Я - ветка форзиции. Могу надломиться я, теплом истекая. Под крышею низкою последние дни свои цежу из стакана. В окошко чердачное видны очертания знакомых деревьев. Как тесно, невесело в пылище да плесени, да чайкиных перьях!

От жары ли, от тесноты ли увядали лилии в церкви. Взгляды были липки и цепки. А колоколам было больно, да качал колоколов дольник стебли умирающих лилий. Я наполнила тобой вечность, да осталась я ни с чем - нищей, ровно чёрное пепелище. Я просила подарить имя, дабы стать единым могли мы, а нарёк меня своей вещью.

Сто лет в обед как дома нет: одно пожарище. И впору лечь да помереть, a я жива ещё! И чьи мне, чьи принять ключи, шепча "возьми меня"? Никто меня не приручил и не дал имени!

При- ручаю тоску: всё же не пустота. Да ломаю строку, отучаясь летать. Я- один-я-один. Это - мантра моя. При- учаю дожди петь её за меня. От- воряю окно, выпускаю мой стих. Не моли и не ной! - Я-простил-я-простил. --- Перенесено с KuN.

В старом фонтане лисохвост по колено. Давно ли дна нет? Дно из бетона взломано. Плиты тленны. Почва бездонна. И столь нелишни, столь похожи на пену лепестки вишни! А траве странно жить, как в кольце арены, в кольце фонтана.

Я играл на ксилофоне первой мартовской капели. Льдины уходили в море, и прозрачны и легки. Натыкались друг на друга. Тонко, жалобно звенели. Поднялась вода в каналах. Залила вода мостки. Я играл на флейте ветра, и проснулся день весенний, прорастая первоцветом, возрождаясь из зимы. Голоса не помнят грусти, а крыла не знают лени. В парке - запах мокрой туи да оттаявшей земли. Я играл на арфе ливня, и весна насквозь промокла, появясь на месте встречи дождевых и талых вод. А беззвучный самолётик - серебристая иголка - белой нитью аккуратно зашивает небосвод.

Распустила косоньки, распустила. Не жалей мне, осонька, звонких крыльев! Хорошо с утёса бы в чисто небо. Волосы расчёсаны частым гребнем. Садик полон ветрениц да пролесок. И в года не верится, хоть ты тресни!

Снега, снега тяжёлые! Густеет кровь под кожею. Под ожеледью жёлуди, на леденцы похожие. И я, как баба снежная, в шубейке горностаевой. Люби меня, нездешнюю, покуда не растаю я!

В норках - глазоньки-смороды. Знают люди издавна: крысы водят хороводы, выживая из дому. Скарб нехитрый в узелочках. Горький чад огарочка. Крысы пляшут ночью, ночью! Все - на задних лапочках. Боязно ресницы смежить. Спишь ли ты, мой маленький? Я найду тебе подснежник в роще на проталинке. Крысы водят хороводы - к переезду скорому. Не бери с собой невзгоды на чужую сторону!

Взбиваю облака хвостом я, и пар идёт от полыньи. Деревья засыпают стоя, я наколдовываю сны. Одариваю пташек ранних забытым голосом своим. Коль в щучьем сердце нет желаний, да будет весело другим! А прежде я была девицей с косящим взглядом чёрных глаз. Ходила к озеру напиться, да беса не убереглась.

Рифмушки мои, рифмушки! Неокрепшие крылышки, робкие голоски! Бедные мои птенчики! Кто приютил бы вечером да покормил с руки? Горькое моё горюшко! Мне чужая сторонушка - вся людская земля! Серая моя свиточка! Оборвала б я ниточку, коли б сама ткала.

На рассвете раннем к боженьке обратилась я с молитвою да поплакала немножечко, а сердечко всё болит моё. Засверкал мой домик пряничный в сказке у зимы-кудесницы. Если всё кругом так празднично, отчего же мне невесело? Небо золотисто-красное зеркала огнём наполнило. Ах, заря такая ясная! А душа - такая тёмная.

А ты ещё на нити будешь ноты нанизывать! Ведь музыка - хранитель грусти и страсти издавна. Узнаю я в июне песню, что возвратится к нам! Её ещё споют мне ливни с певчими птицами! И встану у окна я, нежную и лукавую улыбку окуная в белую пену таволги.

В кованые ворота ломится ветер пьяненький. Холодно в модных ботах, мне бы тёплые валенки! Кутаясь в полушубок, выхожу за ворота я. Город встречает шумом. В папке - тетрадка нотная. В нотах - цветущий донник, деревенские домики, пульс, неровный, как дольник, вечный плюс на термометре!

Всего лишь озон, - заметил разум и прибавил: пошло. Но слёзы расплескались оттого, что запахло грозой. Тревожен и юн, разбив стекло нахальною рукою, в мой строгий дом на улице Покоя ворвался июнь. И вспомнил рояль засушенные в нотах незабудки. И взмыли к потолку цветные звуки, звеня и роясь.

Опять сугробы за окном: зима ещё не скоро кончится, а мне побыть с тобою хочется в холодной комнате вдвоём. Здесь не бывает тишины: к тебе приходят гости нужные - хоть званые, но всё же чуждые, - а я хочу, чтоб были мы одни. В руке - твоя рука. В твоих глазах так много нежности, ведь я близка до бесконечности и безнадёжно далека. Узор не тает на стекле, и наша встреча - лишь мгновение, чтоб осознать разминовение на много-много долгих лет. Тебе я не желаю зла. Пускай на рижских шумных улицах в последний раз тебе почудятся мои печальные глаза!..

В парке после снегопада клёны опустили ветви. Я качаюсь, точно в детстве, на стальной цепи ограды. Я - не человек! Я - птица! Яркий снег - и птичьи тени! ...И взлетаю на мгновенье, чтоб в сугробе очутиться.

Убегаю из чёрной полночи в суматошное утро нервное. Время тянется безразмерное. Ниоткуда мне нету помощи. Всем ненужная. Всюду лишняя. — Знай ходи меж людей с улыбкою! — И осеняя сырость липкая пробирается под пальтишко мне. Что мне делать, недужной беженке? — Удержаться б на ранней наледи, да слова не идут из памяти: мол, не в моде такие неженки. Небо в тучах с утра до вечера. Не осталось денёчков солнечных. Ниоткуда мне нету помощи. Время тянется. Бесконечное.

Мои солёные ветра трубили мне: "Пора, пора в неведомые страны!" Но путь смыкается кольцом, и жаждет увидать свой дом любой усталый странник. И я стираю с губ кармин, и разжигаю свой камин, и наслаждаюсь ленью. Здесь крыши зарастают мхом, а память - милой чепухой, несущей исцеленье.