Послушайте песню слепого Певца О том, что у тьмы не бывает лица, О том, что у света одно лицо, Такое, как у Музыканта с Певцом. Нетвердой рукою ведет Музыкант Забытой мелодии вычурный такт. Старинная скрипка нам плачет о том, Что мы никогда никуда не придем. Так грустно, но этот печальный дуэт Упрячет в коробку от туфель Поэт, Укроет от праведника с подлецом, От тьмы без лица и от света с лицом, От Музыканта и от Певца - И так без конца, до конца, до конца...

На берегу унылой речки Раки, С двумя ногами и одной рукой, Сидит, устало понурившись, Грека, И медленно решает, как же быть. Пуста зеленоватая поверхность, Мутна продолговатая вода. Но не обманут он: под слоем ила Живут его извечные враги. И что ни водоем - везде опасность, Хоть речка, хоть ручей, пожарный пруд. Плохую, эллин, сослужила службу Фольклора вездесущая вода. Конечно, за все годы наловчишься Врага увидеть сквозь стекло воды! За столько лет рука сама взлетает Подальше от поверхности ее. Но есть и плюсы: если б свесил ногу Он с лодки в тот тревожный серый день, Так и остался б киснуть он навечно В ближайшем без названия селе... Теперь он много видел, много знает, Но удивленье не проходит, нет! Как велика огромная Россия, Как много в ней лесов, полей и... рек!

Утречком, после праздника, я уберу свой храм. Лапами ели душистой я пройдусь по хорам. Утром на аналое я погашу свечу, Этим дорогу открою праздничному лучу. После усну ненадолго, ну а потом проснусь, Встану, скажу спокойно: „С днем рождения, Иисус!” Невидимою улыбкой стены мои осветив, Произнесет он кротко: „Здравствуй, ну что, бежим?”

Музыка города - как увертюра к спектаклю. Ветер вдувает в меня непростые слова. Утром по небу разносит горящую паклю. Снова горит подожженная кем-то трава. Черт побери, для премьеры опять слишком рано! Мечется голос по клетке нетесных хоров. Приобретает театр черты балагана. Он, как и всякий кретин, терпелив и здоров. Путь на подмостки недолог и как-то... обычен. Правда, все время глядит кто-то через плечо. Снова в пурге загорается чья-нибудь спичка. Миг - и потухла. Но вспыхнула чья-то еще. Музыка стелется, музыка вьется и мнется: Не разыграется что-то усталый и грустный гобой. Снова встает над пустынею белое солнце. А для премьеры уже слишком поздно, родной!

На берегу океана, От южного ветра пьяный, Услышал я смерти запах, Что ходит на мягких лапах, Что, тише невидимой мыши, Ковыль тундровой чуть колышет. На юго-восток от Певека - Ни зверя, ни человека. Многих убил тот запах Зверя на мягких лапах. На юго-восток от Певека Лишь зимником можно проехать. Нормальному человеку Там, в общем-то нечего делать. Вокруг только камни да тундра, А после настанет утро - Глядишь: кругом тундра да камни, Да запах все этот странный. На юго-восток от Певека - Ни зверя, ни человека. Многих убил тот запах Зверя на мягких лапах. По зимнику от Певека Сюда гнали сотни зэков, Самую отморозь гнали, Чтоб они здесь подыхали, У зверя в невидимых лапах, Чей невероятный запах В смертельном тумане топит Отвалы урановых копей. На юго-восток от Певека - Ни зверя, ни человека. Многих убил тот запах Зверя на мягких лапах. На юго-восток от Певека Теперь ни охраны, ни зэков. Их всех, я слыхал, схоронили В огромной общей могиле. Ветра этой части планеты Давно погребли

На стекле - узор морозный, В каждой льдинке по звезде - Здесь мороз раскинул розы, Елки, пальмы и те де. Дышит на окно девчонка, Разрушает красоту: Не идет ли к ней мальчонка? В поле видно за версту. В небе тучи, как коровы, Бродят по цепи кругом. Что-то милый чернобровый Не торопится к ней в дом. Пригорюнилась девчонка, Стала словно не своя. На стекле оконном звонком Зарастала полынья...

Свет горит. Кто-то дома, но кто-то не тот. Дома кто-то совсем посторонний. В моем доме давно этот кто-то живет, В моем бывшем родительском доме. Никогда я уж больше туда не зайду. Разве с пачкой рекламных листовок. Свет горит. Но шаги мои - мимо, по льду, Простучат, как дощечки лестовок. Дом стоит. Свет горит. Из окна видна даль. Только что разгляжу в этой дали? Скоро минет январь, и начнется февраль, И додаст то, что мне недодали. Так свети же впустую в пропавшем окне! А пока я тебя нарисую На душе на своей, на ее самом дне, Посмотрите! Я правда рисую!

Я моложав и строен И статен как гусар, Я на любовь настроен, Подводный дух, Русал. Зачуяв плоть девичью, Теку от страсти, но - Как ухвачу за сиську, Как сволоку на дно! Там, как в горячей ванне, Я проведу часы В сияньи угасанья Ея живой красы. И нет у смертных знанья, Как одинок и стар, - Нелепое создание! - Несчастный злой Русал.

Мир мой - войлок, палата обитая. Век мой - ключ треугольный в дверь. Для чего-то Господь хранит меня, Для чего-то мне шепчет: „Верь”? Сыплет сумрак бредовою перхотью, Санитары бледны как смерть, Но - сочится, как будто бы нехотя, Из-под век незакрытых снег.

Перехожий жид, Сирый калика, Предо мной бежит Тропка маленька. Мой мотив не нов, Сам я старенькой, В плавнях плывунов Слепо шарюсь я. Мне тропа лежит Чистой скатертью. По отцу я жид, Жид по матери. Взор незрячий мой - Боже глаз лишил - Правый сбил настрой Моих звучных жил. Дребезжу в грязи По колено я, Кровосос разит Кожу белую. Кожу белую, Да нечистую, Ну а я пою Песнь неистову: „Уж ты гой еси, Волк березовый, Кости занеси В закат розовый, Мясо сьешь мое На рассвете дня, Во чреве своем Схорони меня!” Не пришел мой зверь, Нет в нем жалости. Я теряю речь от усталости. А тропа бежит Навроде скатерти. По отцу я жид, Жид по матери.

Весь мир - тоталитарная секта, Пашущая ниву добра и света. Лишь летом Узнал я, что умер Летов. Так печально все это. А секта... Такая вот секта.

Сердце запнется От небесных полос Божьих волос Что развеваются Льются Розовые На самом рассвете Придется Закрыть глаза Во избежание слез

По вечерам Что-то пылает Земли на краю, А порою просто чадит. Иногда я не дам Полупьяной погнутой полушки За стишки за мои, Путевые заметки жизни, Сладкий агдам Коей я с наслаждением пью, Заедая его залежалым сухариком быта. После дам Всегда остаются в постели мушки, Шпильки, бабочки - Напоминанием, Укоризной.

Спи, моя радость, Родная, усни! Там, за рекою, сгорают огни Годы и годы - никак не сгорят. Ночь на деревню накинула плат. В пасмурном небе невидимый бог Сыплет на землю снегов порошок. Отнял он мужа и отнял отца - Вот и не кажет нам больше лица... Спи, дорогая! Пока подрастешь! Вынул задумчивый месяц свой нож, Звездные нитки отрезал с небес - Снегом покрылся заоблачный лес. Спи-засыпай под шуршанье снегов. Твой коровай скоро будет готов.

В кофеварке заперт кот. Он рычит, фырчит, поет Мне о том, что день пройдет - А за ним минует год, Солнце на небо взойдет Раз две тысячи пятьсот - Раз! - и стану я не тот, Знающий, о чем поет В кофеварке черный кот.

В недрах мозга - обрывки метафор. Колет глаз етидреный свет. Слышу я: утекают на хер Ручейки моих диких лет. Эх, эпическая ты сила, От себя-то спасенья нет. Что ж тебя так перекосило, Никому не нужный поэт? Отлетался твой буревестник, Пал подержанный твой падеж. Чувствуешь, как епишкин пестик Долбит дятлом волос промеж? Он выклевывает надежду, Что тебе есть кому писать. А на улице в нищих одеждах Побирается родина-мать. Берег ближний заносит белым, Берег дальний укрыл туман. Слишком рано ты поседела, О, счастливейшая из мам. Слишком руки твои ослабли, Слишком стан твой потяжелел, А сыны твои как-то вдруг стали Самолучшие не у дел. Не накормят тебя, не согреют, И не скажут ласковых слов. Детки, волки твои, заблеют, Напрочь стершие кость зубов. Блеют, тявкают, да не воют - Слишком поздно боржоми хлебать, И все ходит, тряся головою, Сумасшедшая нищенка-мать. Мысли колют осколками кости, В голове продолжает свербить: Как сынам моим, Ване и Косте, В этом проклятом мире жить?

Цвет умирающего неба Особенно жесток. Катится колесница Феба По уголок. Писать стихи довольно просто. Сама ты посмотри: Вот глубина, вот вес, вот рост их, А в их нутри - Цвет умирающего неба Особенно жесток. Катится колесница Феба Под уголок.

Что же за мир у нас такой гадский? Нынче умер очередной Стругацкий.

Косматые серые псы осени несутся по небосклону, взлаивая от возбуждения мелким дождичком: гонят августовского зайца. Их шкуры трепещут в сыром воздухе, постоянно изменяясь и струясь, как вода, коей они, вне всякого сомнения, и являются. Рука Зимы спустила их со сворки и уже вновь прячется в меховой муфте недалекого будущего, которое, несомненно, воспоследует, невзирая на результат охоты. Заяц же мчится, не разбирая пути; вот он постепенно удаляется от родной норы, вот минует, походя прощаясь с, родные места, где провел большую часть жизни, места, где остаются, навсегда уже в прошлом, его зайчихи с его зайчатами. Он бежит, и душа утрачивает ту, прежнюю, жизнь его, в которой было все: И веселье, И похмелье, И рожденье, И прощанье, И прощенье, И венчанье, И постель, И коростель. Бежит он, бежит, значит, себе в новую жизнь... но пока она еще не начата, а старая уже закончена, на их месте в маленькой и тесной, как нора, душе зайца - погоня!

О, дольче, мать ее, вита! Пляска фонарного Витта. По косматым краям облаков Скачут сотни добрейшего Ватта. Небо - шероховато, Земли - в клочьях моих стихов. Брат на мать, а сестра - на брата Среди вечности ледовитой, Бесконечности придурковатой, Среди острых осколков грехов.