Кошке плохо девятый день. Градуированной пипеткой Я вливаю ей в пасть бурдень - Кипячёной воды с таблеткой. Я не то чтоб её любил, Эту кошку моей подруги, Но считают же нас людьми Надоевшие нам зверюги. Тварь дрожащая бьёт хвостом, Тихо стонет по-человечьи. Я готовлю опять раствор И надеюсь, что станет легче. Под безжалостный метроном Не закрытого плотно крана Я на кухне курю в окно. Баба сопли пускает в ванной, С кем-то спорит, но не со мной, По-звериному привывает... Кошка снова идёт на дно. Девять жизней - и ни одной? Невозможно. Так не бывает.

Опять она считает поезда – Оранжевый солдатик в старой будке, А с ней дежурит сутки через сутки Железная дорожная звезда. Опять она с темна и до темна Внимательно следит, забыв про чайник, Как мчится вдаль, её не замечая, Огромная товарная страна. Опять она сигналит на сигнал... Опять она передвигает рельсы... «Ах, боже мой... да что же я... а если Уйти по ним отсюда навсегда?» ...Опять она садится у окна И греет чай на линиях ладоней, Пока звезда, сорвавшись, не утонет В холодной чаше, выпитой до дна.

В одном плохом богоугодном месте В тяжёлых коридорных сквозняках Болезнь и нищета гуляют вместе, Утаптывая злого старика. Его худое тело узловато. Скрипит фальцет, как якорная цепь. А то, что помирает небогато, Так никогда от золота не слеп. Старик силён. В аду его постельном Немая память побеждает страх - И море разливается по венам, И пена закипает на губах. Там юность на бушующем просторе, Тут старость - обмелевшая река. Старик уснёт и вновь увидит море... Но море ждёт другого старика.

По скользкой лестнице зимы, По-стариковски, еле-еле, Спускаемся неслышно мы На взбудораженную землю. Нам, вышедшим из темноты, Отсюда явственней, чем сверху, Картина зла - огонь и дым Ущербных мертвых фейерверков. Хромое сердце не спешит, Не тает снег на ржавых латах, Ведь нет ни бога, ни души В ненастоящих канонадах. Под легким хлопковым дождем, Сейчас и здесь, всегда и снова Мы терпеливо, тихо ждем Лихого праздника земного.

- Почему ты грустишь? Не порхаешь, смеясь, По отцовскому злату, царевна? - Потому что меня укусила змея. Та змея называется - ревность. - Разве это беда? Погулять бы пошла, Иль в круиз - заскучала Европа. - Придержи-ка язык, пожалеешь, пошляк! Не пристало мне слушать холопа! Ведь ей люб не какой-то там Джек Воробей, Люб ей - Финист, пардон, Ясный Сокол! Грозно смотрит царевна. Молчу, оробев. Тихо в горнице стало высокой. Выбираю войну - уведи меня, шлях, До окраины южной скорее! “Придержи-ка язык, пожалеешь, пошляк!“... Я жалею тебя. Я жалею.

Руки дрожат от смертей, первача и распутства, Ванька хорунжий идет по рядам "красных" пленных, Смотрит в их лица, нагайкой стуча по колену - С радостью вывел бы всю эту сволочь за бруствер, Только...его младший брат у Буденного в Конной. Ванька хорунжий уходит тайком помолиться, Пьяные слезы роняет на пол под иконой: "Господи Боже, не дай мне стать братоубийцей..." Он и не знает того, что Егорушка мертвый, Нет больше "после" и "до" - уничтожены, стерты. Ванька хорунжий идет по рядам новых пленных, Смотрит в их лица, нагайкой стуча по колену...

Город блядей, дождей и велосипедов нервно встречает приехавших погостить, твердо уверен в том, что приносят беды люди не нашей крови, другой кости. Ты привезла занятную вещь, поверь мне, чтобы прервать мой крепкий дождливый сон - баночку абрикоса-ва-ва-варенья, маленькую вселенную юных солнц. Знаешь, я раньше тоже крутил педали, ловко рулил рулем и звонил в звонок, вдоль-поперек изъездил чужие дали - вот и уснул однажды без задних ног. Что ты забыла здесь, о мой сладкий сахар? Ты же - не блядь, не дождь, не велосипед... Аборигенский dance я пляшу в трусах, а ты говоришь: - Привет! Нифигасибе...

Воскрес из мертвых телефон - Опять скандал закатит. Доступен еле-еле он В моем глухом Замкадье. Потрепыхался и подох - Теперь не будет связи. Понятно "раньше", а "потом" Останется неясным. Болят в Москве, болят и тут Смешные люди-раны, Но верят в то, что заживут Однажды утром ранним.

Уселась моль на вбитый в стену гвоздь. В подвале мыши забавлялись кошкой. На кухне алюминиевой ложкой Неспешно ел мои пельмени гость. Я выменял на книги самогон - Спасибо (при)читающим бабулькам. Не глядя гость в стаканы лил по булькам Вонючий очищающий огонь. Я песни выл, стихи ему кричал, Которые пожиже и погаже - Надеялся на то, что он покажет Спасительные лодку и причал. Когда в прихожей ожил телефон, Ответил гость, а я свалился на пол. Потом он объяснил, что это папа Зачем-то снова требует его. - Давай-ка на прощанье по одной. Пускай тебя не мучают кошмары... А голос был знакомый и родной, На лбу и на руках белели шрамы, Сначала не замеченные мной.

В рубище ветхом над каменным кругом Задумался старый гончар. Сил не осталось - Только усталость. Работу пора кончать. Создал немало кувшинов молочных Старик для своих лягушат. Больно мужчине - В каждом кувшине Барахтается душа. Мастер решился. Целует глину. Улыбка. Печаль. Почему? Буду последним, Кого он слепит По образу своему.

Посвящается Лазарю Папернику, Герою Советского Союза. Лазарь, ты - счастливчик, не дожил До весны тринадцатого года - Был бы ты сейчас не просто "жид", Был бы - "пес пархатый", "враг народа". Лазарь, а не Федор, не Андрей - Выслушал бы много ты за это: Комиссар, чекист, палач...Еврей!!! Да уж, незавидная анкета. То, что героически погиб, Подорвал себя с врагом гранатой - Агитационный перегиб, Частный случай. Вспоминать не надо.

Люди умерли, люди спят, В людях завтра проснутся дети. Укради мой голодный взгляд, Обокравшая всех на свете. Дети завтра тебя убьют, Не считая ни злой, ни гадкой - Просто каждому воробью В этой жизни нужна рогатка. Полночь траурный шьет наряд. Звезды можно обжечь руками. Я стреляю по фонарям. Остается последний камень.

Встречались неприкаянные люди, "Все будет хорошо!" - жевали мантру, Стреляли холостыми из орудий Пустых стихов в неведомое завтра. Мечта про "невозможное - возможно" Дарила всем один и тот же праздник - Вводила внутривенно и подкожно Плацебо от хандры - чужое счастье. Сбивались в стаи, кучи, хороводы, Метались, изворачивались, грызлись... Влюблялись. Неприкаянные годы Сливались в неприкаянные жизни. А люди незаметно исчезали, Тихонько, молча, не успев проститься. От мира суеты в читальном зале Остались только пыльные страницы.

Ты просила: - Возьми меня На охоту, на волю, в ночь... Будем волчьи шкуры менять На патроны, соль и вино. Забери меня в свой шалаш, Я хорошей стану женой - Ты забудешь своих шалав, Не захочешь жизни иной. Я ответил: - Зачем тебе Покидать свой уютный дом? Я останусь с тобой теперь, Мне не важно, что было до. Пусть развалится мой вигвам, Одинокий умрёт очаг - Небо озера Мичиган Не начало моих начал. Я тогда был совсем большой, Не такая вошь, как теперь - Руки помнят ружьё, Ещё - Руки знают, как плачет зверь.

Если пальцем в небо попадёшь - Небу станет больно, хлынет дождь, Братья-близнецы - дома-буханки Превратятся в кашу. Но охотно Пекарь напечёт нам новых крыш, Стен, дверей, которых не открыть, Радостно разбудит спозаранку, Шум повесив нам на подоконник. Это будет завтра. А пока Успокойся, вот моя рука. Вместе вскроем небо, словно банку, Приведём постылый мир в негодность. Что же это, если не любовь? Кто же это? Это мы с тобой Создадим реальность, не обманку - Новый Апокалипсис Сегодня. - Ты готова? - Я готова, да... Скоро хлынет новая вода.

Гудит колхоз: механик и доярка, Кулацкий сын и член КПСС - Гуляют все. Пылает солнце ярко - Понятно, кто на них глядит с небес. Забыл, какая нонче пятилетка, И председатель - местный царь и бог. Яйцо, кулич, мед-пиво и конфетка - Кому - красив лубок, кому - убог. Гуляет участковый вместе с уркой, Завскладом на буфетчицу полез... Лишь батя деревенского придурка С тоской звериной мрачно смотрит в лес. Примерно двадцать лет назад, на Пасху, Случилось то, о чем он так просил У Бога: Жизнь прекрасной стала сказкой - Еще бы, у него родился сын! Быть может, у отца тяжелый крест, И умер он, когда "Христос Воскрес!"?...

Испуганное сердце в кулаке Стучит все реже, тише, глуше...Стало. Сорвав ливрею, жаждет пьедестала Вчерашний дрессированный лакей. Круглогодичных вёсен мишура Беспечна. Но мешает веселиться Стряхнувший небо с крыльев мой журавль, Рыдая над задушенной синицей.

Здесь песенки поются, да не те. Читаются стишата, да другие. Отряду разожравшихся валькирий На поле битвы незачем лететь. На липких блюдцах тает дикий мед. Чаи гонять устали командиры. Солдаты спят. Так тихо в этом мире - Ни пороха, ни крови на мундирах. Где жизнь, где смерть - никто не разберет.

В моем болоте тихо и тепло, Задумчивая темная трясина Не зарится на мой трухлявый плот, Когда плыву на нем до магазина. Болотники и прочие хмыри, С блудливыми кикиморами вместе, - Блуждающие души, до зари Опять стоят на самом видном месте. Мне нужно только красное вино, Я пью его до дна "за тех, кто в море", А выпив, вижу жизнь совсем иной, Танцующей под песню в ля-миноре. Мелодия проста, слова просты, Но в них душа нездешнего кого-то... Мне шепчет марь - пляши, дурак, раз ты Не выбрался из этого болота.

Трудно привыкнуть быть чистым пустым листом, Белым наброском нейтрального полотна. Ночь, что была мне подругой уже лет сто, Стала со мною неласкова, Холодна. Небо плюется белым, но это не снег - Это моя ненавистная одиночь. За руки взявшись за мною идут след в след Дети мои нерожденные - Сын и дочь. Сделай меня разноцветным, теки сюда, Рыжая девушка, памятником не стой. Это не сложно, не только огонь - вода Пишет на том, кто был чистым пустым листом.