Помню, был город внутри полон светящихся точек... Кто-то задул фонари, словно сердца одиночек. Канули в пасмурный снег алые звезды-ледышки, здания библиотек, банки, ларьки, телевышки и силуэты церквей. Новые ориентиры – белые булки ветвей, фар мимолетных пунктиры. Только душевный бедлам беглым огням – не доверить. Я не берусь по углам прятаться и лицемерить: пробовал это – не смог. Лучше вслепую по снегу на незнакомый дымок к людям, вину и ночлегу. Двери не стали добрей – доски, замки, воспрещенья. Но за одной из дверей ждут моего возвращенья.

Послушай голос заводной, игрушка времени прощальная: в зеленой книжке записной ты будешь странница печальная. Моим сверчкам и паукам ключей не надо позолоченных. Они не ходят по рукам, живут в строеньях заколоченных, где мой по праву каждый гвоздь, где дремлет музыка сосновая, где я их суеверный гость, усатый нянь и смерть клоповая.

Тревожна пограничная пора. Зима – сквозная тема, и покуда она звенит на кончике пера, весеннего не допускаю чуда. Поэтому ручьи не верещат, и почки не проснулись от загара, и цепкие снежинки мельтешат, и в горле застревают клочья пара. Ты помнишь, как-то мы в вечерний час пытались разобрать шептовку ветра, а лунный желудь вспыхивал и гас, как маятник из сумерек и света? Не шаркай, город, не скрипи дверьми, посудой нарочито не греми, послушай, это временные прятки: у нас живет в коробке жестяной неведомый звереныш шерстяной. Он выспится и будет все в порядке.

Я ставни захлопнул и запер дверь. Не наступит вчера, сестра. Раньше море в траве шумело, теперь ледяные поют ветра. Нам в чертогах смертных кивал камыш и лягуш отверзал уста, нам ладони крапивный прожег бердыш, проросла во лбу береста. А сейчас тетрадь, как зима, бела, как снега, чиста и пуста. Вечерами гудит земля – затекла, а весна нейдет – заперта.