Почему осмысленная обида ребёнка с одной лишь слезинкой мне так сладка? Причём, это не маньячество или садизм уродливого душегуба – потому что я ненавижу стоны да рёвы, о просьбе пощады, и прочую сатанинскую тварь всяких разных убийц. Мне важна именно душевная боль получеловека, коим я почитаю котёнка, щенка, ну а лучше ребёнка – в их простенькой беззащитности словно обнаруживаются все тяготы мира, которыми тот наделён с сотворенья. Страдания взрослых людей все уродливы, мерзки: чёрным мазутом загустевшая кровь, выбитый мозг сероватого мокрого цвета с черепными огрызками белых костей, и синие черви кишок свисают из жёлтого пуза – этот человек орал на весь белый свет, уходя, но сердце моё еле дрогнуло. Может, потому что была у него защита от мира: панцырь, броня, иль хитиновый горб под которым он прятался с острозаточенным ножиком.

- Солнышко, ты посмотри как ловко и неотвратимо я штаны свои сбросил! - Ого! Да без них ты ещё симпатичнее, чем был прежде! Восклицаем, ёрничаем мы с ней, посмеиваясь друг над дружкой, а всё только лишь для того, чтоб под масками двух арлекинов замаскировать стыдливость, даже тягость бедных пьеров, униженных наготой в миг первой любящей близости. Казалось бы – любишь, бери светлоокую, отдайся плечистому – а три мелких шажочка меж нами вдруг горестно превращаются в длинный извилистый путь, в устрашающую разлуку, и чтобы не убежать, не сгинуть со стыда, нужно идти вперёд глядя прямо в глаза, ни в коем случае не опуская взгляд на тех кто и без нашей помощи чрез пять минут снюхается, а через десять завоет в две восторженных глотки. Но до этого воя ещё далеко, вечность целая. Ведь нагота и вправду унижает, оскорбляет человека, который ещё минутку назад был высок да горяч, а сейчас сжурился как гном и переступает босыми ногами, будто под ним стылое зимье, а не тёплый ковёр у камина.

Мой батя сильный выносливый мужик – живёт, ни на что не жалуясь. Происходит ли в общем мире нашем тревожащее всех событие, или в масштабе нашей семьи совершается 1 : 9000000000 мелкая неприятность, а он хоть и нервничает то на меня то на телевизор, но за топор не хватается, в петлю не лезет. Не ссы – говорит мне – прорвёмся. Вот так он всю свою земную ипостась выполняет как труженик бог: роди, вскорми, воспитай душу да выучи тело. Мне и особенных указаний никогда от него не надобно было как жить – просто смотрел мальчонка, как батя тащил на себе повседневный возок из пяти человек. Пока мы детсадовали, а потом пионерили в школе да комсомолили в ремеслухе, он спокойно отрабатывал смену на высотном монтаже, после ужина шёл на шабашку, и иногда даже ночью прихватывал разгрузку вагонов. Ни стона от него, да ни жалобы.

Пусть люди знают, что даже самые пакостные наши мысли не являются грехами перед богом, или людьми – это всего лишь несдержанность перед собой. Потому что невозможно избавиться от этих мыслей – как нельзя вычистить собственную память, хоть лаской или насильно. Даже если человек уходит в схиму – будто русский праведник – или в нирвану – словно восточный йог – то ведь он идёт туда не двухлетним младенцем с чистой совестью, а зрелым мужиком у которого до этого светлого мгновения одиночества было множество любовей и дружб, вражды и ненависти, а значит память его никак не даст ему покоя даже в единоличном скиту. И краткий миг озарения вдохновения мечты всё равно перервётся острым ножиком вдруг приходящих воспоминаний. Жадность, зависть, и лицемерие с похотью навсегда остаются с нами, и хоть изредка но приходят в голову самому превосходящему праведнику, будь он даже тем николаем из чудотворцев.

Мелькнули под коротенькой юбкой голые слегка загорелые ноги, а я уже чего только себе ни придумал. И что сидит она рядом со мной до бела обнажённая, а я обсмактываю на мягоньких ступнях каждый пальчик её словно столовую ложку с любимым абрикосовым вареньем; и орёт подо мной она в голос, от каждого толчка ещё пуще беременея; и ведёт за собой в детский сад светлорусых моих сыновей. Когда уже будем мы вместе, то она меня спросит, обязательно спросит тихонько:- Что ты думал обо мне в первые дни нашей встречи, ещё не мечтая и даже не смея взглянуть? А я ей отвечу:- Глупенькое моё солнышко. Да я тогда тыщу лет уже прожил с тобой, сто детей нарожал, мильён раз поимел как мужик.

Здесь в каждом дворе растут сливы, свисают через забор длинными многопалыми ветками, и зрелые синюшные плоды с них падают вниз, разбиваясь желтушными пятнами как после драки, так что кажется вся земля вокруг покрыта мелкими язвочками, а куриный помёт возле них похож на возбухающую повсеместно гангрену. Мне прямо жаль этих слив, они сами в рот просятся – и я тихонько хожу вдоль заборов тайком от хозяев и поедаю их жадным хапом, а когда уж не лезет то в карманы сую, в пакеты, запазуху. Но уйти всё равно не могу, потому что каждая рядом лежащая слива мне уже мнится почти золотой, лучше прежних, и светится её нагота луноликая, страдая меня. =================================== Я в первый раз увидел настоящего зелёного кузнечика. И не в поле-на лугу: а у себя на работе, среди приваренных железяк да раскиданных где попадя плит бетонных.

Я смотрел на узкоплечую, даже как будто плешивую фигурку этого деда, у которого не волосы с лысой головки, а кости вывалились из скелета – и не мог поверить сейчас, что такими бывают мартеновцы. Ещё по великому фильму про заречную улицу я их помнил широкими и белозубыми, высотой с одноэтажную поселковую школу – а передо мной сидел сгорбленный пигмей и через раз шепелявил гнилыми зубами. - Дедунь; неужели ты правда в мартеновском цехе работал? И тут он проснулся. Из глаз полилось на меня всё то солнце, что железною пикой он выбивал сквозь кипящий леток; мне казалось, что раскалённая лава заполоняет наш двор, улицу следом, и уже там несётся к райцентру, подпихая под сцепку большегрузы с зерном. ===================================== Одной не особенно старой старушке, в соседнем живущей подъезде, очень нравятся распущенные, или распутные как их назвать, жёлтокрасные синие садовые цветы.

- Ты фаталист.- Да. Но я фаталист величия. Конечно, господь может в любой момент перебежать мне дорогу маленькой чёрнокошкой, запоганив мне этот миг и все последующие события, с ним связанные. А если он станет многотонным слоном, и я окажусь на его пути, то он раздавит меня в лепёшку – не оглянувшись даже на дело ног своих. Но ведь и я могу прикончить его в своей душе даже не по законам религии или атеизма – а просто назло, как маленький ребёнок который уже давно на глазах у отца хочет казаться большим, и чтобы его уважали. ================================== Учу мальца своего зубки чистить.

Кто-нибудь знает из вас, что по улицам ездят гробы и во чревах своих деревянных везут тыщи покойников. Черепа окаянные злые орут во всю глотку, спеша обогнаться словно фатуму взяли за хвост; и теперь вот она в пристяжных гонит пуще, а сзади седок её, мил да удачлив, от радости машет лавровым венком. Он уж думает – этот успех его, полный фурор перед жизнью ниспослан ему в оправдание низких деяний, которые истово искренне каясь пришлось совершить на пути к многотрудной вершине. И высокая цель не была привлекательной блажью всего лишь, а сияла как светоч великой идеей, ради коей сознательно можно грешить, закатив глаза к небу и сниская посыл да прощенье. Лицемерие прочно угнёздилось в кривых и фальшивых улыбках больших черепов – и теперь они верят дорогому мессии, обожают его а себя божествят. ================================= Товарищи зовут меня непоправимым романтиком. Это моё теперь вместо имени.

На компьютере печатать мне совсем неинтересно, оттого что щелчки клавиатуры выбивают из головы все буквы, и она становится обедневшей да вялой, как кочан капусты для голубцов, из которого выпарили все витамины. И даже если в капусту потом добавить мяснорисового фарша, вкусненькова, то голова от этого не поумнеет, а только лишь от излишнего наполнения будет валиться в одну сторону, и в другую, прося себе для крепости чугунную шею. То ли дело писать по бумаге старинным пером. Проходящего мимо вальяжно горделивого гусака задержать приманить обмануть щепотью сладкой травы, тех зелёных калачиков, что и сам я в детстве со смаком едал будто царское яство, - и тихохонько дёрнув гуся за подхвостье, чтоб без страха он дался, глаза бы не выклевал, сманить у него на обмен за калачики лёгонькое перо – вдохновенной душе неземную отраду. ================================= Я недавно носил одному редактору сборник своих рассказов.

Первоклашки шагают в школу как маленькие буратины: ручки да ножки прямы, а в ладошках зажаты букеты огромных цветов, похожие на разноцветные салюты под звёздами. Раньше в доисторические времена я тащил в поводу тяжелённый портфель с букварями – а у них за спиной лёгонький ранец с компьютером. Но глазёнки у нас горят одинаково. Будто там, за партой, всё то неизведанное, о коем грезилось в детсадовских снах: потаённые джунгли, штормовые моря, и голубоватые шапки высоченных гор, которых чтобы достичь вершины, нужно поставить друг на дружку всех первоклассников Земли. Под моей партой каждое утро прятались зубастые крокодилы, и я часто, совсем уж загрезив, с ужасом выдёргивал ноги, боясь что откусят. А у соседа витюшки, дружка моего, на жёлтой лужайке африканской саванны паслись три чёрно-белые зебры, спокойно гуляя в проходе меж партами, и учителька постоянно гоняла их хлыстиком, чтоб они не мешали вести урок своим чавканьем.

Все нынче и в открытую говорят, и шепчутся о мировой власти. Каких-то тайных масонских ложах, заговоре милиардеров, кознях монополий и корпораций, интригах всяких секретных клубов. Но что такое мировая власть и кому она нужна? Только бессмертным людям, потому что всерьёз рассчитывать на владение миром, когда над башкой сама судьба занесла карающий меч несчастного случая или трясучек – трёх сучек – альцгеймера, паркинсона и тремора - может на владенья надеяться только дурак. Да, знаю что сейчас заговорили и о возможном бессмертии. Толстосумы и вожди уже криогенят себя для заморозки в веках. Может быть, в этом их надежда? что их мозги вместе с душой вставят в тело молодого оболтуса, или даже в торс почти вечного андроида – и тогда они станут бессмертны велики владетельны. А толку? Ведь каждое новое поколение нарождающихся людей, по чести сказать, ни в грош не ставит своих отцов с матерями, и тем более дальнюю по векам родню.

- Чего ты так откровенен? – Чтобы все остальные не боялись себя, зная что обо всём этом думают все остальные. Приходящие в голову мысли бывают не только геройски. Но и страшны. Неизвестно, из каких червоточин души они растут развиваются, но даже в самом праведном сердце есть для них почва. Хорошо, если песчаник или суглинок: тогда на этой истощённой земельке едва лишь проссикают комариной струёй мелкие сорняки со слабыми стеблями, которые быстренько загнивают, не получая ни нежности ни питания от справедливого сердца. Но если душа черна как удобренный гумус, густой плодородный – то вредные злыдни, колкие как ветки шиповника, пробивая собственную кожу тут же втыкаются в тела ближних людей – а ближе всех только самые любимые и родные. ================================== Долго не мог заснуть, ворочался – но не спина, а совесть чесалась. Думал: может, разбудить её да попросить прощения. А потом: нельзя, не к лицу мне слезиться как малому ребёнку.

Странный сон увидел Муслим нынешней ночью. Будто проснулся он, когда было ещё темно. Светилось одно лишь негаснущее воображение. Желая поскорее снова уснуть, перевернулся на бок по жёсткому лежбищу. Кости его заскорбели на тёсаных досках кровати, вместо мягкой обивки пальцы ткнули плоское дно - наверное, во сне на пол свалился. Муслим приподнял голову, и стукнулся в потолок - отовсюду раздавались деревянные звуки, как будто в том скверном анекдоте из старинных книжек. Про злодеев, про кладбище - но наяву не бывает так. Может, просто впервые выпил на семейном празднике, а после заполз под стол; хорошо хоть бы посуда новая уцелела, дорогой сервиз для званых гостей. Тревожно провёл он рукой по груди: лёгкая одеялка, то ли простыня. А под неё свеча закатилась… да нет, это она со стола упала, и огонь погас… но раскинул руки, а кругом тюрьма. Каземат дощатый. И костюм новый, и туфли жмут по дороге на тот свет.

...Олёна подняла голову от ведра с мытой картошкой, но я прошёл мимо со сжатыми губами. Молчок. А внутри назвал себя - противная бородавка, солёный огурец, который по полу катается, никто его не съест. Даже Умка любимый выплюнет, потому что всю ночь сынку тошнило - но не от свежих продуктов, а от нашей семейной ссоры. Он ведь мало понимает ещё, и бесится помирить нас. Я сам злюсь, пиная своё отражение в зеркале. Сбив себя на пол, гроблю до полусмерти; а после долго замываю кровь, чтобы не испугалась жена. Жена ли?.. Я вчера, как они ушли к бабке, развесил Олёнкины фотографии по стенам да шкафам, будто убиенную. И представил, что смог бы без неё жить на этом свете - а свидеться и простить уже на том. Но жуть. Страх божий. Радость сатанинская. Я потом на минутку не выпускал жену из виду, боясь греховных мыслей - горестного случая. Она верёвку взяла - а зачем? - она за ножик - для чего ей?

Я пошёл домой прямой дорогой, а Зиновий в гости свернул на окольный путь. Мимо часовни при кладбище он пробежал с улыбкой, через малорослую сосновую плешь проскакал в приподнятом настроении, и кто б увидел – подумал, что дядька на свидание с бабой спешит. Не тут-то было – типун на языки всем злобным сплетням, у Зиновия вечер беседы с дедом Пименом. Обив с сапог глинистую грязь деревенских выселков, дядька без раздумья отворил дверь в сенцы; шагнул, загрякав пустым ведром – хотел чертыхнуться, но закрыл рот, решив одарить Пимена нежданным подарком приятной встречи. Старик у окна мастерил валенок. Он свет не включил, ему хватало солнечного. – Привет, Зяма. – Ну вот, а я думал сюрпризом прийти. Ты даже спиной видишь. Пимен засмеялся лёгочным кашлем: – Хэ-хэ.., я чую нутром. И слухом – твои сапоги совсем иначе скрипят, чем тапочки Марьи Алексеевны. – Приходила? – Зиновий подошёл к деду, руку на плечо положил. – А то ж. Боится, не помер ли я.

… Пилили мы вчера лишаковые тополя возле Марьиного погреба. Тимоха с топором ждал хваткого удара, нацелясь уже секирой выше комля на пару локтей, а мы с Василём двуручкой жали, выбрызгивая вместо опилок в разные стороны древесных жуков. И разбегались от нас писклявые козявки. Присел дед Пимен на оскоплённый пень; поводя хитрым глазом, затеял свою беседу для Умки. - Вот, ребята, в старое время лесов было много больше. Такая их куча, что и слон за год не насерет, а эту животину я видел по телевизору. Наши хаты прятались средь деревьев, и только дымок курился из золотушных печей. Колодезную воду тягали - аж сводило зубы родниковой стынью. Выхожу я к летнему утру с пустой ведёркой, хвать журавля за клюв - да внутрь его попускаю, в самый лягушатник. Достаю полное, а вода серебрит белым инеем - это летом. Ну почему, спрашивайте? - Почему?- Умка заглядывает в дедов рот и ничего там не видит. Только тёмный провал впалых щёк да козыль курительной трубки.

Гордыня. Я часто думаю о ней, потому что меня упрекают как такого-сякого, гордеца. Когда она из добродетели превращается в смертный грех, и бывает ли она вообще добродетельна? Думаю, что бывает. Вот представьте: столпились вокруг враги с ножами да топорами, а я один почти голый свой срам прикрываю. А они орут – пощады проси! ноги целуй нам! – что вы сделаете, что я сделаю. Я умру – чуствую так. Просто не смогу иначе; ведь подчиниться животному в самом себе, всё равно что сесть срать на людной площади, и суметь до конца это сделать, и ещё подтереться. Хоть в нутре своём можно тысячу раз опозориться и дойти до предела скотства, но не дай бог если наружу слезой просочится хоть капля стыда. А творцам? им тем боле гордыня нужна. Разве можно ставить себе цель быть третьим-четвёртым на творческом поприще, пусть даже вторым? Нет; только лучшим, единственным, которого не было ране на свете и больше господь не создаст.

проба шариковой ручки Помню свои первые стишата, с которых я начал творить, и хоть стыдно сейчас их читать, краснея да млея – но раз взялся за гуж, то и надо признаться, износив свой позор на виду. Самым-самым был стих из пятнадцатилетья: я накатал его быстренько на уроке вместе с сочиненьем, и прошептал в ухо соседу по парте:- мальчик кеша простаков как сатирик иванов, он дурак из дураков, хотя старается этого не показать.- Причём, александра иванова как человека я глубоко уважал, а его пародии совсем уже обожал, понимая и чтя в своём возрасте, что по сравнению с нынешними чисто технологичными ровесниками – одни лишь айфоны сифоны пифоны – кажется удивительным. Думаю, что стишком я хотел его славу принизить, чтобы тем больше к сиянью возвыситься.

У соседки нашей стоял в доме большой патефон. Так ли он называется, я не знаю – а в описании это высокий прямоугольный ящик с полукруглой арочной крышкой. По малолетству меня к нему взрослые не подпускали; но приходя в гости, я сам просил эту пожилую тётку завести свой громкоголосый сундук, у которого неизвестно откуда вдруг прорезывался голос. Я никогда не слышал иерихонскую трубу, но по рассказам моего деда она звучала так же многогласно, словно все соседи с нашей улицы одновременно запели из окон шаляпинскую блоху. Дед говорил, что когда-то давно, при царе горохе наверно, они под эту музычку танцевали. Если было тепло – лето там, или мягкая осень – то хозяйка фаина, бывшая помещица по сословию и по уменью себя подать в обществе, открывала зальные окна на улицу. Запев начинался с мелодии томной и романтической, как это бывало на великосветских балах, где дамы кринолинены а кавалеры под надзором полковника – там быстро шпорами не пощёлкаешь.