманием, иногда ставила в пример мою ответственность к домашним сочинениям на вольную тему, и мне так хотелось, чтобы она испытывала ко мне нечто большее, чем внимание и даже нежность. Ах, как мне иногда казалось, что это, уже именно так. Однажды от девчонок нашего класса я узнал о том, что она вышла замуж, исключительно из благодарности за Олега Петровича. Когда она на последнем курсе заболела то, он ей во всем помогал, написал за нее диплом, подготовил ее к экзаменам и, окончив институт, они поженились, а через пару лет у них появилась двойня. Это вызвало во мне какую-то брезгливость к ее мужу, будто он присвоил чужое, а к ней еще большую жалость. Приближались годовые контрольные за девятый класс, на дворе стоял май, и казалось, что самое лучшее все еще впереди, что обязательно это лучшее и радостное никак не обойдет меня стороной. И как назло, дернул меня черт, тогда, именно в свой день рождения, выкинуть на уроке номер, за что химичка - Анна Ивановна выгнала меня с занятий. Еще совсем недавно этот номер проходил для меня безболезненно: весь класс катился от хохота, урок прерывался и даже сама - Анна Ивановна смеялась, не скрывая слез. И самое интересное, что я уже научился чувствовать настроение класса, и тогда с уверенностью приступал к своему дивертисменту. Но на этот раз мне явно не везло, не спасло меня и нарочитое поздравление ребят в присутствии Анны Ивановны. Я знал наизусть почти всего Щукаря из «Поднятой целины» и мог так искусно вклиниться в тему урока, что начинал себя чувствовать поистине Щукарем, голос мой менялся и под смех всего класса, меня просто несло. Ах, какой это был упоительный момент, но этот день был прожит напрасно. В коридоре было пусто, тоскливо, до конца урока оставалось еще минут пятнадцать, идти на улицу не хотелось - там было тепло, по-весеннему радостно, а это никак не укладывалось с моим настроением - и я решил отсидеться в библиотеке. Спустившись на первый этаж, я вошел в библиотеку, где было привычно тихо и прохладно, нырнув между стеллажами, стал равнодушно читать корешки книг. Слоняясь змейкой от одного стеллажа к другому, я вдруг обмер, увидев, как Костылеску крепко обнимая, целовал Зою Павловну. Остолбенев, я не сводил с них глаз, и не мог издать ни звука. Обескураженные случившимся, они резко отпрянули друг от друга и замерли. Зоя Павловна очнулась первой - быстро одернув костюм, поправив прическу, и не говоря ни слова - стремительно вышла из библиотеки. Костылеску, опустив голову, побрел в угол, где стоял его стол. Убитый увиденным, и чувствуя дикую неловкость, оттого, что нечаянно ворвался в чужую, страшную тайну, я не знал, как поступить дальше. Во мне все рушилось, я почти возненавидел Костылеску, его вечно отутюженный костюм, красивую голову, манеры, наконец, так нравившуюся мне его интеллигентность, что я пулей вылетел на улицу. На дворе пахло сиренью, приятно грело солнце, чувствовалось весеннее, радостное настроение природы, и в тоже время, во все этом, уже носилось какое – то незнакомое мне чувство, непонятное, щемящее внутри невосполнимой утраты. На следующий день, я старался не глядеть на Зою Павловну, и лишь изредка, мельком, пробегая взглядом, пытался оценить ее реакцию на мое присутствие. Она казалась абсолютно спокойной, и это меня еще больше угнетало, хотелось сказать что-нибудь дерзкое, вызвать в ней негодование, и тогда, чувствуя свое превосходство над ложью, посмотреть с укоризной в ее глаза. Вероятно, во мне просыпалась дремавшая ревность, она требовала простора, и не получив дикого размаха, я уже был готов простить ей все, но только не равнодушия с ее стороны. После урока она подошла, и не глядя на меня, тихо сказала. - Я… надеюсь, что… - вдруг она запнулась, видимо обдумывая, как продолжить дальше, но я выпалил быстрее ее. - Никто не узнает, - начал я, глядя в сторону, - Обещаю. Выдавливая эти слова, я почувствовал, как заливаюсь краской, словно меня самого уличили в чем-то непристойном. Я стоял, глядя в пол, и молил только об одном - чтобы она быстрее ушла. В том, как она немного помедлив, молча коснулась моей руки, я почувствовал ее благодарность, и в тоже время доверительность, с которой она допускает меня в свою тайну, где скрывается нечто большее, чем просто легкомысленная случайность. Я набрался смелости и посмотрел ей в глаза. В них было смятение: смутное желание высказаться со всем отчаянием, всей болью, о чем-то несбывшемся, невозвратно утерянном, желание выплеснуться нежностью, искреннею любовью, именно тем, что так не хватало в ее жизни, мольбой о сострадании к тяжести на душе, и еще бог знает о чем.