Заливай хоть серебро, Пилат, В сей фаянс, аще время испиться, Где равенствует небам Элат, Сами будем звездами слепиться. Вновь античные белит столы Драгоценный вифанский орнамент, А и ныне галаты светлы, Мы темны лишь, как Божий сакрамент. Был наш век мимолетен, шелков Тех не сносят Цилетты и Озы, Пить им горечь во веки веков И поить ей меловые розы.

Злобный Мом, веселись и алкай, Цины любят безумную ядность, Арманьяка шабли и токай Стоят днесь, а свечей неоглядность. На исходе письмо и февраль, Кто рейнвейны любил, откликайтесь, Мгла сребрит совиньон, где мистраль Выбил тушь, но грешите и кайтесь. Цина станет в зеркале витом Вместе с Итою пьяной кривляться, Хоть узрите: во пунше златом Как и будем с мелком преявляться. Яков Есепкин

Амстердама ль пылает свеча, Двор Баварский под сению крова Млечнозвездного тлеет, парча Ныне, присно и ввеки багрова. Книжный абрис взлелеял «Пассаж», Ах, напротив толпятся юнетки, Цель ничто, но каменам форсаж Мил опять, где златые виньетки. Аониды еще пронесут Наши томы по мглам одеонным, Где совидя, как граций пасут, Фрея золотом плачет червонным.

Вдоль сугробов меловых гулять И пойдем коробейной гурмою, Станут ангелы чад исцелять – Всяк охвалится нищей сумою. Щедро лей, Брисеида, вино, Что успенных царей сторониться, Шелки белые тушит рядно, Иль с демонами будем цениться. Золотое начинье тисня Голубою сакраментной пудрой, Яд мешая ль, узнаешь меня По венечной главе небокудрой.

Над коньячною яшмой парят Мускус тонкий, мускатная пена, Златовласые тени горят, Блага милостью к нам Прозерпена. Винных ягод сюда, трюфелей, Новогодия алчут стольницы, Дев румяней еще, всебелей И не ведали мира столицы. Мариинка, Тольони сие Разве духи, шелковные ёры, Их пуанты влекут остие, Где златятся лишь кровью суфлеры.

Двести девяносто шестой опус Всех и выбили нощных певцов, Сумасшедшие Музы рыдают, Ангелочки без тонких венцов Царств Парфянских шелка соглядают. Хорошо днесь каменам пустым Бранденбургской ореховой рощи Бить червницы и теням витым Слать атрамент во сень Людогощи. Веселитесь, Цилии, одно, Те демоны влеклись не за вами, Серебристое пейте ж вино, Украшенное мертвыми львами.

Триста девятнадцатый опус Столы нищенских яств о свечах Тени патеров манят, елеем Днесь и мы эту благость в очах, Ныне тлейся, беззвездный Вифлеем. Яства белые, тонкая снедь, Пудра сахаров, нежные вина, Преложилась земная комедь, Ас Лаурою плачет Мальвина. Дщери милые ель осветят, Выбиются гирлянды золотой, И на ангельских небах почтят Бойных отроцев млечною слотой.

Двести восемьдесят девятый опус Капителей ночной алавастр Шелки ветхие нимф упьяняют, Анфиладами вспоенных астр Тени девичьи ль сны осеняют. Над Петрополем ростры темны И тисненья созвездные тлятся, Виноградов каких взнесены Грозди к сводам, чьи арки белятся. Померанцы, Овидий, следи, Их небесные выжгут кармины, И прельются из талой тверди На чела танцовщиц бальзамины.

Восемьдесят третий опус Ночь тиха, всеблагая Звезда Восточает иглицы сувои, Ах, попались и мы в невода Вифлеемской таинственной хвои. Картонажные свечки белы, Тесьмой пламенной щуки свитые, Презлатятся русалок юлы И макушки тлеют золотые. Шелк течет ли, атрамент свечной, Денно ль Золушки бьются под мелью, Виждь еще: сколь вертеп расписной Пуст и темен за плачущей елью. Восемьдесят пятый опус Ель всекрасная, слава твоем Изумрудам и бархатным свечкам, Спит юдоль, надарил Вифлеем Ярких шишек сребристым овечкам. Темной хвои серебро, веди Нас в погибель, иных персонажей И не видно с одесной тверди, А тлеется лишь мел картонажей. Всё таили румяна и яд, Берегли мелованные тесьмы, Негой белых увили наяд Мглу шаров – со гирляндами, здесь мы.

Шестисотый опус И опять меловые балы, Тьмы наперсницы любят веселость, А и мы не к добру веселы, Маковей, Ханаанская волость. На Монмартре еще бередят Сны холстов живописные тени, За отроками нимфы следят, Канифолят басмою ступени. Плачет грузная Ита, в бокал Тщится яду подлить, цепенея: Что ж сотусклый игольник всеал, Ах, влекли нас по хвоям до нея. Сто четвертый опус Торопятся пустые гробы Изукрасить каймами златыми, Небовольной любови рабы И рекли нас великосвятыми. Только рано ещё пировать, Желть лилейная помнит ли сады, Будут розы с гербов урывать – Прекричат и забьются Гиады. Как явимся в убойной росе, О серебре и мертвой лазури, Смерти жало на хладной косе Узрят жницы и косари бури.

Двадцать седьмой опус Броши алые мертвым идут, Ароматы цветочные внемлем И уснем, сколь инфантов не ждут Серафимы и шелк сей отъемлем. Пей, август, молодое вино, Цесаревичей балуй успенных, Лики пудрой бели ж: и темно В мрачных обсидах камор склепенных. Кровь щадит перманент золотой, А сразим финикийские ады, Всяк меловый великосвятой Вкусит хлеб и нощей винограды. Тридцать восьмой опус Тусклым серебром хлеб увиют, Маком сдобрят вино сеннаарским, Воскресят нас тогда и убьют В устрашение отрокам царским. Ибо звездные тени страшат Ядокровных иудиц армады, Мы явимся туда, где вершат Бесфамильные судьбы Гиады. Воскричим ли из кущей весной, Свечи кровью совьем золотою, Кто услышит – и будет иной Бледный отрок со нитью витою.

Сороковой опус Весел август иль нощь золота, Иль отравные яства из вишен Тусклоядных жжет каддиш, места Очаруют сие, кто возвышен. Белокровные донны к столам Подают всеалмазные вина, Бал великий грядет, зеркалам Не глава же страшна – горловина. Их овалам парчовым и мы Воздадим хоть неполною мерой: Пара статуй в музее Чумы, Соклоненных над мертвой химерой. Сорок первый опус Наши розы в капрейской сени, Август их окаймит ли виньетой, Фриды алое носят, взгляни, Где сливаются бродники с Летой. Мертвый воздух смычок и не рвет, Что резвятся в аллеях Зефиры, Из аркадий сих Парка зовет, Цветью красною жалуя клиры. Лишь серебро сквозь хлеб преломим И покинем Вифанию летом, Мало звезд в ней еще и томим Всякий странник алеющим цветом.

Шестьдесят восьмой опус Золотыя лилеи сорвем, Людовику венечия милы, Аще исстари мы не живем, Пусть резвятся младые Камилы. И кого победили, смотри ж, Ли несет финикийские воды, Тир ли пал, содрогнулся Париж, Ловят тигров барочные своды. Гипсы вырвут из темных аллей, Вновь начинье исцветим пустое, Чтоб, мрачнея, тризнить веселей, Как становится желтым златое. Шестьдесят девятый опус Новолетие, роз голубых Ангелки мирротечной смолою Истеклись, где и мы со рябых Ват следим за душистой юлою. Ель чудесная, помни о сех Бледных мытарях ночи портальной, Звезды с мелом горят на власех, Яд в безе и во басме хрустальной. Воск ликующих свеч ангелы Подсластили, трепещет и вьется Мрак шаров и червные столы Яств гадают, кто первым убьется.

Ночь пустынна, молчит Одеон, Лишь сильфиды над вервием плачут И летает во мгле Аваддон, Сех ли, Пирр, в гальских розах упрячут. Небеса умираньем своим Неживые заполнили братья, Где Господний почил херувим, Ангелки раскрывают объятья. На трапезе потайной тебя Вспоминали, один и остался Царь-заика, елику скорбя Вымыть ноги Его воспытался. Ждем почто понапрасну, с земель Замогильных на свет не выходят, Да и сами забыли ужель -- Наши души в чистилище бродят. Как пойдут перед светом дожди, Изольются над спящей царевной, И антонов огонь позади Возгорится из черни поддревной. Нам и сумрак садовый тяжел, Поелику не легче неволи, Источился трапезный помол -- Во слезах не останется соли. Очи кровью промыв, не засни, Никогда невозможно приметить, Где призорные гаснут огни, Где и нечего смерти ответить. Претерпели одни бытие, А иные -- успенье и Бога, Полной грудью вдохнув забытье, Отошли от родного порога. Храм кому,

*Россия теряет великого художника …Вечная весна стояла в убранном аттическими смарагдами парке, медленно перемещались ломкие силуэты, вот мелькнула тень Командора, а вот, дыша духами и туманами, Незнакомка с Миррелией скользнули в сторону арки широко открытых врат-брамин. Этот парк, где мальчик с лебедем, оба во мраморе, встречали каждое новое утро, был назначен для плачущих тайком и музоизбранных певцов. Сюда, сюда заходил по утрам Слагатель странных трагических канцон. Пробовал он писать гекзаметры, пробовал терцины, перешел на четырехстопный ямб, но вскоре изобрел новое письмо и не пожелал иного. Слагатель (тому есть свидетели) подолгу о чем-то беседовал с Ключиком (Юрием Карловичем) и прихрамывающим Нарбутом, иногда к ним подходили Бабель, Мандельштам и даже Багрицкий. Всё вероятно так и начиналось. Или завершалось.

Девяносто четвертый опус Стол нисана – виющийся хлеб, Что и днесь тосковать о небесном, Вишни в амфоры бросим, а Феб Нас оплачет на пире одесном. Калипсо, под звездами, смотри, Тьмой надушена Фрида, камеи Тяжелы от шелков, ах, замри И умри, пусть целуются змеи. Ни печати, ни светочей мглы Здесь уже не увидят сервенты, Где полны были емин столы, Вьются тусклых чернил диаменты. Сто третий опус Ядом трюфели чинит Эдель, Сейна вишням советует мрачность, Полон стол,, меж араками эль Юн манит, изливая призрачность. Яств стольницы весомей чернил, А иными всепишутся цинки, Днесь ли в Мемфисе пир оценил Сонм теней и волховствуют инки. Милый друг, обиет зеркала Диаментная чернь и хватятся Небовержцев, мы темень стола Озолотим – пусть вершники чтятся. Яков Есепкин

Пятьдесят первый опус Сколь весною урочно письмо, Аонид лишь брильянтами тешат, Вейтесь, звезды, Асии трюмо Нас явит и Цианы опешат. Хоть архангелы помнят ли сех Златоустов, терницы вознимем – Соглядайте еще в небесех Вишни, агнцев, мы золото имем. Вакх нестойкий астрал оцветил, Где порхали блеющие Евны, Их туда ль и со ядом впустил Падший ангел успенной царевны. Шестьдесят шестой опус Будет майский ли сад под луной Во холодной опале томиться, У Гиад воспируем весной, Аще некуда боле стремиться. Скоро вишни блаженный туман Перельют в золотые рубины, Стоил истин высокий обман, Златоуст – диодем из рябины. Выйдет Фрида младенцев искать, Лишь увидит пустые камеи, И начнут гости ядов алкать За столами, где веются змеи. Яков Есепкин

Разливай, антиквар золотой, Во начинье шабли за Виньоном, Несть этерии аще святой, Будем крыс потчевать совиньоном. Феб с Кипридой внимают шелка, Мы Артюра пьяней и туманной Аониды не чтим, из рожка Пьем со Мойрой и мертвою Ханной. Homo Faber иль патеры мел Вместо яда, юлясь, преалкали, Мир падет, мы Цилий и Томел К жемчугам наведем, чтоб икали. Ах, не скрыть от иродиц чела, Се Мое ли черничные ночи, Марфа вьется круг свеч и стола, Возлияше серебро на очи. Фарисеев, нетенных гостей Всё вечерии в мелах тризнятся, Ночь, зерцало – и детям детей Пировые Вифании снятся. Яков Есепкин