Первые послевоенные годы. Громадный двор-шанхай с воронкой от бомбы посредине, по периметру двадцать четыре залатанных лачуги. Рядом с воронкой деревянное строение с двумя входами и зловонием, туда по утрам тянулась вереница дам с ночными вазами доверху. На выходе из строения собиралась кучка соседок побеседовать, держа ведра на вытянутых руках, что не спасало от запаха, но и не влияло на содержание и темперамент бесед. Каждая семья жила обособлено в своей хате, плюс все выгородились друг от друга разнообразной изгородью, раскромсав двор на двадцать четыре лоскута – мини-дворика по три-пять квадратных метра. В них размещались ящик-сиденье и ящик-столик с примусом, где все лето готовили еду. У некоторых цветы-вьюнки отгораживали летнюю кухню, но запахи сами говорили за себя. В индивидуальном секторе было почти все Окей. За пределами изгородей: въездные ворота; дорога для проезда бочки к деревянному сооружению с двумя входами; четыре веревки для сушки белья, натянутые между сооружением и старой акацией у третьей квартиры. Еще был погреб под десятой квартирой со спуском в него под окном; водопроводный кран и приямок для варки повидла, которые соседствовали с оградкой зеленщицы Веры. Вот и все, что нас связывало и раздирало. Веревки для сушки белья и палки-подпорки, чтобы единственная рубашка земли не касалась, были главными причинами многих раздоров. Когда бы ты не встал – веревки уже были заняты, и начиналось… Перебранки проходили не тет-а-тет. Обиженная хозяйка заходила быстро на свой лоскуток участка и, высунув голову за оградку в сторону обидчицы, выдавала громко абсолютно все, что о той думала: о застиранных тряпках, замызганных детях, о муже, у которого штаны вечно падают от ворованного с работы мяса… А купленное мясо из штанов Гриши вчера так воняло – укроп не помог… Разборки проходили регулярно, к завтраку затихали и, как всегда, опять веревки занимались нагло-молчаливой торговкой Верой и мадам Варшавский. Мадам Варшавский сидела еще и на погребе, считая себя хозяйкой его. Холодильников тогда не было, а солнце летом также грело, а куда рыбу, котлеты и кусочек масла прикажете деть? Опять крики – погреб на замке. Не буду морочить вас рассказом о сезоне варки повидла из слив. Но аромат тот на всю жизнь сохранился, да и повидла такого не купишь – мазня в магазине. Конец варки определяла тетя Циля, к ней с блюдцем бегали на пробу. Стоять без порчи деликатес мог годами, если бы была другая еда, а так к февралю еле уже наскребали на завтрак. В каждой семье, в каждой лачуге бурлила и клокотала своя жизнь, которая, достигнув точки кипения, вырывалась наружу во двор душераздирающим криком о помощи. И она, в лице всего двора, мгновенно приходила, реакция была активной и шумной, и душевный пожар, тлея, угасал потихоньку, лишь отрывистые всхлипы еще долго слышались, царапая слух. Картина двора будет неполной без упоминания соседа из четырнадцатой квартиры Миши Токалина, который своеобразно общался с двором. Миша носил залихватски надвинутую на левую часть головы кепку, прикрывая отсутствие уха и безволосую часть черепа. С правой стороны выбивался густой рыжий чуб. Инвалид войны хромал (контузия), поэтому трудился дома от фабрики, шил головные уборы – кепки. Один раз в месяц относил пошитые кепи, получал заработанные гроши, выпивал с товарищами бокал вина в закусочной у Кривошейки и был готов. Друзья провожали его до ворот, а далее Миша – бессловесный, мухи не обидевший работяга – распрямлял плечи, направлялся к погребу, стуча палкой: - Мадам Варшавский, кто позволил замок на погребе вешать? Сама? Потому что под твоей комнатой? Хочешь окно прорезать в полу… Это хорошо – будут два входа в подвал. А сейчас по доброму сними замок – люди мучаются, а то... Вот так... Прошу всех, у кого есть, что в холод прятать… Соседи спешили гурьбой с мисками и казанками к подвалу. Далее, распалившись, Миша направлялся к бельевым веревкам, но мадам Варшавский и Вера сами уже спешно снимали простыни и пледы, без напоминания. А соседки, не мешкая, отжимали накануне замоченные вещи и, ужавшись, вешали так, чтоб всем места хватило на веревках. Двор в такие дни ликовал – торжествовало равенство. Поля, жена героя, от Миши ни на шаг – калека же, мало ли что. А ведь она его пичкала болячками всего двора, которые он по-своему разрешал. Соседки чуть что – к Поле плакаться, Миша чтобы помог, а та далее Мишу накручивала. Про Нюсю вот напомнили, сироту шестнадцатилетнюю, она от квартиранта понесла, а тот в кусты, будто и не причем. Конечно, надо вмешаться. Опять стук: - Нюся, пригласи своего кавалера на пару слов, разговор есть. Не хочет, говоришь? Ему же хуже будет, когда я зайду к нему. Милицию хочет вызвать? Это даже лучше, сами позовем. Люба, кличь Леню, есть дело. Появился заспанный здоровяк в нижней рубашке и галифе – Фукс Леня из одиннадцатой квартиры, единственный еврейский страж города. Люба принесла гимнастерку с погонами и надела на мужа. Проверили паспорт у квартиранта, который оказался плюгавым, малорослым жителем Оргеева, и проживал без прописки. Двор единогласно свидетельствовал, что он девочку насиловал, слышали, видели… и тюрьма ему точно обеспечена. Короче, дело потихоньку уладили, родилась законная девочка, плюгавая, вся в папу. Второй ребенок родился у Нюси года через три, мальчик, Ромкой назвали. Так вот, к двенадцати годам мальчонка вымахал за два метра. Нюся, улыбаясь, говорила, что беременной засматривалась на высоких парней, тетя Варя ей посоветовала, и помогло, сами видите!.. В памяти много сценок тех лет, но остановлюсь лишь еще на двух. Жила в пятой квартире молодая вдова Елена с двумя малыми детьми, бедствовали ужасно. Жили за счет жареных семечек и винца на розлив и в долг. Соседки, жалеючи, заносили малышам поесть яблочки, иногда одежду. Знакомый же Леня-милиционер повадился за вином в долг, да еще стал руки распускать... Короче, Лена поплакалась Поле, как все, и поэтому в очередной день зарплаты дядя Миша прямиком к одиннадцатой направился. Постучался клюшкой и крикнул хозяина. Люба растормошила и вытолкнула заспанного мужа, дежурившего по ночам в КПЗ милиции, а днем вечно дрыхавшего. Миша бесцеремонно взял Леню за рубашку и, труханув, спросил, сколько тот задолжал за вино Лене, почему не платит и не подавился до сих пор, обирая сирот? Люба спешно пыталась напялить на мужа милицейскую форму, но после слов Лены, что главное здесь не гроши, а то, что пристает и лапает, гимнастерку содрала и влепила пару горячих пощечин. С деньгами рассчитались тут же, но крики Любы, жалкий лепет мужа и удары пощечин еще долго раздавались из одиннадцатой. Дядя Миша, подталкиваемый женой, устало заковылял домой отсыпаться, отвоевался уже, бедный. В седьмую квартиру вселился майор с явной ППЖ, не наше дело, но из Германии приехали. Так вот, с собой они привезли породистую овчарку, которая без привязи лежала во дворе у их крыльца. Грех жаловаться – никого не трогала, но ее грозный вид внушал страх, и люди обходили стороной ее. Один лишь Андрюша, внук тете Цили, дружил с собакой. Малышу было где-то три-четыре года, живой, как ртуть, все с полуслова понимал, но сам не говорил и не ходил, а быстро-быстро ползал и ужимками требовал себе нужное. Еще кусался иногда, если что не так. Весь сыр бор разгорелся из-за Бети из пятой квартиры, которая при виде овчарки дрожать начинала, а несколько раз ложилась на землю, спрятав голову, и лежала так, пока соседи домой не отвели. Жила Бетя одна замкнутой и отрешенной жизнью. В разговоры не вступала, и о себе – ни слова. А было, думаю, ей не более тридцати лет. Майор постоянно куда-то исчезал, а просьбы соседей к дамочке, чтоб убрала собаку со двора, оставались без внимания. Поэтому и накрутили дядю Мишу на очередной разбор. Как всегда, постучался и попросил выйти на пару слов. Он надеется, что дамочка видела, что с Бетей делается при виде овчарки? Собака тут не причем, фашисты над ней, видимо, поизмывались, видите, до чего довели? Так что будьте добры, дамочка, собачку надо бы на цепочке у дверей держать. Почему не будете? Не хотите потакать чокнутым. Нет, я не алкаш чубастый, а калека, смотри, сука! Миша сорвал кепку и обнажил изуродованный безухий череп, глаза кровью налились, руки затряслись. Поля кинулась к мужу, обхватив его, пыталась удержать. Двор был в полном составе у места событий. Раздавались советы убрать пса, но даму уже понесло, она оскорбляла всех и кричала, что овчарка ей дороже оборванцев, и... а если кто осмелится подойти к собаке... Послышался крик Цили: «Андрюша, где внук? Кто видел, люди...» Люди расступились, и все увидели, как малыш тянет за уши собаку, а та его всего облизывает, лежа на спине. Раздался дружный смех, отчего дамочка, взбесившись, толкнула пса ногой, зовя его за собой. Тот ни с места. Стала истерично кричать, обзывать всех кретинами недорезанными и злобно избивать собаку. Андрюшка крепкими зубчиками вцепился даме в ногу, она же дико завизжала, оттолкнув малыша, он в громкий рев. Услышав плачь внука, тетя Циля ринулась на помощь, выдав порцию проклятий на идиш и сильно толкнула белобрысую, отчего та через собаку упала. Тут уж и «жиды» пошли в оборот, что «мало вас уничтожили», и что «ненавидит всех этих...» Незаметно майор появился и отвел дамочку домой, затем и собаку забрал. Двор опустел, утихомирился, надолго ли? С наступлением темноты, чтобы меньше видели, с вещами и навсегда уходила «шлюха», как ее у нас прозвали. Наутро майор подвел собаку к Андрюшке и попросил поиграть с ней пока его не будет, если бабушка позволит. Бабуля в его сторону и смотреть не хотела из-за вчерашнего. А майор еще сообщил малому громко, что его деда также фашисты расстреляли, он евреев гетто лечил как врач. А злобную тетю он выгнал, чтоб не обижала более никого. И, повернувшись, спросил напрямую: «Так как, тетя Циля, можно Рекса оставить?» Бабуля, увидев три пары просящих глаз, улыбнулась и развела руками. Майор вскорости уехал, тепло попрощавшись. Овчарка прижилась в закутке у бабы, но от постоянного общения с ней картавить почему-то стала, рыча. Двора того в помине нет, как и многих соседей по жизни, все уходит, остается лишь память. Андрей Липкин стал ветеринарным врачом, его не пустили в другой вуз. Живет в Австралии, где успешно лечит животных, и знакомых и экзотических. У него своя ферма и офис, где на видном месте висит большая черно-белая фотография с изображением бабы Цили, мордатого карапуза и овчарки.