I Когда знаешь точно — не отменить, Чувствуешь: не повернуть вспять, Даже если тебя начинает тошнить, Если даже потянет рыдать, Соберешься с силами, как портной, Из часа день выкроишь — что за малость! — И потекут ноты одна за одной, Ты задумаешься: а что еще у тебя осталось? II Что ж, не ты ли сам загоняешь себя В дырку от бублика, что ошибочно жизнью зовется? Пляшут нотные знаки, по нотному полю рябя. Пляс их бешеной кровью в ушах твоих отдается. III Кто сказал тебе, что перекрестки немы и слепы? Кто уверил тебя, что судьба — ездовая кобыла? Изгрызут тебя вскоре намеков тупые клопы, Выпьют все твои и без того не обильные силы. IV Когда знаешь твердо — не обратить, Чуешь всем существом — не убежать прочь, Можно собакою заскулить, А можно завыть, как холодная зимняя ночь, Иль прошуршать как трава на холодном ветру. Или как старая дверь поутру заскрипеть. Или чирикнуть как воробей по тому же утру. Или...

Перекати-день, Перемести тень, Разбереди лень, Перекати-день! Перекати-день, Перескочи пень, Перекатись в сень, Перекати-день! Перекати-день, Задребезжи – брень! Переверни время, Перекати-день! Перекати, день! И прекратись, день! Вспять повернись, день, Перекати-день!

Полет в ночи без компаса и связи. Ночной полет. Любимая моя, не надо грязи, Ведь я пилот. Любимая, побудь со мною просто Здесь, в облаках. Вселенная совсем иного роста, Чем, скажем, страх. Чем, скажем, снег, чем, скажем, бег семейный, Чем даже слог. Таков итог литаньи сокровенной, Таков итог. И я пытаюсь яростным скольженьем По небесам Поймать в тенях обрывки откровений, Не все, но — сам! А понизу плывут чужие жизни. Их скользкий бег При капитале, при социализме — Один на всех. Ночной полет невидимою мышью. Летучей, да. Любимая, но я тебя не слышу… Беда, беда.

Перекрась-ка меня начисто, Матушка бела зима! Вынь, что там на донце прячется, Разберись сама! Отстирай усталость с темени, Забери мой непокой. Подари мне крошку времени, Я хочу побыть с тобой! Мне давно уже не можется - То ль беда, то ль не беда… Обещай, что все вдруг сложится, Словно иглу изо льда! Научи меня терпению, Быть холодным и немым… В общем, дай мне каплю времени, Эфемерного, как дым.

Астрологи правы. Мы все умрем. Пусть кто-то раньше, кто-то позже – Однако в грунт мы все уйдем, Жизнь скинув, как пустую кожу. Астрологи правы. Пощады нет. И не было. Да, в общем, и не будет. А свет – он свет. Он прост. Он просто свет. А мы всего лишь люди… Люди… Астрологи правы. Недолог век. Да и не век, а так – одна минутка. Мелькнет под крылышками век Вся жизнь, как чья-то злая шутка. Астрологи, ну да, вы все правы. И что теперь? «…Съесть крокодила»? Сидеть, и в шепоте листвы Подслушивать, что раньше было? Астрологи! Увы! Подите вы! Я вниз скольжу – и кто осудит? Недвижны каменные львы. А мы… Всего лишь люди… Люди!

Маленькая гостиная в добротной старой квартире довоенного дома. Вдоль стены стоит диван, рядом с ним — комод, на котором кружевные салфеточки и множество безделушек. Над комодом на стене висит портрет, на котором немолодая интеллигентная пара: женщина-европейка и мужчина-азиат в золотых очках. Нижний угол портрета пересекает черная ленточка. Посередине гостиной стоит древний резной чайный столик, под прямым углом к нему — столик журнальный. Два кресла. В одном из них, склонив голову на грудь, дремлет очень худая женщина лет сорока – сорока пяти. Из ее безвольной руки на ковер выпал журнал. Это РАХИЛЬ. Она одета в шелковый домашний халат и тапочки. Ее можно назвать красивой, однако болезненная бледность и тонкие губы придают ее лицу в обрамлении спутанных темных волос капризно-заносчивое выражение. В дреме она вздрагивает и стонет. Из-за кулис слышен звук открывшейся и захлопнувшейся двери. Через несколько секунд в гостиную входит КАНАКИ. Она обладает подчеркнуто азиатской внешностью.

Поляна в дубраве. Посередине – старый пень. На заднем плане видны силуэты деревьев, кажется, дубов. На поляну из-за левой кулисы выходит П е с. Он явно провел в дубраве не один день, ночуя где попало. Он катастрофически худ, под глазами иссиня-черные круги, шерсть висит клоками. В целом выглядит безумцем. П е с: Я — Пес лесной. Рыщу я снедь. Мне подойдет хоть утка, хоть медведь. Но если спросите, голодного, меня — Я б предпочел Коня! Из-за правой кулисы на поляну выходит К о н ь. Он одет в длинный запыленный дорожный плащ коричневого цвета, на голове широкополая шляпа. Выглядит импозантно, даже щеголевато. Смотрит в землю, по-видимому, задумавшись. П е с мечется по поляне, неуклюже пытаясь спрятаться за пень, однако К о н ь не замечает его ухищрений. П е с: (в сторону). Вот как! А на ловца и Конь бежит. Ого!

Горький запах чукотской ивы, Накренившейся над обрывом. Чайки кличут: „Ай, чьи вы, чьи вы?” - Клювы кривы и крылья кривы - Осень в запахе чахлой ивы. Надо мной набирает скорость, Рассыпая, как искры, морось, Туч грохочущий скорый поезд, Обретающий невесомость Через эту волшебную скорость. Соль на пальцах... Что ж может остаться От тебя, брат мой, море, на пальцах? Только соль... Я и рад бы остаться, Только душу распялить на пяльцах - Много хуже, чем бритвой по... пальцам. Потому-то столь горек запах Этой чахлой чукотской ивы - Лист у ветра свирепого в лапах, Уносящийся в перспективу, Словно вопль, издает этот запах!