Нынче мои берегини печальны глазами, эти глаза берегиньи синее июля, даже синее моих, что когда-то казались неба сильней, и от них навсегда отвернулись все небеса и задёрнули тучки, как шторки, только оставили щёлку для строгого взгляда: шей берегинь, мол, и складывай сшитые горкой, а о ночах об июльских, пожалуй, не надо. Нынче губами бедовы мои берегини, их берегиневы губы сочнее заката: думы мои не совсем, видно, были благими, эти июльские думы никак не упрятать… *** Мой июль огранён под берилл, подберу и на шею – кулоном, чтоб глаза оттеняло зелёным, - и Ярило меня побери! Забери, прибери, приласкай, ляг на коже загаром каурым, пусть твердят, будто летняя дура сорвалась с твоего волоска. *** Даже колкая трава косарям порой важна, и права, пока жива, и нежна, пока нужна, а растопчешь – не растёт ни репей, ни лебеда, ни осока, ни осот ни за что и никогда. Лишь моя разрыв-трава и серпу луны должна, и жива, пока права, и нужна, пока нежна... *** Точен серпень – и кровь рябинова каплет, слизывай да глотай, над рябиной горят рубиновым, как лицо моё, облака. Но Ему, видно, мало пламени, мол, не всё ещё показал, - обессиленной мне и маленькой – ярким вереснем – по глазам, чтоб ослепла и только слушала на пожарище, чуть дыша, как по цветеню сохнет душенька, облетевшей листвой шурша. *** Отпустить бы себя на волю, в шелковистые небеса. Мне грустят о полынной доле шепотливые голоса, не поют, а шуршат ковыльно, не потворствуют, а томят. Над полынью глаза кобыльи, потерявшие жеребят. Отогреть бы себя до искры от цыганских степных огней, чтоб сверкающие мониста перезванивались по мне… *** Рядила себя в тончицу белёного чудо-льна, хотела летать орлицей и быть, как она, вольна, просила добра у Бога, алкая его тепла, но надоба в пыль-дорогу бурмицким зерном легла, и ангелова торока на очи сползла с кудрей, - не видело божье око, как я – за порог, скорей – на росстанье до денницы варганом Додолу звать, пускать с рукава синицу в Сварожую благодать, а там одесную - Сирин, ошуюю – Алконост, в былицах барвинок синий на волглых полях пророс, - и Среча идёт навстречу меня от хвороб хранить, вшивая в моё оплечье свою золотую нить. *** Куколкой в белом коконе дремлет моя капустница. Небо на землю спустится – ляжет в саду под окнами, ляжет в саду под окнами – да всколыхнётся заметью. Что снегири мне в памяти северное наокали? Ты мне, пригладив локоны, снова слова запутаешь. Хмурень, в тулуп закутанный, ходит вокруг да около, ходит вокруг да около под руку с бледной спутницей, но у моей капустницы сердце звончей, чем колокол. Слышишь – шурша под кожицей, крепнут тугие крылышки. Щедрой метелью вымышлен, сон на окно уложится странным цветком, подцвеченным воском облитой свечечкой, - тёплое лето-летичко видится в нем и множится. *** Ах, как горе твоё бренчит по ночам, кричит, бузины раскалённой горючей, ну, прям беда в мокром личике, локоне, завитом от причин перепутий мужских, запутанных вдрабадан. Полно, это ещё ни темень твоя, ни мгла, ворошащая лапой одонья сухих костей. Я ссучу волоконце из шороха помела и сотку для тебя тоску, пустыря пустей. Ах, как радость твоя над фарфоровым лбом звенит – колокольцем латунным, серебряным бубенцом. Он, дид-ладо, пришёл, словно Лель, для тебя завит, на руке перстенёк и румянец во всё лицо. Полно, это всего лишь навий тягучий клич, лебедни оперенье, пушистей фаты твоей. Что сумела ты, девонька, в сердце своём постичь? Я спряду тебе счастье – тишайшее из морей…