Пойдёшь на крыльцо, покуришь, Кот подойдёт с глазами, Полными жёлтой луной: – "Мысли, стоишь, пакуешь? Знаешь, дружок; мы сами – Слизанные волной С берега, и в качелях – Вверх на волнах и – ах!.." Низкий, виолончельный Звук пролетит ничейный И зашуршит в кустах Ёжик – ночной прохожий, В пару мурлыкоту… Знаю, дружок. Мы – тоже Падаем в темноту.

Красный обломок обсидиана, – старого копья нож, не пригодный для смертной раны, вероятно, будет хорош к вырезанию сцен охоты за тушей, на мясо и шкуру щедрой, к барельефу стычки с соседской пехотой за обладание той пещерой, на стенах которой, красным посверкивая, некто пытается вырезать зеркало. Резчик мог бы сказать, умело взвешивая в ладони будущее стены своей Сикстинской капеллы, что время его проклято, что сметены надежды годов двадцатых, тридцатых, а голод и холод сороковых отсчитали и ему срок. И резца штрих стал короче. Но всё ещё за троих небитых и большую корзину железа просят одного камнереза: исполни для нас Мать и Героя. Вот – камень, вот – мать и герой для смерка. А Мастер ножом вырезает зеркало. А старина Шлиман находит Трою. И пишет, уже – пером с чернилом по листу из растительного волокна, что время Землю не изменило, что сюжеты находок – женщины и война, и что мир, видимо, так устроен: торговать порохом и любить Трою.

Утекала, возможно, с надеждой, вода, что однажды сумеет вернуться туда, где она протекала. Над Флоренцией солнцу до лампочки, чьи топчут площадь Синьории тапочки, и чьи окурки плывут по каналу. Не судьба по отечеству громко скорбеть, кукушачья скорлупка Исакия – медь с незабудочной синей подливой, равноценная флорину. Столь же равна для воды и светила любая страна и монета, рублёвка и лира. Одинокий еврей не сошёлся в цене с теснотой берегов, флорентийское не- бо промедлило с часом оплаты, он остался бы или вернулся с пути, сигарету бы взял, прикурил, но вести- мо, иные скитальцы – крылаты.

Я влюбился в Поток. Я не думал, что это так больно. Так сладко. Я не был поэтом, обитателем книг. Я не чувствовал в них ни себя, ни тебя, ни Того, Кто течёт, родником пробиваясь в строке среди камушков букв, и влечёт к реке под названием Смыслы. ****** Их подводное царство в тенистой, в нелюдимой лежит глубине. Лягушачьи и рыбьи глаза, плавники на ногах и спине… Проплыви, посмотри... Но не взять на поверхность Того, Кто течёт. Всё, что можно, – о Нём рассказать, и строку написать, и ещё…, пока длится дыханье, и ты погружён в глубину красоты.

Я не приятельствовал с ней, но я её любил, одну из множества огней, из божеских светил, портфель до дома не носил, не дёргал за косу, но про себя превозносил, во сне "прости" произносил, за то, что снилось мне во сне, что я её несу. У птички детства звонок смех, да клетка не прочна, я не был в списке белом тех, чьей жизнью влечена моя Жизель в те времена бывала, и черней чернил подруга мне дана, и не Жизели в том вина. За безответность без затей я благодарен ей.