"Летели листики в небо, с неба" Варя Дворник пишет стихи весь день, и летит за листом листок, их укроет ночная сень, потому что он одинок. Даже если укроет сон пятипалый кленовый лист, даже если протяжный стон он пропустит в стих, старый лис, даже если дудит в дуду или просто пустится в пляс - в небо, с неба летят листы... От стихов его бог не спас.

Маленький ангел в огромной постели. Если тебе одиноко, усни. Туча устала, ползет еле-еле. Нынче вы с тучею в небе одни. Где-то сияют огромные звезды. К утру готовится нежный рассвет. Ангел не спит. И не спится мне тоже, словно бы нам утешения нет. Грусть на двоих. И тоска. И забвенье. Разве по силам одной этот груз? Разве нисходит одной - вдохновенье? Разве тебя потерять не боюсь?

Вот и все. Я больше не тоскую, и других прибавилось забот. Ты-то поищи еще такую... Ну, а я уже который год по шагам твоим примечу осень. Долго ли не зарастут травой? Листья опадают,но не прячут. Шаг твой уходящий как живой. Не дошли до точки невозврата. Жаркие обуглились края. Жили-были, в общем, небогато, но тобой была богата я. А теперь лишь осени считаю. Золото пожухнет и сойдет. Я гоню тоску. Увидишь стаю, где-то там тоска моя плывет.

А ты умеешь так любить, как я порою - ненавидеть. И мифом обрастает - быль, и разрастается обида. А крепость та на берегу, что ты построил в снах далеких,- та, помнишь, с башнею высокой?- цела еще, я берегу. И неуемная печаль тогда бывает так уместна, когда в просторном небе тесно, и чайки горестно кричат. Но если детскую тоску пронижет солнца луч крылатый, пойму - ни в чем не виновата. И ты ни в чем не виноват.

Эта истина вроде простая. Все проходит. Проходит. Пройдет. Всякий раз я ее открываю, открывая при дождике зонт. Тень ищу, если зной нестерпимый, а в метели - уютный очаг. Если ужин однажды остынет, разогреть его - сущий пустяк. Все проходит. Пройди же хоть мимо, посмотреть бы тебе хоть вослед. Видишь, в цирке усталые мимы репетируют "выхода нет". Ищут выход, ключи подбирают и стучатся в открытую дверь...

Память выбираю по глотку, пью и пью, и дна еще не видно. Я узор из сновидений тку. Знаю, покрывало не завидно. Но, когда замерзну - завернусь, нежными укутаюсь мехами. Ты мотай себе на рыжий ус, много теплых тропок между нами. Если вдруг судьба на волоске между завтра и вчера зависнет, я ни дня не уступлю тоске, пусть течет слеза дорогой жизни.

1 А ты так на подсолнух был похож и так по солнцу тосковал, и замечал меж правды -ложь, и никогда не ревновал. И на мое "Прощай, прости..." всегда улыбкой отвечал. И чувствовал так бурю в штиль, и в праздник ожидал печаль. Теперь река моя течет по руслу, данному тобой. И я тебе даю отчет об играх с нашею судьбой. Опять скажу "Прощай, прости", ты улыбнешься невзначай: "Побереги высокий стиль, тоске не уступай печаль..." 2 Все так же сердце рвется, веришь? Стучится в замкнутые двери. И так отчаянно и больно о скалы в слезы бьются волны. Все так же будут течь, и снова к скале приникнут как к основе. И снова солоно, и море утишит солнечное горе. 3 Все сдержаннее в чувствах и словах, и мне удастся ль на бумагу выплеснуть? Но нежная осенняя листва обратный путь по буковкам мне выстелит. Задержится в пожухлом ноябре, твое окно царапнет веткой голой. А новый день сияет на горе. Но ворошу я тлеющую золу. И ветер раздувает огоньки, и так пылает ярко сердце Данко. День завтрашний читает новый

Боль не сгущается. Тянется... тянется... Есть ли возможность клубок размотать? Лето проложит пути свои санные, зимняя станет нежнее печаль. Твой силуэт отразится в окошке ли? Я обведу по канве. Обниму. Помнишь ли наше плохое хорошее? Легче ль тебе без меня - одному? Боль не сгущается. Тянется. Тянется... Можно дышать, если не глубоко. Память твоя не отрада ли тайная? Жду ли я белой поземкой покой?

Оттуда видно хорошо, но и в глубинах сна я чувствую, как день прошел, как ночь твоя тесна. И как пустынны вечера, как призрачен восход, как притягательно вчера, а завтра - подождет. И так печальна тень твоя, нема так и слепа... Ей руку протянула я, с тобой моя рука...

Одиночество строит слова, и друзей, и врагов приглашает на пир. Стол накрыт, а фужеры едва ль опрокинуты будут. Этот зыбкий и призрачный мир нарисует сатир, его горькие праздники и плодотворные будни. Его сны и бессонницу. Ночь, полнолуние, темь. Его дни беспробудные, так, чтоб взахлеб веселиться. Это все на бумагу, безудержно радуя лень, так торопит перо, чтоб немного продлиться.

Как странно жизнь мне обрамлять в слова, с тобой делиться. И рисовать сомненья торжества, разлуку - в лицах. Как странно петь без голоса о том, что безголосье слова плюет зевотным жалким ртом о том, что врозь мы. Как страшно ночь мне выбелять затем, что день - беднее. А день чернить я не решусь. Тотем. Я не посмею.

Но, посвящая каждый день и час тебе, поверь, я становлюсь богаче. Смолчав, когда так хочется кричать тебе вослед, я лишь стихами плачу. Дышу и впредь с тобою в унисон, а жизнь люблю - так горько, беззаветно... Сейчас, когда ты от меня ушел, я слышу эхо твоего ответа. Делю я все с тобой напополам и не торгуюсь, сдачи не прошу. И утра, как всегда, приходят - к нам, а вечер свой тебе я опишу. Там, в уголке, сгущается печаль. Душистой розы зреют лепестки. И прошлого ни чуточки не жаль, коль в письмах есть лекарство от тоски.

Тебя все меньше остается. Но на другом конце земли все так же твое солнце льется, и облака туда ушли. К тебе не ходят пароходы, и не проложены туда тугие рельсы-скороходы. Но в небе есть одна звезда. Она так забралась высоко, что если на носочки встать, то на звезде средь небостока дежурным ночи можно стать. А вдруг тебе приснится бездна, а в ней такая чернота, и никуда из сна не деться ни на века, ни на года, ни на секунды... И тогда-то я попрошу звезду - зажгись! И по лучу, как бог крылатый, ты полетишь из бездны ввысь.

Навряд ли я сумею набело. Навряд ли я смогу с тобою вровень. Когда-то повстречаться повезло, потом - расстаться. Ты был слишком строгим. Не верил снам и не дарил слова. Растил цветы садовникам на диво. И отрицал возможность быть счастливым, и поспевал за временем едва. Ни суток не хватало, ни чуть больше, и возвращая праздности часы, твой бился пульс все тоньше, тоньше, тоньше... Ты не на «вы» со временем, на «ты». Все рассчитал так точно и сурово, как на картинах призрачных Дали... И лишь цветы, разлук не веря слову, но в память обо мне еще цвели. Когда в моем альбоме так печально, в воспоминаньях запах истончив, сухой цветок, хранить не в силах тайну, рассыплется в живой горячий стих...

1 Дождь стучит по стеклам сильно, словно просится: впусти! Дома тихо-тихо-тихо, как лишь в дождик может быть. С ним и книга интересней, и приятнее мечтать. Если дождь грустит, не весел, хорошо с ним помолчать. Можно о своем подумать, он услышит и поймет. Ни о чем меня не спросит и с собой не позовет. Полетит к тебе неспешно - и привет не передаст. Ты, конечно, не поверишь и навстречу выйдешь в сад. Будешь слушать-слушать-слушать, подбирать в ответ слова... А молчать намного лучше, память тишиной жива. 2 Вот так и привыкаешь к тишине, когда ни вести, ни письма оттуда. А если все же ожидаешь чуда - томительней и сладостней вдвойне. Медлительные сумерки длинны, и с наслажденьем ловишь их движенье. И ночи так мучительно ясны, следишь в окне то всполохи, то тени. И дни полны, как солнцем дни полны! Река неспешно катит к морю волны. И горы темно-синие видны... И где-то ты живешь, смеешься, помнишь...

На заброшенной теткиной даче запустенье, по пояс трава, и безлюдье, и змеи впридачу, да у тетки болит голова, как там спеют клубника, малина... Сморода с твой, сыночек, кулак. А какая вкуснющая слива! Не проехать туда, жаль, никак. Дачу строили с мужем, и печку он своими рукам сложил. Председатель-то хлюст был, конечно, в девяностые деньги умыл, без дороги, без света оставил, без воды. Просто Бендер Остап. Посадили калину, а после умер муж, подкосила страна. Сдало сердце и разум. Ты помнишь, как дитя я водила его. Повторял все, ну, как же так, Рая? В общем, стало мне не до того. А теперь вспоминаю, и тяжко на душе... как живое, в глазу... Там кирпичик, там камешек каждый... Отвезешь ли, сынок? - Отвезу. Добрались в это прошлое чудом. И пока мы косили траву, все вздыхала: ведь было же, было, и теперь еще, как наяву.