Insomnia От автора. Начиная работать над данной повестью, я преследовал одну лишь цель создать произведение, в котором мне так или иначе удастся упомянуть и использовать несколько символов, по моему пониманию, обязательно присутствующих в произведениях жанра ужас. Не стану называть их, потому как надеюсь, они и без того будут узнаны. А если нет, то, значит, мне это не удалось. Душа человека – бесформенная коробка с безумием внутри, размер которого регулирует разум «Пожар» Я не знаю, как вдруг оказался в этом огромном, страшном здании – просто внезапно осознал, что сижу в центре зала, на полу. Кажется, это была больница. Из всех многочисленных дверей щупальцами спрута тянулись жирные клубы угарного дыма. Пожар! Мой разум, как будто осознавал это, но существо мое все же было неподвижно, словно не веря в происходящее или же еще не в полной мере понимая его. Справа от меня распахнулась дверь, и в зал вбежала немолодая женщина, одетая в одну только длинную, до пола, ночнушку. Очевидно, разбуженная криками, она не успела, да и не посчитала нужным одеться, - подумал я и тут же изумился собственному спокойствию. Бежать, спасаться! Но ноги словно вросли в пол, и я остался безучастным свидетелем творящегося безумия. Увидев меня, она на миг остановилась, дивясь моей реакции на происходящее. В ее безумном взоре на мгновение мелькнуло нечто человеческое. Взгляд её медленно переместился с моего лица куда-то вправо. Я машинально повернулся и, к моему удивлению, осознал, что, кроме меня и этой странной женщины, в зале находился также и мой отец. Он, подобно мне, сидел на полу, одетый в какой-то поношенный серый костюм, которого я не видел прежде в его гардеробе. На его, почему-то более чем обычно седой, голове, была надета черная шляпа-цилиндр, изрядно помятая и покрытая пылью, но все же более новая по сравнению с костюмом. Его немощное лицо не выражало и следа беспокойства, глаза, как ни в чем не бывало, смотрели куда-то в пол перед собой. Изредка он бросал на меня мгновенный взгляд исподлобья, словно ожидая от меня чего-то, но в тоже время в его тусклых глазах читалось полное равнодушие. На одно мгновение мне даже показалось, будто я сошел с ума или же мне мерещится все это, но мысль испарилась столь же внезапно, как и появилась. Я снова посмотрел на женщину. Её глаза вернулись ко мне, а губы искривились в гримасе. - Идиоты! – выкрикнула она и бросилась прочь из зала. Я вдруг отчетливее, чем раньше, услышал треск огня. Очевидно, пожар безумствовал уже совсем близко от двери зала. Во всяком случае, инстинкт самосохранения настойчиво подсказывал, что здесь нельзя оставаться более. Я снова взглянул на отца. Его спокойствие пугало меня. - Пошли, отец! – воскликнул я, подойдя к нему. Он медленно протянул мне руку, чтобы я помог ему подняться на ноги. - Бежим! – скомандовал я, увлекая его за собой, к той двери, за которой только что скрылась женщина в ночнушке. Миновав дверь, я не удержался и обернулся назад. Огонь уже начал пожирать стены зала. - О, черт! – воскликнул я и убыстрил свой шаг. - Давай, отец, давай! – прикрикнул я на отца, с равнодушием манекена цепляющегося за мою руку. Тащить его приходилось почти волоком. Но более всего меня пугали его глаза – стеклянные, неживые, бесчувственные и безразличные. Что происходит, черт побери?! Миновав пресловутую дверь, мы оказались в длинном узком коридоре, по обе стороны которого расположились пронумерованные, закрытые двери. Коридор поворачивал направо. Распахнув несколько дверей, я каждый раз обнаруживал за ними догорающие палаты, и мы шли дальше, в конец коридора. Свернув направо, мы обнаружили лестницу, ведущую вниз. Спускаясь, я почему-то машинально отметил, что стены здесь были ярко-желтыми, а этажом выше светло- зелеными, словно этот факт каким-то образом мог мне помочь. Оказавшись внизу, мы оба уперлись в стену, которая позволяла двигаться вдоль неё только в левую сторону. И снова те же палаты, покрытые угарным туманом. В конце коридора туда-сюда с нечленораздельными криками носились люди, одетые в такие же, как и у встреченной в зале женщины, ночные рубашки. Но к тому времени, когда мы с отцом добрались до конца коридора, они уже разбежались по горящим палатам. Повернув направо, я снова обнаружил передо мной лестницу, ведущую вниз. Этажом ниже стены были из красного кирпича. И снова палаты, палаты, палаты… И этот ужасный, давящий на разум треск всепоглощающего огня. Открыв дверь одной из палат, я вдруг ощутил такой ужас, что выпустил руку отца. В тускло освещенной палате от пола до самого потолка стояла сплошная стена красного огня, медленно, но неотвратимо двигающаяся все ближе и ближе к двери. Я с ужасом ощутил, что треск, который страшил меня ранее, исчез, как и все иные звуки. Их просто не было. И в этой смертельной тишине нечто ужасное медленно приближалось ко мне. Я посмотрел вправо – туда, откуда пришел только что. Оттуда двигалась вторая сплошная огненная стена. Страшное осознание неминуемой гибели овладело моим разумом. Я понял, что страшусь боли, которая придет с огнем. Убить себя самому! Эта безумная мысль мелькнула в охваченном паникой разуме, и вдруг отец взял меня за руку. Я посмотрел на него и увидел в его глазах такую отчаянную надежду, что страх на мгновение исчез. Этого мига хватило, чтобы я, вцепившись в его руку, рванул в конец коридора, увлекая его за собой. Ватная тишина взорвалась множеством звуков, мы бежали, бежали, спасая нечто большее, чем даже сама жизнь! Когда до конца коридора оставалось всего несколько метров, навстречу нам выбежал ребенок. Это был мальчик. Его глаза, полные слепящих слез, не замечали смертельной опасности, ноги несли его в самое пекло. И я, действуя скорее интуитивно, чем сознательно, уловив одобрительный взгляд отца, схватил мальчишку за руку и поволок за собой. Миновав поворот, мы оказались у входа в огромный холл из красного кирпича. В глубине холла в панике бегали все те же люди в белых рубахах, а ближе, в нескольких шагах от меня, у левой стены, стояли несколько человек, выстроившись в ряд спиной к ней. Вид на правую часть холла мне закрывала продолжавшаяся еще в самом холле правая стена коридора. Странное чувство поселилось во мне при виде стоящих у стены людей. Я, было, направился к ним, но вдруг раздалась команда: - Огонь! Десять винтовочных выстрелов слились в один. Ужас овладел мной, когда я увидел падающие тела в окровавленных белых ночных рубашках. Я приказал своим ногам остановиться, но инерция вынесла меня в холл, за стену коридора. И тут же десять винтовок глянули мне прямо в лицо. Я увидел солдат в советской форме и двух офицеров, стоящих рядом с ними. - А, товарищ Петров?! – воскликнул один из них, и я вдруг узнал в нем полковника Кузина. - Вы, как всегда, кстати! Я же говорил вам, что мы с вами ещё встретимся?! Сказав это, он оскалил безукоризненно белые зубы в хищной улыбке. - И ещё двоих с собой привели?! Отлично! – воскликнул он. – Ну-ка, ну-ка, кто у нас тут? Неужто сам товарищ Петров-старший! Вот уж день так день, а, Курков?! При этих словах вперед выступил офицер средних лет, высоченный и широкий в плечах. Судя по погонам – майор. Но не столько выдающийся рост его пугал меня, сколько эти безумные глаза садиста и истязателя. Он медленно смерил меня взглядом, от которого тело пробирала дрожь и мерещились боль, пытки и крики истязаемых. Неужели это он самый? Курков – знаменитый чистильщик, правая рука Кузина, убийца и секретный агент. Неужели он?! - Ну, что, Коля, - уже серьезно произнес Кузин, обращаясь к Куркову, - ты знаешь, что делать! Услышав это, Курков уверенной рукой достал из кобуры маузер. Зачем я взял с собой отца и этого несчастного мальчишку?! Хотя, впрочем, огонь убил бы их и без Куркова! - Нет, нет, Коля! – воскликнул вдруг Кузин, и протянул Куркову свой личный пистолет, - этих - из моего! - Мальчишку-то пощадите! – тихо сказал я, - он-то здесь ни при чем! - Это революция, Петров! – гаркнул Кузин, - здесь все при чем! «Кинотеатр» Я вдруг сидел за столом в своего рабочего кабинета. Передо мной на столе, лежало чье-то заявление об уходе с работы. Фамилию автора я никак не мог разобрать. Слишком уж незнакомое сочетание каракуль выведенных от руки. Сильно ломило кости, и продолжать работу не было никакой охоты, поэтому спина моя без соблюдения всякого приличия ерзала по спинке кресла в поисках удобства. Не найдя искомое я поморщился, томно и лениво потянулся, после чего взгляд мой в сотый раз за сегодняшний день упал на висящие на стене часы. Ещё было слишком рано, а этот душный кабинет уже начинал сдавливать мои виски тисками, словно являясь моим хозяином, отчитывающим и наказывающим меня за огрехи в работе. Я подошел к окну, желая открыть его, чтобы освежить помещение. Но за ним, внизу на стоянке, внезапно появился автомобиль начальника. Мне не хотелось, хоть чем-то привлечь его внимания, зная суровый нрав его и постоянное желание упрекнуть меня в некомпетентности или еще в чем-нибудь. А уж тем более такой мелочью, как мое лицо за открытым окном. Поэтому я, смирившись с духотой, снова погрузился в порядком надоевшее кресло. От нечего делать, мои глаза снова опустились на пресловутое заявление. - Вот, ведь смелые люди?! – подивился я, - в столь трудное время и на тебе, увольняются! Странно все это, странно! Хотя, почему? Все равно странно! Открыв ящик письменного стола, я извлек из него пачку серой, тонкой бумаги, уложил её перед собой, и, взяв ручку, написал следующее: «Заключение. На основании заявления». Я оставил пустое место, чтобы после вписать фамилию, «о добровольном увольнении, делаю выводы о подозрительном его характере, вследствие чего, считаю необходимым продолжить наружное наблюдение или в случае его отсутствия, установить таковое». Ниже я поставил свою подпись и сегодняшнюю дату. После чего снова положил перед собой список «подозрительных» и пробежался по нему глазами. Фамилия неразборчиво указанная в заявлении, не была похожа ни на одну из них. Я снова отложил список и сделал надпись над уже написанным мною. «Начальнику секретного отдела НКВД полковнику Кузину В.П.». Мою спину снова начали мучить нервные судороги. - Домой, домой, хочу домой, - подумал я, - хотя, что я буду делать дома? Что я буду там делать. Валяться на диване, слушать рассказы на половину выжившего из ума радио? Тьфу, ты! Мерзко оттого, что некуда пойти. Да, ведь и есть куда, а все равно, что некуда. А здесь? При этих мыслях я невольно поморщился. - Спать хочу, - констатировал я, - не выспался что-то. Надо бы поспать. Я встал и подошел ко входной двери с мыслью сходить в туалет. Но, выйдя в коридор, я носом к носу столкнулся с начальником, полковником Кузиным. Меня всего передернуло от неожиданности. А он замер ехидно смотря на меня. Эта двухметровая громадина, весом в стотридцать килограммов, смотрела на меня, осознавая свое предо мной превосходство и от чего-то ликуя по этому поводу. При встрече с ним чувство собственного достоинства всякий раз оставляло меня, словно и не существовало вовсе, но сегодня, что-то во мне переменилось и моя робкая от неожиданности гримаса, мигом переросла в почти ледяную спокойную мину. - Здравия желаю, товарищ Полковник! – вытянулся я в струну, отдавая честь. - Здрасьте, здрасьте, товарищ Петров, - усмехнулся тот, - что-то я давненько не видел результатов вашей работы, а! Отгуливаемся? - Никак нет, - как-то слишком уж горделиво ответил я. - Ух, ты, каков боец, а! – воскликнул он и громко, почти по-лошадиному заржал, направившись к своему кабинету. - Ух, - обильно выдохнул я, - ну, надо же так нарваться! А ходит-то паразит тихо, что твой котенок, да и тот пади слышнее ступает. Ненавижу его! Сволочь он! Гад! Почему-то вернувшись в свой кабинет, я запер за собой дверь и с превеликим удобством расположился в кресле. Мои мысли еще некоторое время блуждали по стенам и убранству рабочего помещения, но после, осоловелые, то ли от усталости, то ли от чего-то иного, перемешались, и я, вдруг, заснул. *** Я брел по вечерней, уже почти по ночному мрачной, освещенной лишь светом фонарей Москве. Конечной целью моего пути, можно было назвать мой дом, но я, все же выбирал все более незнакомые и темные подворотни и переулки, желая насколько это только возможно отсрочить мое туда попадание. Одно время, даже мысль вернуться назад, на работу, овладела мной, и я сделал уже приличное усилие, чтобы прийти туда, но вскоре и эта мысль оставила меня в полном недоумении и незнании. Мне не хотелось думать совершенно ни о чем. Мою память гложило событие, которое уже долгое время назад начало мучить меня. Однажды, когда я только пришел в отдел. На моем столе появилось странное заявление, в котором некий товарищ ставил в известность своего начальника о желании уволиться по собственному желанию. Текст был стандартный, ничего примечательного, кроме, разве что, не сразу попавшейся мне на глаза путаницы в датах. Одним словом, заявление было написано задним числом, что отчего-то показалось мне подозрительным. По долгу службы, в мои обязанности входила отслежка подобных неровностей и неточностей в документах некоторых подозреваемых. Короче говоря, моей задачей было найти малейшую зацепку в действиях, а точнее говоря в документах «неугодных» лиц, с целью законного обоснования ввода слежки, проведения обыска, вызова на допрос или даже ареста энных людей. Так вот, та самая путаница в датах, показалась мне крайне подозрительной, на что я тут же и указал начальству, на чем конкретно моя задача и закончилась. Отрапортовал и забыл. Но однажды отчего-то вдруг вспомнил, обеспокоился и навел справки о дальнейшей судьбе этого товарища, после чего с ужасом узнал, что тот был расстрелян через два дня после моего рапорта, который, судя по материалам дела, и оказался основанием для ареста и так далее. Тогда мне вспомнилась формулировка в моем рапорте, которая указывала на то, что путаница в датах была внесена нарочно. Не знаю, почему я написал это, да никто меня об этом и не спрашивал. Что такого нарочного могло быть в этих датах? Я долго задавал себе этот вопрос и так никогда и не мог вразумительно на него ответить. Тогда я начал задавать себе иной вопрос. Зачем я написал это слово? Почему мой рапорт получился именно таковым? Что это молодая, дурная кровь взыграла во мне? Или рано полученная большая должность столь ужасно прельстила и затуманила мой разум? Вседозволенность в словах и выражениях? Простое зверское желание плыть по течению, быть как все, не выделяться, и к тому же, использовать возможность проявить себя на работе, услышать похвалу начальства? Неужели я таков? Ценою чужой жизни?! Пусть даже и незнакомой, возможно и не слишком достойной, но все же жизни?! Все эти вопросы одновременно являлись мне и ответами. Страшными ответами, которые сначала пугали меня, но после подобно любому живому человеку, свершившему нечто ужасное, я изо всех сил принялся оправдывать себя, мысленно ругая всех вокруг за то, что судьба повернулась именно так, а не иначе, что именно мне пришлось решать, что именно мне пришлось быть судьей. И неужели кто-то посмел бы поступить иначе? Не верю, что смог бы! Не верю! Остальные еще хуже, я хоть совесть имею! Имею ли? Коли имел бы, так уволился бы! Или нет? И могла ли это быть простая опечатка, тогда в датах? Могла? Не знаю! Не знаю. Наверное, могла. Почему я не застрелился? Нет, могла! Я долго мучался этим событием, но, вскоре заметив, что начальство начало ко мне немного добреть, коллеги хвалить, хлопать по плечам, теребить мне щеки, «за неоценимый подвиг перед многострадальной Родиной» возносить мой интеллект и интуицию, и все вдруг замерло внутри моего сердца, и я ненадолго мог забылся в эйфории. Но все же я улыбался и делал вид, что радуюсь только для них, а запираясь наедине в кабинете, осознавал свои глаза мокрыми от слез. Его имя хорошо запомнилось мне – Валерий Николаев. Я запомнил его не столько потому, что память о нем вызывала в моей душе боль, и угрызение совести, нет, он остался в моей памяти еще и благодаря тому, что мне пришлось вычеркнуть его из списка «подозрительных» красными чернилами. Вычеркнуть его, уже вычеркнутого из жизни. Он был первым, но далеко не последним в этом моем «красном списке», но его имя плотно и убийственно тяжело осело во мне навсегда. Сомнение в правильности моего поступка, терзало меня, и однажды я с горечью осознал, что моя неуверенность обоснована. С тех пор я не мог жить. Не мог работать, не мог отдыхать, не мог даже просто дышать. Я превратился в призрак, бродящий по свету безо всякой задачи и цели. Одно сплошное ничто и лишь грызущие меня изнутри страдания давали мне возможность понять, что я ещё жив. Я так ни разу и не увидел его лица, как не увидел и лиц прочих убитых мною. И то еще страшило меня, что я совершенно не знал его, не заводил разговоров, не общался и не имел никакого к нему отношения, кроме как осудить, бросить на него тень, чтобы в итоге погубить. Я убил человека через бумажку, так и не посмотрев ему в глаза, и не имея тогда ни желания, ни возможности оценить их выражения, а лишь судить о нем по невнятному, рукописному тексту, который, как бы рассказал мне о нем все, излив его душу и помыслы. Но более всего меня пугало то, что, думая обо всем этом и страдая, я продолжал заниматься этой работой. Продолжал судить о людях по бумаге, почерку. Принося им все новые и новые неприятности, страдания, боль, смерть. Я продолжал делать свою работу, которая убивала во мне все человеческое, принося взамен бесчувственность и безразличие, всякий раз заставляя меня идти против себя самого. Подворотни, переулки и снова подворотни, а за ними новые и новые переулки. Ночные прогулки стали для меня больше чем просто прогулками, они стали для меня целым смыслом существования, потому что лишь в ночи терялся я, и моя, казавшаяся мне, светящейся черным угарным дымом душа, могла смешаться со мглой и стать невидимой, и тем самым не больной и на мгновенье забытой. Что было моей целью ныне? Этого я не мог описать. Но все же искорка надежды, еще теплилась в моих глазах, еле видно мелькая во тьме ночи. Надежды на чудо, быть может, потому что я бездействовал, и за бездействие свое, себе же был ненавистен, ибо я не боролся со страданиями своими, но лишь оплакивал себя, предавшего свои же идеалы и принципы. Уже совсем стемнело, когда я миновал черные ворота, ведущие в очередную подворотню. Я не знал названий улиц, по которым гулял, да они и не имели никакого значения, потому что смешались в моих глазах, превратившись в единую прямую линию, снова и снова приводящую меня домой. Но в этот раз, что-то изменилось в облике улиц. Не знаю, что именно это было, но меня внезапно посетило чувство беспокойства. Улицы были безлюдными, лишь изредка мне на глаза попадались молоденькие парочки, прогуливавшиеся перед сном, да подвыпившие мужики, пошатываясь и бранно ругаясь, разбредались по домам. Темнота никогда ранее не пугала меня, но сегодня ее приход почему-то страшил меня и мое тело, прежде бесчувственное, всякий раз, словно от неожиданности вздрагивало, при встрече кого-нибудь на моем пути, но вскоре снова успокаивалось, когда этот кто-то проходил мимо, не обратив на меня никакого особого внимания. Но в этом немолодом мужчине, идущем мне на встречу, было нечто странное, хотя одет он был, как подобает одеваться осенью – черное почти до самой земли пальто и того же цвета шляпа, полностью скрывавшая под собою его лоб. Еще издали заметил я, его желание подойти ко мне, и беспокойство вновь овладело мной. - Добрый вечер, товарищ Петров, - приглушенно сказал он, таинственно улыбаясь. - Добрый вечер, - произнес я, подозрительно посмотрев на него. - Отличный вечерок! – столь же приглушенно и таинственно сказал он, пристально уставившись на меня. - Мы с вами знакомы?, - спросил я, удивленный его осведомленностью относительно моего имени. - Нет-нет, это никак невозможно! – воскликнул он, - Просто я вас знаю, а вы меня нет. - А вас, как… - хотел я было поинтересоваться его именем, но он перебил меня. - Не желаете ли сходить сегодня в кино? – спросил он, как-то слишком по приятельски улыбнувшись. - Нет, нет, - ответил я, не отводя от него взгляда, - я думаю на сегодняшний вечер у меня другие планы. Возникшая пауза, почему-то пробудила во мне желание продолжить мой путь. Но, стоило мне сделать шаг, как он не грубо, но все же довольно цепко, ухватил меня за рукав пальто. - А, я все же порекомендовал бы вам сходить на этот сеанс, товарищ Петров, - довольно напористо, хотя столь же тихо, произнес он. Я посмотрел на него. В его взгляде я не нашел ничего нового, он был столь же спокоен, как и прежде, но в глубине его карих глаз, я прочел готовность к моему возможному сопротивлению, но не имея желания выяснять отношения подобным образом, я поинтересовался: - А, что за фильм? - Отличный фильм, товарищ Петров, - проговорил он, на сей раз более радостно, и, протянул мне билет в кинотеатр «Большевик», - и прошу заметить, вход бесплатный. Я внимательно изучил протянутый мне билет. Название фильма не было указано, зато был указан подробный адрес кинотеатра и время сеанса. До сего момента я не знал о существовании кинотеатра с названием «Большевик», поэтому мне вдруг захотелось спросить у моего собеседника, давно ли он открылся и еще кое-какие мелочи, но когда я оторвал глаза от билета, то с удивлением заметил, что моего собеседника уже и след простыл. Весь остаток вечера во мне боролись желание побыть наедине с собой и жуткое любопытство. Но все же я оказался более любопытным, чем мог о себе подумать. У меня накопилась целая масса вопросов к человеку, вручившему мне этот билет, и я был удивлен, несвойственной мне растерянности, ведь я, даже не знал о нем ничего, а, уже доверившись ему, шел по указанному адресу. Помещение, которое я нашел по нему, удивило меня своим не свойственным для кинотеатра расположением – ничем не приметный вход в подвал с торца одного из домов. Понятные мысли и опасения нахлынули на меня, но все же любопытство вновь взяло надо мною верх. Спустившись вниз по, замызганной нечистотами лестнице, я очутился в узеньком, скупо освященном коридоре, который впоследствии привел меня к широкой и довольно дорогостоящей, двойной двери. По пути туда я не встретил ни единой души, и тишина стояла гробовая. Открыв дверь, я обнаружил перед собой огромный и никаким образом снаружи не предсказуемый зрительный зал, в котором было очень много народу. Не смотря на то, что я опоздал почти на полчаса, свет в зале еще был включен, и люди местами еще рассаживались. Я скромненько уселся в последний ряд с краю, у самого входа. Мое внимание сразу же привлекла сцена – огромная, величественная. Разумеется, это был больше просто театр, нежели кинотеатр. Широченные, алые занавесы были чуть раздвинуты, так чтобы между ними свободно мог пройти человек. Впереди занавес, почти на самой лесенке, ведущей на сцену, стояло, некое подобие трибуны, которую, аккуратно разбирая на части, уносили со сцены рабочие. Проходивший мимо меня мужчина в военной форме, случайно задел меня за рукав, заставив обратить внимание на людей. Публика была разношерстная, что не могло не удивить меня, но рассаживалась по группам: слева и справа ближе к выходу - простые рабочие, на передних рядах справа расположилось начальство, как я предположил по более нарядной одежде, а слева у самой сцены – военные, причем так же с учетом субординации. На мое удивление в одном из офицеров, усаживающихся на первый ряд слева, я узнал полковника Кузина. Лицо его было довольным, словно готовым получить удовольствие от фильма, и даже жаждущим его. - Кузин? Через подвал? – подумалось мне, - вот, ведь идиотизм. На работе с ним по одному этажу ходить страшно, одно отвращение во взгляде, а тут, на те, пожалуйста, и через подвал, как и все! Возможно ли? И пади сапог не стер?! Но вскоре безразличие снова нагрянуло на меня, и я продолжил ждать начала сеанса. Мне почему-то было не по себе, и я с большим нетерпением ожидал, пока в зале будет выключен свет. Но к моему великому удивлению этого не произошло, напротив, сцена словно взорвалась внезапно вспыхнувшими прожекторами, которые совершенно ослепили меня. Когда спустя некоторое время я, прищурившись, открыл глаза, со сцены донесся громкий и властный мужской голос. - Добрый вечер, товарищи! – объявил он. Народ в зале молчал, почему я сделал вывод, что многие из присутствующих здесь уже не в первый раз, так как почему-то поймал себя на желании ответить ему. - Надеюсь, настроение ваше сегодня в нужном порядке?! – продолжал мужчина со сцены, и я вдруг почувствовал, что интонация его громкого и довольно грубого голоса, меняется на более добрую и доверительную. Свет, направленный в зал был настолько ярким, что я совершенно не видел выступавшего, а одно только слепящее белое пятно света, из недр которого доносился громкий и отчетливый голос. Впрочем, я не знал, говорит ли он вообще со сцены и есть ли кто на ней, об этом я мог лишь гадать по доносившемуся оттуда голосу. - Вижу, вижу! – продолжал тот, - настроение ваше прекрасно. О, да! Я вдруг почувствовал острую боль в висках, словно сжатых в тиски, то отступавшую, то снова приходящую. Мои руки инстинктивно схватились за голову. В этот момент мир вокруг меня внезапно растаял. Я уже не видел ничего вокруг, ни света, ни собственных колен, к которым прижался от мучительной боли, я слышал только голос выступавшего, казалось звучащий отовсюду и разрезающий мой мозг напополам, со спокойствием садиста. - Делайте вашу работу! – говорил он, - делайте свою работу! Я вскочил на ноги и бросился к выходу. Двери были заперты. - Выпустите меня отсюда! – заорал я, обезумив от боли, - выпустите меня! Но крики мои остались никем незамеченными. А голос продолжал: - Делайте свою работу! Делайте свою работу! Обессилив, я упал на колени в углу. Меня трясло в агонии, а губы шептали: - Выпустите меня, выпустите меня. Я почувствовал, что силы совсем покидают меня, как вдруг голос затих и свет, светящий со сцены, погас. Боль сразу же прекратилась, и меня вырвало прямо на красную дорожку, расстеленную по полу промеж рядов. Когда я снова поднял глаза, то увидел, что люди сидящие в зале пристально и как-то с осуждением и непониманием смотрят на меня, а в нескольких шагах передо мной стоит полковник Кузин. Мне стало неловко и я медленно, стыдливо поднялся на ноги, потупив взгляд. - Ай-ай-ай, - проговорил Кузин, разочарованно качая головой, - я-то думал, что вы сильней, товарищ Петров. А вы на те, дорожки марать! Никуда не годно. Я вдруг почувствовал, что лицо мое дергает нервная судорога и атмосфера помещения становится для меня невыносимой, и я дернул за ручку двери. На этот раз она поддалась, и я беспрепятственно вышел в уже знакомый коридор. Не знаю почему, но ноги мои неслись к выходу, а в ушах звучали слова полковника Кузина: - Мы ещё увидимся с вами, товарищ Петров! Мы еще увидимся! и его неприятный, и почему-то повергающий меня в ужас смех. Когда я оказался на улице, то мои губы стали жадно ловить воздух, будто бы находился все это время под водой и не мог дышать. Немного придя в себя, я поплелся домой. Чувства мои были в смятении, а усталость подкашивала меня. «Голос из детства» Я ненавидел места большого скопления людей, и потому сидя теперь в этом огромном зале, мне было не по себе, несмотря на то, что я был здесь уже не в первый раз и отлично знал обо всем, что должно произойти, но все же чувство беспокойства не оставляло меня ни на минуту. Возможно, это была всего лишь привычка, инстинкт, приобретенный за долгое время работы в органах, издержка профессии, кто знает, но, тем не менее, рука моя крепко сжимала маузер, лежащий в кобуре. Рядом со мной сидел полковник Кузин. Его полное лицо было серьезным. Его заметно раздражала пауза, повисшая в атмосфере зала и мельтешащие вокруг люди, галдящие и обсуждающие что-то. Он изредка одобрительно поглядывал на меня, словно ожидая от меня чего-то. Его полные губы чуть улыбались, а глаза, несмотря на его явное ко мне расположение, все же оставались настороженными и даже обеспокоенными. В остальном же он был, как и всегда спокоен и брезглив. Вдруг зажегся свет… …и снова погас. Я почувствовал легкое головокружение и глаза мои пали на Кузина. Тот улыбнулся и одобрительно постучал меня по плечу. - Поехали, - сказал он и поднялся на ноги. Я безмолвно последовал за ним. Голова моя сильно кружилась, и только, усевшись в машину, я, наконец, пришел в себя. - Неужели опять эта мигрень?! – ужаснулся я, своему недомоганию, - только ни это! Только ни теперь! Полковник словно прочел мои мысли, обратив свой взгляд в мою сторону. - Что-то не так? – спросил он, каким-то недоверчивым тоном. - Все в порядке, Владимир Петрович, - как можно уверенней выпалил я. - Плоховатенько выглядишь, - произнес он, проникновенно вглядываясь в мои, покрасневшие от полопавшихся сосудов глаза. - Все в порядке, Владимир Петрович, - повторил я, не этот раз менее твердо, парировав его настойчивый взгляд. - Отлежаться бы тебе недельку, Коля, - сказал он на этот раз более добродушно и даже как-то по-отцовски, - а то, ты совсем себя загонял. Поехали, Петя! – скомандовал он шоферу, - отвезем Колю домой. Всю дорогу Кузин молчал, то ли в раздумьях, то ли наслаждаясь видом из окна. Но я был этим доволен, потому как не был расположен к общению. В кабине было душно, и головная боль не преминула вернуться в компании с изжогой, которая стала в последнее время с подозрительной частотой донимать меня. Одним словом, счастью моему не было видно никакого конца, когда автомобиль остановился в нескольких шагах от моего дома. - Отлежись пару дней, - наказал на прощание Кузин и автомобиль тронулся. *** Внезапно мои мысли перенеслись на одну из знакомых улочек. Я знал до малейших подробностей, куда она могла привести меня. Справа, примерно в ста метрах булочная, где я любил покупать хлеб, будучи еще ребенком. Чуть далее по левую сторону молочный магазин, прямо напротив него, через дорогу мясная лавка, рядом с которой расположился книжный магазин, где мой отец покупал газеты, а в самом конце улицы, там, где она заканчивалась, упираясь в лес – детский сад, знакомый до кустика и травиночки, где я вырос и воспитался. Именно он привлекал меня сегодня. Я шел туда. На этот раз путь мой оказался гораздо короче чем тогда, много лет назад, когда я был еще ребенком. Но ведомый неким шестым чувством, я все же обратил внимание на странную перемену в облике улицы. Некогда многолюдная и живая, она казалась мне сегодня неживой, безлюдной, тихой. Однако эта странная мысль улетучилась, ведь у меня была совсем иная цель, нежели глазеть по сторонам. У детского сада меня встречали порядком проржавевшие, железные ворота, чуть приоткрытые, словно в предвкушении чьего-то прихода. Я миновал их и очутился в палисаднике, справа яблоневый сад, слева – старые скрипящие качели, и всюду скамейки, песочницы, лесенки, перекладинки. Только оказавшись здесь, я понял, что сегодня осень. Листва рассыпалась по земле, словно сбитые палкой яблоки. Но большая перемена была заметна и здесь. Некогда уютный и милый детский сад, наполненный моими детскими воспоминаниями, грезами, сегодня был пуст и холоден. Я внимательно огляделся и вдруг увидел ребенка, качавшегося на качелях, не обращая на меня никакого внимания. Я подошел к нему и к своему глубокому удивлению, узнал в нем своего детсадовского друга Мишу. Но я был взрослым, почему же тогда он еще ребенок? На нем была ослепительно белая майка, синие шорты и коричневые сандалии с позолоченными ремешками. - Мишка, Мишка, неужели это ты? – воскликнул я, внезапно расчувствовавшись, - как это возможно? - Тихо, - прошептал он, бросив на меня недовольный взгляд. Я огляделся по сторонам. - Здесь никого нет, Мишка, - удивился я, - кого ты боишься? - Тише! – снова предостерег он, продолжая качаться. Я снова недоумевающее огляделся. - Здесь только ты и я! Кого тебе бояться? – спросил я, нахмурившись. Он бросил на меня безумный взгляд, после чего слез с качелей и, подойдя ко мне почти вплотную, спросил: - Коля, зачем ты убил, дядю Федю? - Какого дядю Федю? – спросил я, морщась от удивления. - Папку моего, Коля, - ответил он, и глаза его наполнились слезами. Сомнение отобразилось на моем лице. - А, дядю Толю? Ты дядю Толю то, помнишь? – спросил он, сделав ко мне еще один шаг, - дядю Толю, шофера детского сада, помнишь? Сомнение мое сменилось непониманием, и я вдруг увидел нечто зловещее в его глазах. И лицо его внезапно оказалось еще ближе к моему. - А, дядю Сашу, булочника, помнишь? – почти закричал он, - а его то, за что? Силуэт его вдруг очертился огненно-красным светом, а глаза налились кровью. Я попятился назад, и глаза мои отобразили внезапный мой испуг. Он вдруг замер и огненное свечение вкруг него испарилось, сменившись на белое почти прозрачное, призрачное. Лицо его снова обрело детские черты, а голос взмолился: - А меня то, за что? Коль, а меня то, за что? За что, а? Чувство непонимания сменилось на страшное осознание. И я ужаснулся его ангельского вида, более чем дьявольского и вспомнил все. Мое лицо сделалось безумным, и я сделал еще несколько шагов назад, как вдруг упал, споткнувшись о скамейку. - За что, Коля! – спросил он еще раз, но на этот раз он кричал, и крик его был ужасен. Ужас лишил меня всякого понимания, и ноги мои понеслись, унося меня все дальше от этого ужасного места. Но чем дальше я убегал, тем громче и отчетливее, звучал его крик. - За что, Коля?! За что? «Странная женщина» Позади уже остались и книжный магазин, и мясная лавка, и молочный, и булочная, а его голос все звучал, грозно разносясь по улице эхом. В нескольких шагах от меня, впереди, я вдруг увидел распахнутую дверь одного из домов. Мне почему-то показалось, что я появился на этой улице именно оттуда, поэтому я забежав в дверь, громко захлопнул её за собой. За дверью было темно, но эта внезапно возникшая темнота, избавила меня от его страшного голоса, позволив мне перевести дыхание. Я пошарил рукой по стене в поисках выключателя. Но не найдя такового, сделал несколько осторожных шагов вперед. Столкнувшись, очевидно, со столом (я услышал звон посуды), я сразу же увидел загоревшийся, где-то в глубине дома свет. Свет был тусклым, скорее всего это был огонь свечи, потому что он ходил из стороны в сторону, словно вздрагивая при неосторожных движениях несущего его существа. Он медленно приближался ко мне, и когда оказался примерно в метрах трех, то замер и я вдруг услышал тяжелое, астматическое дыхание и к своему ужасу осознал, что испугался, а он словно почуяв в моем молчании страх, заговорил: - Кто здесь? Голос был женским и звучал напугано, что здорово успокаивало меня. Голова моя отчего-то пошла кругом и я еле удержался на ногах, оперевшись, о внезапно возникшую справа от меня стену. - Кто здесь? – снова спросил все тот же женский голос, звучавший теперь, еще более обеспокоено. Мои губы разжались, желая ответить, но мои ноги снова подкосились и я, упав на колени, уронил отяжелевшую голову на пол, сильно ударившись о деревянный пол, от чего потерял сознание. Когда я очнулся то, оказался в объятиях пышногрудой женщины, которая протирала мой лоб чем-то прохладным, приговаривая при этом что-то вроде «давай, милый, приходи в себя». Близость её полуголой, огромной груди к моему лицу, возбудила меня, но пристыдившись своих мыслей, я вскочил на ноги. От резкого подъема у меня потемнело в глазах и я присел, прищурившись и вцепившись в край кровати (на которой лежал только что), для того чтобы не упасть. Когда зрение снова вернулось ко мне, я приоткрыл глаза и оглядел женщину, только что нежно обнимавшую меня. Она показалась мне привлекательной: полная, но с соблюдением женственной фигуры: крупным тазом, большой грудью, сочными розовыми щеками, и столь любимым мною в женщинах, несчастьем и даже некой обреченностью в глазах. Одета она была в один только темно-коричневого цвета подпоясанный халат, на полу подле кровати беспорядочно валялись изрядно поношенные тапки. Лицо ее показалось мне молодым, двадцатипятилетним, но умные, пожившие глаза позволили накинуть еще лет пять-шесть. Она смотрела на меня с неким боязливым ожиданием и даже опасением. Мне вдруг стало неловко из-за затянувшейся паузы, и я, забегав зрачками, и вспомнив о своем обмороке, спросил: - Вы кто? Она, несколько нервно улыбнулась, обежала глазами углы комнаты, после чего, остановив свой взгляд, где-то на полу слева то меня, ответила: - Я – Наталья. Наталья Николаева. Я здесь живу. А вы, потеряли сознание, там, в коридоре! При этих словах она указала пальцем, куда-то за дверь. Я огляделся. Мы находились в большой комнате с камином. Стены комнаты были сплошь в дырах, обои порваны, а потолок местами осыпался, а в углу около двери, куда только что указала Наташа, и вовсе проваливался и через него было отчетливо видно вечернее небо. Из предметов мебели в комнате была скрипящая, железная кровать, буржуйка, стол на трех ножках, для устойчивости прислоненный к стене, и детская кроватка, до удивления новая, стоящая, у догоравшего камина. Я снова посмотрел на нее. Ее глаза столь же печальные ловили мой взгляд. - А муж? – спросил я, - а, где ваш муж? Ее подбородок нервно заходил взад вперед и она опустила глаза. По ее круглым щекам покатились крупные, отчетливые слезы. Мне стало неловко от собственной бестактности. - Простите! – извинился я, неожиданно разделив с ней частичку ее горя, - простите, я не знал. Теперь я уже мог слышать, как она плачет. И мне захотелось уйти. - Останьтесь! – воскликнула она вдруг, - прошу вас, останьтесь! Лицо ее налилось румянцем. - Мне… слишком одиноко - тихо, словно самой себе, проговорила она, - и страшно. Ее мокрые от слез глаза, стыдливо поднялись на меня и, уловив мой серьезный взгляд, снова забегали по полу. - Кого вы боитесь? – спросил я. Ее подбородок снова задергался. - Не бойтесь, скажите?! – настойчиво произнес я, но, вдруг вспомнив, о случившимся со мною в детском саду, спросил, - вы боитесь мальчика? Она вопросительно посмотрела на меня. - Ну, Мишу?! Маленького мальчика из детского сада? Я вдруг удивился самому себе, назвав его мальчиком, но был ли он мальчиком? Может самим сатаной? - Довольно об этом, - произнесла она, словно стыдясь того, что озадачила меня, не желая продолжить эту тему. Я вопросительно посмотрел на нее. Но эти переполненные страдания глаза, заставили меня согласиться с ней. - Хорошо, - сказал я, - хорошо. С полминуты стояла мертвая тишина. Наташа смотрела в пол, я на нее. Вдруг взгляд ее оживился и она вскочила с кровати, воскликнув: - Да, что это я? Вы, наверное, голодны? Хотите чаю? Конечно, хотите! Я сейчас все приготовлю! Она засуетилась, выбежала куда-то из комнаты, и тут же вернулась с огромным, железным чайником в руках. Поколдовав над камином, она повесила над огнем чайник и снова исчезла за дверью. Я присел на кровать. Мое внимание привлекла детская кроватка. Тем временем Наталья вернулась в комнату с большим подносом в руках, на котором стояло большое блюдо, накрытое махровым полотенцем. Губы ее разъехались в миловидной улыбке, глаза светились счастьем. - Вот, ежели бы вы еще вчера пришли, то мне и почивать-то вас нечем было бы, а тут отличный ужин! – заулыбалась она. Я улыбнулся. Но глаза мои невольно снова упали на детскую кровать. Она вдруг оказалась совсем близко от меня и я внезапно ощутил аромат ее духов, которого ранее не заметил. На этот раз ее улыбка смутила меня своей соблазнительностью, и я несвойственно мне отвел от нее глаза. Очевидно заметив это, она села на кровать и полы ее халата распахнулись, обнажив ее полные, но очень симпатичные ножки. - Садитесь рядом со мной, - очень нежно произнесла она. Я посмотрел на нее и мои глаза тут же отметили красоту ее ног и я понял, что хочу ее. Но что-то беспокоило меня, поэтому я не набросился на нее, как поступил бы по обыкновению, а лишь робко сел рядом уставившись в накрытое полотенцем блюдо. Вероятно подумав, что я сильно голоден, она улыбнулась и подняла полотенце, обнажив тарелки с супом и размельченными кусочками мяса. Изумительный запах подсказал мне, что я действительно голоден и я с удивившим меня самого нетерпением набросился на еду. Несмотря на то, что вкус мяса показался мне довольно таки странным и незнакомым, я съел его с удовольствием, после чего посмотрел на Наталью. Она улыбалась, и я снова отметил ее крупные, набухшие груди, показавшиеся в разрезе не полностью застегнутого халата. - Мужчине нужно хорошо питаться! – констатировала она, - мужчине нужны силы! Последняя ее фраза имела неоднозначную смысловую нагрузку. И я улыбнулся. Внезапно ее губы припали к моим, и мы опустились на кровать. Изнемогая от сдерживаемого мной длительное время желания, я раздвинул полы ее халата и, спустив штаны, жадно вошел в нее. Ее пухлая, упругая грудь, влекла мои губы к себе, в то время, как мой член совершал безумные по скорости фрикции. Она пошло, но возбуждающе стонала, то и дело, впиваясь в мою спину острыми ногтями, которые я чувствовал через рубаху. Тело ее, ежеминутно сотрясалось в оргазме, глаза глупели, закатываясь и прячась под отяжелевшими веками, чтобы с очередным оргазмом снова открыться во всю их огромную ширину, а влагалище обильно смачивало мой член, своим пьянящим соком. Возбуждение мое было столь велико, что я скоро кончил, забрызгав ее мягкий животик, и обессилив, свалившись лицом в подушку, громко и часто задышал. Когда я снова посмотрел на нее, она все так же лежала на спине, губы ее застыли в еле заметной улыбке, лицо казалось умиротворенным, а глаза уставились в потолок. - У тебя папироски-то не будет? – спросила она, каким-то замечтавшимся голосом, стирая с себя следы недавней страсти, - очень курить хочется. Я приподнял съехавшие до колен брюки и пошарил в карманах. - Да, вот, - с этими словами, я притянул ей приоткрытый портсигар и коробок спичек. Она прикурила и, положив портсигар и спички на стол, обильно обдала потолок дымом. Я вдруг вспомнил, что она не знает моего имени, и мне стало от этого тягостно. - Меня Колей зовут, - произнес я, как-то виновато. - Я знаю, - незамедлительно ответила она, не отрывая глаз от потолка. - Откуда? – удивился я. На ее губах появилась неприятная, змеиная ухмылка. - Тебя все знают, Коля, - спокойно произнесла она, - не тебя, так кого-нибудь другого. Все вы на одно лицо. Все вы - чекисты! Ее слова обеспокоили меня, заставив привстать. Она же оставалась неподвижной, лишь взгляд ее наполнился ненавистью, искренностью обреченного на смерть человека. - Вы – убийцы. И соседей моих вы убили, и знакомых, и друзей, и мужа моего! И меня… Душу мою, сгноили при жизни. А ты вот, живой-живехонькой, пришел. И ведь наглости хватило, совести. Хватило, и еще не на одну жизнь тебе хватит, потому что нет ее у тебя. Нет. Была когда-то, да теперь нету. Замазал ты ее людской кровью, запрятал поглубже. А ведь, чай пади, плакал когда-то?! А теперь заплачь! А?! Ни в какую, на похоронах собственной матери черствый нетронутый слезой стоять будешь! А когда-то плакал бы! Но прошло время и простил себе сам, как всякий человек себе прощает. И вот пришел! А я-то, когда тебя на пороге увидела, сперва убить хотела, да пожалела, дура! А может и не пожалела, а испугалась попросту! За себя, дура, испугалась, ведь другие, такие как ты придут и совершат непоправимое. А я до смерти напугалась, и отдалась оттого же и накормила! А знаешь что ел-то? Глаза ее вдруг посмотрели на меня с дьявольской усмешкой. Нервная судорога пробежала по моему телу. - Ты сына моего ел! Я вдруг почувствовал приступ рвоты и опустился на пол, как вдруг, что-то тяжелое ударило меня по голове, и я потерял сознание. «Минор» Я любил в тайне посещать подпольные концерты молодых, талантливых музыкантов, поэтов, где их замкнутые души понемногу раскрывались, обильно осыпая слушателей излияниями своего таланта. В большей мере это были москвичи. Но иногда нет, что позволяло разоблачить их благодаря выкатившимся на самый лоб от волнения глазам и странному немосковскому говору, который, по моему мнению, в особенности выдавал в них провинциалов. Я не был поклонником поэзии, возможно оттого, что знал ее довольно скверно и понимал по-своему прямолинейно и безо всяких фантастических образов, которые она зачастую пробуждала в ином человеке. Но фортепианная музыка была мне вполне по вкусу, особенно напористые и одновременно трагические пьесы, умело и со вкусом чередовавшие, казавшиеся мне столь несовместимыми минор и мажор, а также затрагивающие народную тематику, пусть мельком и как бы даже не совсем осознано. Любимым моим местом слушания было потайное кафе «Нарцисс». Небольшой зал в подвальном помещении, как полагается со сценой, красными занавесами и одиноко стоящем на ней фортепиано. В зале было несколько столиков на четыре места, стойка с напитками, холодными и горячими блюдами, за которой со скучливой физиономией, поковыривая в носу, стоял пожилой официант Саша. Сегодня я снова пришел сюда послушать музыку, выпить и так провести время, затерявшись, сидя в мрачном углу за бутылкой водки. В зале было немноголюдно. Лишь справа от меня, но чуть ближе к сцене, сидели двое немолодых мужчин и о чем-то оживленно спорили, щедро жестикулируя, словно разбрасывая по полу золотые монеты. Как мне показалось, оба они были порядком пьяны и не имели особого представления о предмете спора, или же давно утратили его. Я наполнил свой стакан и, надев на вилку котлету, залпом поглотил содержимое. Откусил кусок, покряхтел, поморщился, немного посидел, словно в неком ожидании, побарабанил пальцами по столу и снова наполнил стакан. Тут на сцене появился усатый конферансье в алых ритузах с лампасами и голубом пиджаке, увешанном какими-то желтыми и белыми лентами на гусарский манер и зеленой фуражке, изящно усаженной промеж лопоухих ушей. При виде него я невольно улыбнулся, а тем временем дойдя до середины сцены, он громко, по-старчески откашлялся, и объявил: - Впервые на сцене! Молодое дарование! Пианист Александр Игнатьев, исполнит пьесу собственного сочинения «Да здравствует, СССР!». Двое подвыпивших спорщиков на минуту замолкли и оживленно зааплодировали. Конферансье откланялся и важной поступью удалился. После чего на сцену робко вышел моложавый мужчина, невысокого роста, тщедушного телосложения с несоразмерно длинными тощими руками. Он долго вертел стул, стоящий подле фортепиано, наконец, удовлетворенный результатом, удобно уложил на него свой тощий зад. Выждав несколько истерзавших мою захмелевшую душу секунд, его пальцы с завидной скоростью забегали по клавишам. Мелодия оказалась слишком трудной для моего понимания и восприятия, и я, поморщившись и недовольный происходящим, снова припал к стакану. Голова моя закружилась, отяжелела, и взгляд мой оказался на дне тарелки с остывшими котлетами. Внезапно что-то привлекло мое внимание и я, подняв глаза, с удивлением обнаружил, что прямо напротив меня за моим столиком сидит уже знакомый немолодой мужчина в черном пальто и шляпе. Он, как и в прошлый раз загадочно улыбался, словно разглядывая меня, но в тоже время настороженно, напряженно. Меня передернуло от неожиданности, и я даже, весьма мерзко крякнул. - Добрый вечер, товарищ Петров, - произнес он, по-доброму улыбаясь. Мне вдруг захотелось врезать ему по морде, но я сдержался, догадавшись, что ему, вероятно, есть, что сказать мне. - Что же, по-вашему, в нем такого доброго, товарищ… - угрюмо протянул я, желая узнать его имя. - Степанцов, - сказал он, отвечая на мой вопрос, уважительно или одобрительно кивая, - Владимир Степанцов – мое имя. Почему-то я сразу же успокоился, я указал пальцем на бутылку водки. - Выпить не желаете? – спросил я. - Отчего же не выпить? – заулыбался он и, повернувшись к стойке, окрикнул официанта, - Саня, бутылку любимой, стакан и что-нибудь на зуб. Тот с пониманием дела оскалился, тут же и исчез за стойкой. - Вы, как я понимаю ко мне по делу, товарищ Степанцов? – спросил я, иронично нахмурившись. - Да, право дело, по делу, товарищ Петров, - защерился он, откинувшись на спинку стула и как бы невзначай оглядевшись по сторонам. - Я внимательно вас слушаю? – нетерпеливо произнес я. Он снова огляделся, и в его взгляде я прочел беспокойство. - Вам не кажется, что нам следует объясниться, товарищ Степанцов? – спросил я, раздраженный его долгим молчанием, - послали меня, понимаешь ли, черт знает, куда и черт знает зачем?! Он удивленно уставился на меня. - Черт знает куда?! – воскликнул он, и тут же смутившись своего громкого выкрика, прошептал, - это же было обычное собрание. Самое обычное! Мне вдруг стало стыдно, и я опустил глаза. - Ну, ладно… - продолжал он, - довольно об этом. Ваше присутствие снова необходимо. С этими словами он протянул мне уже знакомый билет. Я взял его, повертел в руках, прочитал надпись, но она почему-то не была мною понята, так как подозрение поселилось в моих беспорядочных мыслях. Я почувствовал его тяжелый взгляд, но не ответил на него своим, а просто положил билет в карман. - Я сейчас принесу заказ, - сказал я вдруг и поднялся. - Саша, принесет его сам, - твердо произнес он, и его глаза подсказали мне, что он хочет, чтобы я снова сел, но я все же направился к стойке. В то время Саша уже расставлял на подносе закуски. И я, подойдя к нему, опустил ладонь на его плечо. Он дернулся и даже вскрикнул от неожиданности, уронив на пол ложку, лежавшую на краю подноса, которая со звоном запрыгала по полу. - Господи! – воскликнул Саша, и выпучил глаза, - а это вы?! Он облегченно вздохнул. - Слушай, Сашка, этот мужик за мои столиком… Только не глазей на него! Кто он? Ты его знаешь? Ты его раньше видел? – обрушился я на него. Тот, как будто сразу стал меньше ростом, и уже в плечах. Глаза его со страхом смотрели на меня, а волосы, казалось, зашевелились от нахлынувшего на него волнения. - Ты знаешь его, мать твою, или нет? – спросил я более жестким тоном, но все же шепотом. - Да, да… - промямлил он, - он здесь частенько бывает,… заходит, выпивает, закусывает, бывало, даже с приятелем приходил. - Кто он? Как его имя? – спросил я, более спокойно. - Не знаю… не знаю его имени… - картавил Саша, - простите ради Бога… не знаю… Вдруг чья-то рука опустилась на мое плечо. И я услышал голос Степанцова. - Что-то вы долго, товарищ Петров. Саша, давай быстрее! Официант засуетился, а мы со Степанцовым вернулись к нашему столику. Он бросил на меня суровый взгляд, когда мы снова сели, а я, возможно, осмелевший от выпитого, или же просто, потому что мой собеседник становился слишком уж навязчивым, уложил локти на стол и, грубо, даже нагло посмотрел на него, отчего-то пожевывая, хотя во рту у меня ничего не было. Он первым нарушил тишину. - Неправильно себя ведете, товарищ Петров, - произнес он, еле заметно улыбаясь одними губами, в то время, как глаза его были по-прежнему злыми. - Вы, что указывать мне вздумали, товарищ Степанцов! – рявкнул я. - Ух-ты, как вы заговорили?! – воскликнул он. - Вы, знаете ли, навязываете мне свое общение, ничего о себе не рассказываете, куда-то, на собрания приглашаете, хотя сказали, что на фильм! В чем дело! – озверев от ярости, бросил я. Он на мгновенье посерьезнел, опустил глаза, побегали ими по столу, после чего снова посмотрел на меня. В этот момент подошел Саша, держа в руках поднос с бутылкой водки и закусками. - Стократные извинения, товарищи! – заикаясь, проговорил он. - Ничего страшного, - заулыбался Степанцов. Поставив тарелки, бутылку и стакан на стол, Саша, наконец, удалился, пожелав нам приятного аппетита. Степанцов открыл бутылку, налил мне, потом себе, наколол кусочек помидора на вилку и, шумно дыхнув, залпом выпил. Поморщился, закусил, после чего снова посмотрел на меня, потом очевидно от согревшей его изнутри водки, снял шляпу и положил ее на стол перед собой. Достал из кармана пальто ослепительно белый носовой платок, протер им вспотевший лоб и снова спрятал его в карман. Все это время я не отводил от него глаз и обнаружил его лицо, еще более взрослым, чем мне показалось в нашу первую встречу. Лоб его, который он тщательно скрывал под шляпой, был сплошь исполосан шрамами, очевидно оставшимися после осколочного ранения или многочисленных драк. Широкий нос его показался мне сломанным, искривленным вправо, но не сильно, едва заметно. Губы его так же не остались нетронутыми ратными делами, верхняя рассечена в левом верхнему углу, нижняя в правом нижнем, словно по ним рубанули саблей. Его глаза, заметно подобрев от выпитого, оказались довольно приятными, располагающими. И я даже позволил себе предположение, что Степанцов, возможно, вполне добрый и скорее душевный человек, нежели злой и беспринципный, но скотская работа его, ставила перед ним определенные рамки дозволенного общения и не позволяла вести доверительные, задушевные, тем более фамильярные разговоры, заставляя быть всегда хитро улыбающимся, неожиданным, внезапным, загадочным. На короткое мгновение мне стало жаль изрезанного беднягу, и мне даже захотелось, чтобы он снова надел шляпу, потому как в ней он выглядел менее жалким, усталым, поношенным. Но, когда он посмотрел на меня, его глаза были снова окутаны до омерзения ледяным спокойствием, губы искривлены в самодовольной гримасе, и жалостные мои сомнения и мысли относительно него, испарились, и я, даже усомнился в собственном рассудке, строящим розовые иллюзии относительно этого человека. И в этот миг, я возненавидел его. И рука моя, будто зажившая вдруг сама по себе в полном одиночестве и возымевшая собственный разум, сознание и мысли, внезапно схватилась за маузер и в следующую секунду, раздался выстрел, эхом разнесшийся по залу. Пуля прошла навылет в области сердца Степанцова, продырявив пальто. Двое пьяных товарищей, оказались не столь захмелевшими, как мне показалось, так как, услышав выстрел, оба вскочили на ноги и понеслись к выходу. Пианист, так же не преминул удалиться со сцены, как и официант, которого вдруг стало совсем не видно за стойкой. Тело Степанцова отбросило на спинку стула, а голова его безжизненно наклонилась вниз, так что полы его шляпы, совершенно закрыли лицо. Я спрятал маузер в кобуру и взял со стола стакан. Но вдруг голова Степанцова сначала покачнулась, а потом и полностью поднялась, одарив меня никак мною неожиданной улыбкой. Я снова выхватил пистолет и выстрелил еще трижды, но в ответ на это услышал его оглушительный смех, от которого у меня пошел мороз по коже. Чувство невыразимого ужаса нарисовалось на моем лице, и я уронил маузер на пол. Степанцов же брякнул локти на стол, аккуратно уложив голову на кулаки. Внезапно он прекратил смеяться. - Кто ты? – спросил я, отчаявшись. - Вы, товарищ Петров, что же возомнили себя Господом Богом?! Творцом?! Создателем или быть может разрушителем?! – иронично произнес он. Я промолчал. - Так вот я скажу вам, товарищ Петров, - сказал он, угрюмо посмотрев на меня, - Вы ни то, ни другое, ни третье, ни четвертое! Я молча слушал его, выкатив изумленные глаза. - Как можно убить того, кто уже мертв?! – спросил он и громко расхохотался. Я же по непонятной причине, немного успокоившись, медленно опустил глаза на стакан с водкой. Потом вдруг схватил его и залпом выпил. - Вы, что же думаете, товарищ Петров… - ухмыльнулся Степанцов, - хмель сможет изменить реальность?! Нет, товарищ Петров! Никак нет! Вы не убили меня теперь. Я умер гораздо раньше… Хотя еще не умер! И умру я или нет решать вам! Но не таким варварским способом… - Чего вы от меня хотите? – спросил я, утомленно глядя на дно уже пустого стакана. - Делайте свою работу! – вдруг сказал он, и голова моя, освежив эту фразу и связанные с ней события в моей памяти, пошла кругом. - Делайте свою работу! – повторил он, заставив меня поморщиться. - Вам ведь знакома эта фраза, товарищ Петров?! – спросил он с какой-то издевкой в голосе, - знакома! Еще как знакома! А вот сделаете вы ее или нет: решать вам, товарищ Петров! И потому судьба моя полностью в ваших руках. - Да, чего же вы от меня хотите? – выкрикнул я, желая, наконец, внести ясность в ситуацию. Но когда глаза мои подняли на тот уровень, где только что было его лицо, то я с удивлением обнаружил, что его уже нет ни за столом, ни в зале. «Духота» Теперь я снова сидел в своем кабинете за столом. Дыхание мое было чрезмерно учащенным, глаза на выкате, пот рекой стекал по моей спине и лбу. Передо мной опять лежало уже знакомое заявление, подписанное нечитаемым каракулем. Глаза мои глядели прямо на него, не отвлекаясь, и внимание мое, было так же всецело поглощено им. Я чувствовал себя вполне сносно, только вот было очень душно. Я расстегнул пуговицу рубашки, уже третью по счету сверху. Но легче от этого мне не стало, и я расстегнул еще одну, а за ней другую. Пока, наконец, все они не оказались расстегнутыми, и я полностью снял с себя мокрую и липкую от пота рубашку. - Степанцов! – воскликнул я вдруг, разобрав подпись, - Степанцов, точно, Степанцов! Я выдвинул ящик письменного стола, в который по обыкновению складывал не до конца мною доработанные заключения. Но ящик был пуст. Заключения на Степанцова не было! - Неужели его уже забрала секретарша! – ужаснулся я. Ноги, опережая мой разум, вынесли меня в коридор, где, в самом его начале за большим, фундаментальным столом, восседала секретарша Мария Анатольевна. Я подбежал к ней и, навалившись на стол всем своим существом, завопил: - Кто был в моем кабинете? Где документы? Где заключение на Степанцова? Мария Анатольевна медленно смерила меня злобным взглядом, после чего сквозь зубы, ответила: - Относительно того, кто был в вашем кабинете, я ничего сказать не могу, потому что не знаю. Касательно второго вопроса, то он мне не вполне понятен. А заключение на Степанцова на столе у Владимира Петровича, но его в данный момент нет. - А, где он? – воскликнул я, и в глазах моих показалось отчаяние. - Он в психиатрической лечебнице с комиссией… Я сразу же понял, о какой именно лечебнице она говорит, поэтому, недослушав до конца, рванул вниз по лестнице. Оказавшись внизу, я забежал в гардероб, до смерти выпугав гардеробщицу бабу Нину, которая от неожиданности схватилась за сердце, там я схватил шляпу и куртку, и наскоро одеваясь, вылетел из здания. Психиатрическая лечебница находилась довольно далеко, а времени, возможно, не было вовсе, поэтому я решил прибегнуть к помощи шофера Петьки, который в это время, позевывая, бродил по стоянке. - Петька, выручай?! – взмолился я, - надо срочно в психиатрическую лечебницу! Подкинешь? Петька выслушал меня с как-то не слишком естественно широко открытым ртом, потом опустил глаза, что-то пожевал во рту, нахмурился и, наконец, покачал головой. - Это можно. До лечебницы, это можно. - Петька, миленький, поскорее иначе уже поздно может стать! – приговаривал я, ухватившись за рукав его куртки, и увлекая за собой к его авто. Ходил, соображал и говорил Петька, довольно таки медленно, но что же касалось езды, то тут ему просто не было равных. Очевидно бывавший в переделках Петр, несся на всех парах, то и дело, нажимая на газ. Всю дорогу мысли мои были в смятении, и лишь, когда машина остановилась, я, словно опомнившись от некого забвенного чувства, поблагодарив шофера, выбежал из машины. В дверях лечебницы меня встретил вооруженный красноармеец и преградил мне путь. Я сунул ему в лицо удостоверение, но он все же твердо стоял на своем. - Не велено никого впускать, - нахмурился он. - Я работаю у Кузина, понимаешь? – крикнул я, - там сейчас непоправимое может свершиться, а ты препятствуешь мне помешать этому. - Не велено никого впускать, - твердил тот, и лицо его осталось безразличным к моим словам. - Да и хрен с тобой! – воскликнул я, поворачиваясь к нему спиной, но, вдруг развернувшись и с разбегу толкнув его, мы оба оказались в небольшом коридоре с лестницей ведущей наверх. - Эй, ты! – гаркнул красноармеец, но я уже несся вверх по лестнице. Забежав в одну из комнат, я обнаружил, что оказался в процедурной. Приемная койка, два шкафчика с медикаментами, письменный стол. На мгновение я остановился, и тут же ладонь молодого бойца, опустилась на мое плечо. Быстро развернувшись, и оказавшись к нему лицом, я со всего маху огрел его по физиономии. Он выронил винтовку и присел, схватившись за рассеченную губу. В этот момент я решил продолжить поиски Кузина, но стоило мне сделать шаг, как охранник снова набросился на меня. Мы повалились на плиточный пол, боролись, пока, наконец, мне не удалось привстать и снова съездить ему по морде. Он что-то буркнул, взгляд его поглупел, и я даже было, подумал, что драка закончилась, как вдруг он ударил меня ногой в колено, лишив меня равновесия, и я со всей высоты своего роста, погрузился в стеклянный шкаф с медикаментами, разбив дверцы и полки. В воздухе раздался запах спирта, и я вдруг заметил, что моя куртка сильно вымокла. В этот момент неутомимый боец снова поднялся на ноги, в руках у него вдруг оказался коробок со спичками. Губы его сильно кровоточили, но при этом он, как-то глупо смеялся. Он чиркнул спичкой, и я ужаснулся мыслей его. Движимый инстинктом самосохранения, я буквально сбросил с себя куртку и запустил ею в охранника, который вдруг вспыхнул, как сухая солома, от знойного солнца. Завопив во все горло, он бросился на меня, горящий адским пламенем, но, споткнувшись на половине пути, упал, зацепив какие-то бумаги на столе, те тоже загорелись. В итоге огонь, распространившись по столу, забрался на занавески, косяки дверей, половые дорожки, боец же с невообразимыми воплями приближался ко мне. Мне вдруг стало жаль беднягу, но спасти его уже не было никакой возможности, поэтому я достал из кобуры пистолет и выстрелил ему в голову. Он тут же упал, и больше не подавал признаков жизни. Процедурная же была в огне, и в ней нельзя было оставаться более. Пройдя через нее в следующую комнату, я с ужасом обнаружил ее в огне. Что так быстро? – подумалось мне. На одно мгновение, мне показалось, что огонь этот был неестественно красным. И мне почему-то стало от этого не по себе. Оказавшись в коридоре, я так же нашел его горящим и побежал дальше. Вдруг что-то тяжелое опустилось на мою голову и я упал, потеряв сознание. «Кладбище» Я вдруг очнулся стоя в полный рост. Я был на кладбище, и она, Наташа, так же была здесь. Она стояла рядом со мной, тихо плакала, закрывая лицо руками. На голове ее был надет длинный черный платок, на плечи накинуто старенькое, потрепанное серенькое пальтишко, на ногах рваные темно-коричневые ботинки. Сама природа и небо вокруг меня, показались мне странными. Трава была ярко зеленая, деревья черными, высохшими, без единого листочка. А небо кроваво красным, причем это не был закат, потому что таким оно было везде, повсюду одноцветно красным, и даже высоко над моей головой оно было таким. Взгляд мой упал на надгробный камень, перед которым мы стояли. Я прочитал надпись «Федор Николаевич Звонарев. Расстрелян по обвинению в антисоветской деятельности». Моя память не позволяла мне вспомнить кто это, но я знал в точности, что был знаком с ним. На соседнем камне было написано «Анатолий Петрович Кустов. Шофер детского сада. Расстрелян по обвинению в антисоветской деятельности», его имя так же взбудоражило мое сознание, но все же я никак не мог вспомнить ничего вразумительного. Я вдруг почувствовал знакомый запах жженой резины, солярки, машинного масла. Следующая надпись гласила «Александр Афанасьевич Гоголев. Булочник. Расстрелян по обвинению в антисоветской деятельности». Я вдруг почувствовал отчетливый запах теста, потом свежеиспеченного хлеба. Этот приятный запах, почему-то заставил меня поморщиться и отойти к следующему надгробью, на котором была следующая надпись «Михаил Федорович Звонарев. Расстрелян по обвинению в антисоветской деятельности и как сын врага народа». Все время, что я рассматривал надгробья, я шел, медленно ступая по густой траве. Но, прочитав последнюю надпись, я вдруг остановился, и глаза мои словно сами собой наполнились слезами, хотя я не мог понять, отчего это произошло. Наталья подошла ко мне и положила свою нежную, почти невесомую ладонь на мое плечо. Смутившись собственных слез, я вытер их рукавом шинели и, только после этого, посмотрел на нее, увидев, что она пристально на меня смотрит. Лицо ее показалось мне более взрослым, изрезанным многочисленными, маленькими морщинками, чего я не заметил в прошлую нашу встречу. - Пойдем дальше, Коля, - сказала она тихо. Мы подошли к следующему надгробью и Наташа, чуть вскрикнув, закрыла лицо руками. На надгробье виднелась надпись. «Валерий Семенович Николаев. Расстрелян по обвинению в антисоветской деятельности». Я вдруг ощутил вкус крови на губах. И глаза мои словно наслаждаясь этим, закрылись, а губы слегка улыбаясь, облизывались кроваво-красным языком. Плач Натальи, стал более громким и отчетливым. И я словно со стеснением, огляделся по сторонам, и, обнаружив, что мы совсем одни, поморщился и отошел. Следующее надгробье привлекло мое пристальное внимание. На нем не было никакой надписи, кроме одной с трудом разборчивой заглавной буквы «С». Я посмотрел на Наталью. Она продолжала плакать, закрыв лицо руками, периодически всхлипывая и вздрагивая. Даже такая, плохенько одетая, заплаканная, она все же нравилась мне, возбуждала, и я вдруг почувствовал, что страстно желаю ее. Наталья же, словно почувствовав мое желание, вдруг посмотрела на меня, и в глазах ее я прочел осуждение. - Тебе же ни капельки не жаль их! – с болью в голосе произнесла она, - даже детсадовского друга своего не жаль! Всех убил, всех перестрелял. И мужа моего. И на меня после всего этого залезть не постеснялся, не покраснел даже, не смутился. Я отвел от нее глаза. - Да, ты никак меня и сейчас хочешь?! А, Коля?! – спросила она. Я молча потупил взгляд. - Ну, да, на тебе, бери меня! – закричала она голосом, наполненным ненависти, и бросилась на меня, скидывая с себя одежды, - ты, ведь за тем только и пришел, чтобы меня взять! Не так ли?! При этих словах она припала к моим губам. Но я вырвался и оттолкнул ее. - Что прошло возбуждение-то?! – засмеялась она, - да, ты и не мужик вовсе, Коля! Извращенец ты, вот кто! Только на одинокую, да, на горем убитую-то и можешь польститься! А так, пистолетом пади работаешь! Я бросил на нее гневный взгляд. - Что смотришь, Коля?! – смеялась она, - что смотришь?! Гневного из себя сделал! А, знаешь, я-то тебя не боюсь! Нет, ни капельки! Ни тебя, ни курток твоих кожаных, ни удостоверений, ни пистолета твоего! Да, ты пади и стрелять-то не умеешь! Или умеешь, да только, когда к стене поставишь, спиной к себе! Да, Коля, в спину пади стреляешь, а?! - Заткнись, дура! – закричал я, доставая из кобуры пистолет, - сама не знаешь, что несешь! - Ответь мне, Коля! – продолжала Наталья, не обращая на меня никакого внимания, - А муж мой пади послал тебя куда подальше, за это ты его и убил, а?! Я промолчал, но разум мой был на пределе. И только огромное желание мое этой женщины сдерживало меня от страшного поступка. - Молчишь, вот! – злобно улыбалась она, - а, ведь от чего молчишь? А, оттого и молчишь, что так оно все и было! И трус ты, Коля! Трус! Трус! Последние слова ее эхом пронеслись в моих ушах. И я, подняв пистолет, трижды выстрелил. После чего убрал пистолет в кобуру, закурил, и долго сидел подле ее мертвого тела, не трогая, а только изредка разглядывая его. Разум мой был холоден и спокоен, но слезы снова сами собой катились по моим щекам. В этот момент время словно остановилось, лишив меня возможности думать, и мне на мгновение показалось, что я сошел с ума. «Психиатрическая лечебница» Я вдруг очнулся в огромном зале, лежащим на полу в самом его центре. Я вспомнил, что был в лечебнице и что потерял сознание, а что потом? Из всех многочисленных дверей щупальцами спрута тянулись жирные клубы угарного дыма. Пожар! Мой разум, как будто осознавал это, но существо мое все же было неподвижно, словно не веря в происходящее или же еще не в полной мере понимая его. Справа от меня распахнулась дверь, и в зал вбежала немолодая женщина, одетая в одну только длинную, до пола, ночнушку. Очевидно, разбуженная криками, она не успела, да и не посчитала нужным одеться, - подумал я и тут же изумился собственному спокойствию. Бежать, спасаться! Но ноги словно вросли в пол, и я остался безучастным свидетелем творящегося безумия. Увидев меня, она на миг остановилась, дивясь моей реакции на происходящее. В ее безумном взоре на мгновение мелькнуло нечто человеческое. Взгляд её медленно переместился с моего лица куда-то вправо. Я машинально повернулся и, к моему удивлению, увидел, что, кроме меня и этой странной женщины, в зале находился также и Степанцов. Он, подобно мне, сидел на полу, одетый в какой-то поношенный серый костюм. На его, почему-то более чем обычно седой, голове, была надета черная шляпа, изрядно помятая и покрытая пылью, но все же более новая по сравнению с костюмом. Его немощное лицо было крайне обеспокоено происходящим, но сам он находился в оцепенении, и весь его облик позволял сделать вывод, что он ужасно напуган. Глаза его нервно бегали по залу, изредка он бросал на меня мгновенный взгляд исподлобья, словно ожидая от меня чего-то, но в тоже время, боясь заговорить со мной, не зная кто я и зачем я здесь. На одно мгновение мне даже показалось, будто я сошел с ума или же мне мерещится все это, но мысль испарилась столь же внезапно, как и появилась. Я снова посмотрел на женщину. Её глаза вернулись ко мне, а губы искривились в гримасе. - Идиоты! – выкрикнула она и бросилась прочь из зала. Я вдруг отчетливее, чем раньше, услышал треск огня. Очевидно, пожар безумствовал уже совсем близко от двери зала. Во всяком случае, инстинкт самосохранения настойчиво подсказывал, что здесь нельзя оставаться более. Я снова взглянул на Степанцова. Его страх не позволял ему пошевелиться. - Пойдемте, Степанцов! – воскликнул я, подойдя к нему. Глаза его выразили крайнее удивление и испуг. Он недоверчиво протянул мне руку, чтобы я помог ему подняться на ноги. - Бежим! – скомандовал я, увлекая его за собой, к той двери, за которой только что скрылась женщина в ночнушке. Миновав дверь, я не удержался и обернулся назад. Огонь уже начал пожирать стены зала. - О, черт! – воскликнул я и убыстрил свой шаг. - Давайте, Степанцов, скорее! – прикрикнул я на него, с равнодушием манекена цепляющегося за мою руку. Тащить его приходилось почти волоком. Но более всего меня пугали его глаза – пропитанные страхом – глаза обреченного человека. Я вдруг заметил следы побоев на его лице. - Вы не виновны, Степанцов! – подбодрил я его, - Я это знаю, я это докажу! Но слова мои, казалось, не принесли ему никакой надежды. Миновав пресловутую дверь, мы оказались в длинном узком коридоре, по обе стороны которого расположились пронумерованные, закрытые двери. Коридор поворачивал направо. Распахнув несколько дверей, я каждый раз обнаруживал за ними догорающие палаты, и мы шли дальше, в конец коридора. Свернув направо, мы обнаружили лестницу, ведущую вниз. Спускаясь, я почему-то машинально отметил, что стены здесь были ярко-желтыми, а этажом выше светло- зелеными, словно этот факт каким-то образом мог мне помочь. Оказавшись внизу, мы оба уперлись в стену, которая позволяла двигаться вдоль неё только в левую сторону. И снова те же палаты, покрытые угарным туманом. В конце коридора туда-сюда с нечленораздельными криками носились люди, одетые в такие же, как и у встреченной в зале женщины, ночные рубашки. Но к тому времени, когда мы с моим спутником добрались до конца коридора, они уже разбежались по горящим палатам. Повернув направо, я снова обнаружил передо мной лестницу, ведущую вниз. Этажом ниже стены были из красного кирпича. И снова палаты, палаты, палаты… И этот ужасный, давящий на разум треск всепоглощающего огня. Открыв дверь одной из палат, я вдруг ощутил такой ужас, что выпустил руку Степанцова. В тускло освещенной палате от пола до самого потолка стояла сплошная стена красного огня, медленно, но неотвратимо двигающаяся все ближе и ближе к двери. Я с ужасом ощутил, что треск, который страшил меня ранее, исчез, как и все иные звуки. Их просто не было. И в этой смертельной тишине нечто ужасное медленно приближалось ко мне. Я посмотрел вправо – туда, откуда пришел только что. Оттуда двигалась вторая сплошная огненная стена. Страшное осознание неминуемой гибели овладело моим разумом. Я понял, что страшусь боли, которая придет с огнем. Убить себя самому! Эта безумная мысль мелькнула в охваченном паникой разуме, и вдруг Степанцов взял меня за руку. Я посмотрел на него и увидел в его глазах такую отчаянную надежду, что страх на мгновение исчез. Этого мига хватило, чтобы я, вцепившись в его руку, рванул в конец коридора, увлекая его за собой. Ватная тишина взорвалась множеством звуков, мы бежали, бежали, спасая нечто большее, чем даже сама жизнь! Когда до конца коридора оставалось всего несколько метров, навстречу нам выбежал ребенок. Это был мальчик. Его глаза, полные слепящих слез, не замечали смертельной опасности, ноги несли его в самое пекло. И я, действуя скорее интуитивно, чем сознательно, уловив одобрительный взгляд Степанцова, схватил мальчишку за руку и поволок за собой. Миновав поворот, мы оказались у входа в огромный холл из красного кирпича. В глубине холла в панике бегали все те же люди в белых рубахах, а ближе, в нескольких шагах от меня, у левой стены, стояли несколько человек, выстроившись в ряд спиной к ней. Вид на правую часть холла мне закрывала продолжавшаяся еще в самом холле правая стена коридора. Странное чувство поселилось во мне при виде стоящих у стены людей. Я, было, направился к ним, но вдруг раздалась команда: - Огонь! Десять винтовочных выстрелов слились в один. Ужас овладел мной, когда я увидел падающие тела в окровавленных белых ночных рубашках. Я приказал своим ногам остановиться, но инерция вынесла меня в холл, за стену коридора. И тут же десять винтовок глянули мне прямо в лицо. Я увидел солдат в советской форме и двух офицеров, стоящих рядом с ними. - А, товарищ Петров?! – воскликнул один из них, и я вдруг узнал в нем полковника Кузина. - Вы, как всегда, кстати! Я же говорил вам, что мы с вами ещё встретимся?! Сказав это, он оскалил безукоризненно белые зубы в хищной улыбке. - И ещё двоих с собой привели?! Отлично! – воскликнул он. – Ну-ка, ну-ка, кто у нас тут? Неужто сам товарищ Степанцов! Ну, а с ним мы уже сегодня имели беседу! Вот уж день так день, а, Курков?! При этих словах вперед выступил офицер средних лет, высоченный и широкий в плечах. Судя по погонам – майор. Но не столько выдающийся рост его пугал меня, сколько эти безумные глаза садиста и истязателя. Он медленно смерил меня взглядом, от которого тело пробирала дрожь и мерещились боль, пытки и крики истязаемых. Неужели это он самый? Курков – знаменитый чистильщик, правая рука Кузина, убийца и секретный агент. Неужели он?! - Ну, что, Коля, - уже серьезно произнес Кузин, обращаясь к Куркову, - ты знаешь, что делать! Услышав это, Курков уверенной рукой достал из кобуры маузер. Зачем я взял с собой отца и этого несчастного мальчишку?! Хотя, впрочем, огонь убил бы их и без Куркова! - Нет, нет, Коля! – воскликнул вдруг Кузин, и протянул Куркову свой личный пистолет, - этих - из моего! - Мальчишку-то пощадите! – тихо сказал я, - он-то здесь ни при чем! - Это революция, Петров! – гаркнул Кузин, - здесь все при чем! Но вдруг мальчик медленной поступью подошел к Куркову и, взяв его за руку, обратившись к нему, сказал: - Коля, хватит. Я Миша, помнишь меня, Коля? Хватит уже, Коля! Ты устал. Пойдем с нами, Коля! Пойдем с нами. Курков опустил пистолет. - Ты, что с ума сошел, Коля?! Убей их сейчас же! – заорал Кузин. - Не надо, Коля! Не надо. Пойдем с нами. - Что за бред, Курков?! Расстрелять их, немедленно! Это приказ! И десять винтовок поднялись в воздух, направившись на Куркова. Но вдруг огненная стена, незаметно подкравшись сзади, поглотила их. - Курков, мать твою, убей их! Это приказ, черт побери! – вопил Кузин. - Пойдем, Коля, - продолжал умолять мальчик. И в этот момент Кузин достал из кармана нож и бросился на Куркова, но не успел он сделать и шага, как раздался выстрел, и пуля пронзила грудь полковника. И в следующую секунду огненная стена поглотила его. - Теперь беги, Коля, беги! – скомандовал мальчик, - ты знаешь, что делать. И Курков побежал. И только он оказался на улице, как две огненные стены сомкнулись, поглотив все живое. «Последняя» Коля пришел домой. Голова его сильно кружилась, по телу бегал озноб. Ему вдруг захотелось принять ванну, и он открыл краны. Разделся и стал дожидаться пока, нальется вода. - Ты, знаешь, что делать! – произнес он вслух, - что же он имел в виду? Мишка, черт тебя за ногу, ты всегда говорил загадками! О, черт, эта мигрень опять! Надо принять таблетку. Зайдя на кухню, Коля открыл дверцу пенала и достал с полки таблетку. Налив воды из крана в граненый стакан, Коля проглотил таблетку, запив ее большим количеством воды. Что-то ломило в груди. - Сердечко пошаливает? – спросил он сам у себя, - хреново! К тому времени ванна уже наполнилась, и Коля залез в воду. Вода оказалась слишком горячей, но он решил не разбавлять ее, а просто понежиться в ней, а когда остынет, вымыться. Мысли его никак не могли упорядочиться и он, закрыв глаза, решил передохнуть. Сердце билось в бешенном темпе, голова продолжала болеть, но вскоре боль ушла, а вместо этого на Колю вдруг посыпались воспоминания. Сначала Кузин, грозящий ему пальцем, потом улыбающееся лицо Миши, который протягивал ему руку и звал, но больше всех ему вспоминалась пышногрудая женщина, только он почему-то никак не мог вспомнить ее имя, и поэтому называл ее Россией. В этот вечер Николай Сергеевич Курков скончался.