[em]Пер. с польского[/em] Медленно спускался я с холма, на котором отдыхал. Там я валялся и смотрел в небо голубыми своими глазами. Я совсем забылся. Меня будто не было. Я лежал, почивая без памяти, как в могиле неизвестный солдат. Отдаю ему честь и славу, которая скрыта в этом гордом сравнении. Теперь я медленно спускался с холма, словно с неба сходил на землю эту. Всё это правда. Но правды гораздо больше. Всей правды я не знаю. Кто знает, пусть скажет. Ибо я не знаю её. Я просто правдив. Но всей правды не знаю. Даже в эти дни, даже в эти божественные дни, никогда не пришло мне в голову, что я знаю всю правду. Никогда мне этого не случилось. Стало быть, говоря правду и только правду, всей правды сказать не могу, поскольку не знаю её и знать не могу. И, пожалуй, никогда не узнаю. Говорю, что знаю. То, что я сейчас сказал, выглядит так, как если бы я собирался открыть что-то страшное. Что-то ужасное: большую катастрофу, несчастье какое-нибудь огромное, нечеловеческое преступление, о котором даже когда только слышишь или читаешь, немеет кожа и волосы на голове начинают колоться словно булавки. Как бывает от холода. Так выглядит то, что я написал. Как если бы это было вступление к. Как если бы это были слова, обращенные к судье в зале, где идет процесс. А вот и нет. Не аж так. Прежде чем я добрался до холма, где отдыхал, лёжа без памяти, прежде чем я добрался до этого холма, где свалился без сил, почивая без памяти, глядя в небо голубыми своими глазами, прежде чем я туда добрался, я долго шёл. Ещё дольше. За мной не было ничего. Ни от кого и ни от чего я не убегал. Никакая паника меня не преследовала, и не свора, и не кто-то один. Передо мной тоже не было ничего в нормальном понимании, в нормальном представлении. Никакого пункта. Я не шел, чтобы куда-нибудь придти, в нормальном понимании. Ни чтобы кого-то увидеть и расцеловать, ни чтобы отомстить кому-то. И Бог меня тоже не вёл. Ничто. Я не шёл к цели. Я шёл никуда. Долго шёл. Еще дольше. Говорю, что знаю. Итак, говоря правду и только правду, всей правды сказать не могу, потому что её не знаю. И, наверное, никогда не узнаю, почему и зачем я прошёл сегодня добрые тридцать пять, сорок или сорок пять, не знаю, километров, поскольку не знаю, сколько я прошёл, на столбы я не смотрел, времени не засекал. Да и не это было у меня в голове. В голове у меня был лёгкий шум. Наверняка. Наверняка я никогда не узнаю, почему сегодня я не окончил завтрака, не допил кофе, а только встал и сказал хозяину, чтобы посчитал и мне заплатил, сколько причитается, потому что ухожу. Потому что я должен идти. Я вышел во двор, подошёл к забору, кажется, опёрся о штакетник, кажется, и смотрел в поле, но ничего не различал: первого плана, второго и так далее. Не то было у меня перед глазами. Перед глазами было бело. Говорю, что знаю. Потом хозяин меня позвал, кажется, сказал пару слов, «так, как договаривались» - сказал и дал мне деньги. Потом я, наверное, попрощался, взял куртку в сенях, во дворе наверняка пошел погладить пса. И вышел на дорогу. Шёл я долго. Ещё дольше. Так дошёл я до этого холма, где свалился без сил на выжженную мёртвую траву и лежал, почивая, глядя в небо голубыми глазами. Теперь я медленно спускался с холма, словно с неба сходил на землю эту. Ног я и впрямь не чуял. Словно весь день шёл я по кругу за лошадями в манеже. Потому что так было. Вроде шёл я целый день по прямой дороге, а на самом деле было так, как будто шёл я по кругу. Потому что ведь никуда я не хотел прийти. Никуда я не шёл, в нормальном понимании. Говорю, что знаю. Вся правда мне неизвестна. И если бы дорога шла по кругу, то в самом только конце заметил бы я, что пришел туда, откуда вышел. Или и не заметил бы даже, и прошел мимо. Начиная следующий круг. Потому что не это крутилось у меня в голове. Не это мне голову морочило. Голову мне страшно морочило совсем другое. То, в чём смысл. И голова моя вся пульсировала и пылала огнём. В чем смысл. В чем суть всей этой игры. Что стоит за этим набором нот. Кто здесь может выиграть, и что здесь можно выиграть. За что ведется война. И в чем мой смысл. Это ходило у меня по голове. Это морочило мне голову уже не в первый раз. Я иду. Ещё немного. Потому что когда-нибудь, я знаю, когда-нибудь, и это не так уж далеко, я сяду или лягу, и никакая уж сила меня не поднимет. Потому что я окаменею. Никакая сила меня уже не поднимет. Ничто уже не заставит меня встать. Подняться. И я иду туда прямо, не зигзагом, но прямой дорогой, и чую, что это не может быть слишком далеко, еще немного, еще кое-что я должен до этого сделать, хотя кажется мне, что когда уже буду сидеть неподвижно, или лежать, то, наверное, мне в голову придет мысль, что сразу нужно было сесть или лечь, как только увидел я, что к чему, нужно было немедленно усесться неподвижно, или лечь где-нибудь на обочине, или замуроваться где-нибудь, заработать побыстрее немного валюты и купить кирпичей, известки и цемента и замуроваться где-нибудь на обочине. И привет. Так думал я сегодня, когда шёл. Так думал я почти всю дорогу, добрые тридцать или сорок, не знаю, километров, на указатели я не смотрел, времени не засекал. Почти всё время так думал я сегодня, когда шёл. Не раз уже так бывало со мной, много раз, но именно об этом – впервые. В подробностях. Ещё не столько о времени, сколько о месте. Я вспоминал разные разбросанные по обочине места и рассматривал. Выбирал. Задумывался над каждым. Многие отбросил, а выбрал два. Но из этих двух я выбрать не мог, потому что одно казалось мне лучше другого. Только я знаю что это такое, о чём я здесь сейчас говорю. Не потому, что я знаю это точно и в подробностях, что вижу как на ладони эти два места, одно лучше другого и приблизительно знаю время. Только я знаю что это такое, о чём я здесь сейчас говорю. Много ненужных взглядов будет сюда брошено. Но, может быть, всё же, одна пара глаз или две. Итак, это крутилось у меня в голове почти всю дорогу. Ничего другого, только это. Я решил, что это и будет для меня самым лучшим и единственным смыслом. Я решил, что лучшего для меня, голубя, выхода нет. Будь что будет и всё путём. И знал я, что у меня ведь всегда будут уши и глаза открыты, и ум, и то, где пульс бьётся, и никогда я не соглашусь с тем, что есть. Не потому, что никогда не узнаю всей правды, что и так ясно. С этим я согласен. С этим я давно согласился, долго не раздумывая или вообще не задумываясь. Конечно, возможно, я с этим даже родился. Потому что каждому так суждено, хочет он этого или нет. С этим ничего не поделаешь. Это ясно. Это яснее всего. Никогда не узнать всей правды. Я с этим родился, и каждый с этим рождается. И с этим каждый умирает. Это и перед смертью – самая яркая свеча. Так что, не потому никогда я не соглашусь, что никогда не узнаю всей правды, что никогда не буду знать всего. Ибо знаю, что так есть и так должно быть. Независимо. Что бы ни было. Я знаю, что умру с этим и, что с этим я родился. Но я не родился червём. И не родился розой. Я не родился крысой. Прекрасной гортензией. А лишь тем, что я есть. И я не родился ни шакалом, ни гиеной. И не родился ни большим, мощным дубом, ни стройной ольхой. Я не родился ничем иным, лишь тем, что я есть. И родился я не с когтями, а с нервами. С нервами под тоненькой кожицей. Я решил. Решил сегодня, когда шёл, что никогда ведь не соглашусь быть тем, чем я не есть, а чем кишат оба полушария. Ни с этим, ни также с тем, что: как-нибудь, да будет, если Господь даст здоровье, а Матерь Божья – денег, что-то да измениться, дожить бы до весны. Я решил, что тысячу раз предпочитаю промелькнуть, как комета. Тысячу раз предпочитаю лишь сверкнуть, как метеорит и погрузиться в бездонную мглу. Вся правда мне не ведома. Говорю, что знаю. Я так решил и решил, что самым лучшим для меня и единственным смыслом будет сесть. Сесть где-нибудь на обочине, опереться о дерево или о камень, или лечь на траву, на листья, свалиться на землю и так уж остаться без движения, лежать неподвижно и вспомнить всё, всё, что только… собрать, созвать со всех сторон, со всех закоулков, большой смотр памяти устроить, пока она не вырастет, как воздушный шар, и не улетит в небо. И тогда уж спокойно, тихо, как положено, достойно впитаться в почву, словно майский дождь. Решил я, что это будет самое лучшее для меня решение. То, что я здесь говорю - много ненужных взглядов будет сюда брошено. Но может быть, одна или две пары глаз. Потому что это всё-таки не одно и то же. Вот так думал я сегодня всю дорогу, когда шёл. Это крутилось у меня в голове и перед глазами. Такая картина. Я шёл прямо по дороге и смотрел вперёд, не озираясь по сторонам. Так шёл я долго. Ещё дольше. Минуя деревеньки, кур, гусей, овец посередине шоссе, кресты, придорожные часовенки, какой-то большой город, не знаю, не помню точно, всей правды я не знаю, и не то крутилось у меня в голове и перед глазами. Перед глазами было только одно, куда я мог смотреть. Прямо. Туда, где сияли те два места, которые я выбрал, тщательно выбирал я из двадцати и более, а потом – всё, я не мог выбрать из этих двух, словно что-то во мне противилось и препятствовало, чтобы хоть немного отсрочить. Я это понимаю. Понимаю и прощаю. Я понял, что наверняка ещё будет несколько таких препятствий: чтобы хоть немного отсрочить. И что они могут сделать своё. Могут всё немного отсрочить. Но я понял это и простил. Я шёл дальше. Потом шёл, как во сне, а ещё позже шёл именно так, словно это уже произошло. Словно меня уже не было. Словно это не я шёл, только мой дух золотистый. Тот самый, который долго после меня будет болтаться. Так дошёл я не до холма ещё, где свалился без сил и почивал, как неизвестный солдат в могиле. Честь ему и слава. Вот так дошёл я не до холма ещё, но уже близко, и если бы поднял голову, то, может быть, его увидел. Так дошёл я до того места, где замедлил шаг. Где замедлил шаг, а потом ещё больше и шёл уже медленно, вытирая курткой вспотевший лоб. Это не была мысль-озарение, которая, когда уж выскочит, кажется простой и ясной, какой и является, и огромное удивление охватывает, что она не сразу в голову пришла, а так долго пряталась в закутках, пока не выскочила, как озарение. Это не была также вспышка, какие у меня иногда бывают. Такая сразу вспышка лёгкая, как прикосновение шёлка, едва-едва, которую я пытаюсь задержать и как только мне это удаётся, то пытаюсь дальше: поворачиваю её на все стороны, пробую её со всех сторон, ничего ли за ней не скрывается: какая-нибудь мудрость. Какая-нибудь универсальная истина. Не было это и чудом, которые, вроде бы, случаются, но не со мной. Никогда я их не видел, сколько живу в тоске. Наверное, это моя непреклонная судьба и щепитильность. Для меня будет самым лучшим и единственным смыслом то, что я хочу сделать. Наверняка. Всё это - правда. Лучше всего идти прямо туда, куда хочешь и не озираться по сторонам, не сбиваться с курса, не сворачивать, а идти прямо, кратчайшим путём. Всё это – правда. Так и есть. Но может так будет нечестно? Не слишком ли просто для меня, сына свободы? И честно ли это? Ещё раз говорю, и говорю то, что знаю, что всё это – правда, что говорил я и что решил. То, что я родился тем, что я есть, и ничем иным, чем кишат оба полушария, а лишь тем, что я есть. С нервами под тоненькой кожицей. То, что всегда у меня будут уши и глаза открыты, и ум, и то, где бьётся пульс, и что никогда я не соглашусь - всё это правда. То, что когда-нибудь я могу сойти с ума, всё это правда. Но правды гораздо больше. Всей правды я никогда не узнаю, мне это известно, это ясно, это яснее всего. Но столько, сколько можно, столько нужно узнать, хотя наверняка лучше было бы сесть где-нибудь на обочине, опереться о дерево или камень или лечь, свалиться на землю сразу, да так и остаться, больше не встать, только лежать неподвижно, собрать всю память, большой смотр памяти устроить, а потом выпустить всё в небо, как воздушный шар и тогда уж спокойно, тихо, как положено, достойно впитаться в землю, словно майский дождь. Наверное, так было бы лучше всего, и это - единственный смысл. Но так будет нечестно, говорит мне моя щепетильность. Нужно познать столько правды, сколько можно. Столько, сколько можно, нужно выпить, хотя напиток этот часто бывает, - я говорю то, что знаю, - сплошное разочарование. Горький, как полынь, острый и едкий, как кислота, раскалённый, как жидкое железо, и кровавый. Кровавый, словно что-то расплескалось. Это всё правда. Так уж есть и незачем дальше распространяться. Но, столько, сколько можно, столько нужно выпить. Так – хуже всего, но так – справедливо, говорит мне щепетильность. Пока что к этому не придерёшься, говорит мне щепетильность. Вот так подошёл я медленно к холму, вытирая рукавом шею и лоб, с которого лился пот. На вершине была могила, крест и табличка, что лежит здесь неизвестный солдат. Я отдал ему честь и славу, и свалился рядом на сухую выжженную траву. Лежал я долго, без движения, без памяти, глядя в небо. Почивал я так, как он почил, и так, как хотелось мне уже не раз, много раз, и как сегодня об этом думал я всю дорогу, сорок, наверное, километров. Но уже не думал. Теперь я медленно спускался с холма, словно с неба сходил на землю эту. Или встал из могилы. [em]1966[/em] -------------------------------------------- БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА Эдвард Стахура родился 18 августа 1937 года в Понт-де-Шери во Франции в семье польских эмигрантов. После войны, в 1948 году приехал в Польшу. Закончил факультет романской филологии Варшавского университета. В 1960 - 62 г.г. был участником поэтической группировки «Гибриды», после выхода в свет сборника рассказов «Один день» и поэмы «Много огня» был принят в Союз Польских Писателей. Много путешествовал. Изучал культуру Мексики (получив мексиканскую правительственную стипендию, в университете UNAM изучал испанский язык и историю испано-американской литературы), а также Югославии, Ближнего Востока, Норвегии, Франции, США, Канады. Переводил на польский стихи и прозу Хорхе Луиса Борхеса. Популярность пришла к нему уже после смерти, хотя и при жизни о нем ходили легенды. Герой произведений Стахуры - странник, бродяга живущий в гармонии с природой, который не приспосабливается к общественным нормам морали и сторонится городов и цивилизации. Зачастую можно с ним отождествлять и самого Стахуру. Литературным кредо поэта был призыв к свободе, поиск ценностей, которые позволили бы человеку понять смысл своей экзистенции, реализовать себя. Этой цели служил мотив неустанного странствия, приобщения к таинствам природы. Текстам Стахуры свойственна ироническая дистанция к миру, мудрость человека, который познал истину, дошел до сути вещей и не должен придерживаться иллюзорных стереотипов. Стахура покончил жизнь самоубийством 24 июля 1979 г. в Варшаве.