Я чувствую порох. Мы третью неделю Не видим голых ног. На фронт! У нас есть блокнот и похмелье Допитой мирной жизни. Вот, мой горизонт Уже искрится пылью От свежего взрыва. Мы близко. Я должен [К н]ему. На утро запахнет гнилью: Здесь умирают. Мы близко! Под кожу Зашита задача: пробраться - Любой ценой! любой ценой! - к воронке. Мои боевые братцы Останутся здесь хоронить девчонку. Сгоревшая почта, куски арматуры, Цементная крошка и сажа. Здесь правила бомба-дура: Она никогда не мажет. Десятки городов встречали тем же самым, Везде – одно заданье: Превозмогая раны, Найти котенка в котловане.

Оранжевой кляксой Из мутной бутылки; зеленой бутылки. Откашлить – поддаться. Из горла. Ты – джинн? Здесь посылки К. По ссылке – обратно, Держась за колючки и бежевый клык Волшебной лисы,- в закат, но Сквозь мятую плоскость наречий. Ударом в кадык.

Наваристый суп из конфет, Как пробка на главной улице, Как тромб. Салфетка – Че рный берет; Гвоздичное вино с плесенью. Сутулятся. Скользят по смозоленным спинам: «Власть пингвинам! Власть пингвинам!» Санта правит (.) ночной горшок. Бумажные войны. Всем х0р0ш0.

Сегодня я понял, что грозы - Улыбки расстроганной прозы, Что, в общем-то, грозы бывают Для тех, кто шагает по краю, Пощечина, знаешь, по роже, Когда сквозь зрачок все похоже На точку в конце предложенья,- Нахальное, да, одолженье.

В морщинах асфальта сегодня Никто не узнает могилы Для эльфов и гномов – все бродят В сплетенных из кремния жилах. А я – наточу карандаш, Убрав деревянные рюши, Взмахну им – и вот мой коллаж, Совсем настоящий, без плюша: Бумажная ночь в закоулках, Бордюр с расцветающей пылью, Зеленый свет падает гулко, Стекая по урне с ванилью. В конверте без марки – шкатулка Районов резиновой гнили, Где мельком - Она на прогулке, Сверкнув в капюшоне и крыльях.

Вот суд присяжных окон; под ним – Подсердечник: отодранный жвачкой, Утертый окурком. И хлоргексидин Внутридушно, уколом под совесть. Удачно: Реакция обмена грустью Для рыцарей Квадратного Окна, Которые пустят [Допустим, упустят] Мясные пробирки. В откат. На дно. На… тяжелые фракции Ставят в Мучебнике подписи, Приняв оккупацию Мая мечтой об инъекции Космосом. Зефирные танки Тетрадного корпуса - Под пресс конференции мыслей. Не рад. Я рад! [Иероглиф войны] Предательство взасос. В фокусе. Официальные эмоции вещают: «Дантон! Марат!» Кровь, лимфа, сперма, слезы – брызнет в оксиде угара. Играть уровнение жизни Гитарой.

Я вышел увидеться с Родиной. Сеть грязных пародий на улицы, Как глянец какой-то уродины, Смущает уже лишь безвкусицей. Походка на цыпочках, краем – Изящество хлюпанья жижей Неловко меня развлекает. Другому здесь просто не выжить. Киваю панельным домам, Смотрю на панельных людей, Плюю опустевшим глазам И окнам без штор и свечей. Идут мне навстречу, На пьяные встречи. Калеки калечат Того, кто их лечит. Такие кривые холсты С наброском убогой мазней. Мне хочется всех нас спасти Слезой и кровавой резней. И будь я глупее и злей, Смотрели б меня в новостях. Недружеский шарж на друзей - Такие висят на крестах. Косятся на кольца, на уши Гогочут, увидев меня в пиджаке Да, пирсинг дерьмовым не нужен - Есть планы в кармане и смех в косяке В их свите – дешевки-принцессы Вправляют короны из мятых бумаг. Доступны, просты, легковесны – Приятная мелочь в пацанский общак.

Как надо: и лучик блеснул, И ветер теплом потянулся. Сегодня я встретил весну! Поверишь? Она улыбнулась! Стоял на крыльце – где еще В обед покурить сигарету? Она отошла за плечо – Наверх, чтобы трогать газеты.

На кухне заплаканный чайник Навзрыд. Он – истерика стали. Устала. Холодная к тайнам И смыслам, которые пали. Он хлюпает носом и стонет, Хрипит, задыхается. Краска Чернеет – орловские кони На стенке дымятся, как сказки. Он плачет, забытый. Хозяин Не слушает, взяв, что хотелось. На долгую ночь он подарен Себе самому. Пустотелость. В гостиной – ванильное кофе: Коричневой жизни вещанье. Табак. Дым построил хрущовку – Воздушного замка прощанье. На кухне заплаканный чайник. Над чашечкой честного кофе Он видит, как с жизнью случайно Сплетаются страшные строфы.

Точка. В борделях эрегированных гильз - праздники; Абортированная на десятой неделе дочка; Желаньем бессмертия дразнят. Нерастворимые соли злобы выпадают в осадок, Поэтому идет кислотный снег; «Хочу» превратилось в «надо»; Миллионы ищут ночлег. Микробы, размножающиеся онанизмом; Проволока, которая колется; Два параллельных отрезка серости вместе с коммунизмом, Который на них усердно молится. Горящие тексты, Которые не спасет всесильный ацетон души; Лицемерие ради секса; Паразиты, в частности, вши. Аллергия; катетерные иглы; Холокост; Свастика, попавшая на танки; Новокаин; Иисус Христос; Ханка. Рождение из точки, нарыва, Однако точка – это символ конца, буй. Но что если бы в начале не было Большого Взрыва, А был бы Большой Поцелуй?

Надежда - беременность разочарованием.

Весной расцветают фиалки, И это привычно, как голубь, Для душ тривиальной закалки, - Фантазий замерзшая прорубь. Сквозь пошлость февральских сугробов Горячую правду я слышу - О той, что бывает до гроба, С которой на пару мы дышим. Об этом шепнул на прощанье Сверкающий иней июля Разрушенным штампом сознанья, Одним заклинанием - Юля.

Вчера сидел. Сижу. Пчела. Вот так: «Жу-жу». Жу-жу: жужжит вокруг. Внутри не так: тук-тук. Тук-тук. И вдруг – укол. На кухне кто-то зол – Плевать. Тук-тук. Сижу. Висок. Рукой вожу. Нет, жив. Да, я. Да, мог. Тук-тук. Немного взмок. А ты такая… эх… Дрожащий, нервный смех. Сидишь. Лежишь. Не знать. Так надо, да. И спать.

Улыбка не помнит о собственной тени, Поэтому солнце ее ненавидит - Звезда, отплевавшись надменно, как гений, Который кончает в тетрадку и тырит Резиновый член своему вдохновенью, Подохшему раньше, чем тень от улыбки, - Проекция вещи; прикрывшийся ленью, И строчки пластая лучами в попытках. Любуясь надгробием собственной тени, Улыбка смеется – она безразлична К тому, кто в предметах находит спасенье, Чьи губы в стекле – тошнотворно типичны. Поэтому солнце ее ненавидит, Как алую правду уставшего глаза,- Унылая стерва, курящая биди, Сверкает усмешкой дешевого страза.

Воюешь головой об стену (Да точно ей: все те же звуки!), Пытаясь заморозить пену. Зачем-то задрожали руки Наивностью пульса.

Вторая струна утомленной души Зажата мозолью на пятом ладу, И звуки печальны, но так хороши: Приятно и страшно, но я не уйду. "Давай, просыпайся!" - кричат малыши. Наверно, вы правы... Чего же я жду? Маэстро, на сцену! Вспорхните скорей! Вы - фея, великий уступок времен А я задыхаюсь, ведь крики детей Теперь раскололись в робеющий стон. От горького флирта, когда чародей Зовет танцевать тихо плачущий звон. Ласканием клавиш - коктейли из нот Встают комом в горле - насильником лжи, Который оставит открытым мой рот, Спасет мое сердце от мaнящей ржи. Последний аккорд. Отдышался - и сплюнь. Романтика плавится в пекле. Июнь. Черемуха - белая точка весны - Успела состариться и обеднеть. Агония в прошлом. Звучит "Эскимо": Гитары и трубы - условный покой. И память о фее - как будто кино: Реальность, закрывшись стеклянной стеной. Простывший ноябрь.

Я стану героем всех кухонь на свете, Когда кто-нибудь, прикурив сигарету, Задумчиво хмыкнет, смотря в чье-то небо. «Куском чернослива со вкусом плацебо»,- Он скажет: «Когда-то плевались, брезгливо Пороли в бумаге размоченной ивой» Он скажет, что жил-был на свете мальчишка - Наивная жертва разорванной книжки, - Умеющий искренне плакать глазами, Сложив миллион журавлей-оригами. Они будут долго смотреть друг на друга И ждать на прокуренной кухне прислугу: В вонючее судно под койкой сетчатки Упали засохшие крошки – зачатки Эмоций в пакетике чипсов без вкуса Без запаха, цвета, без смысла, – закуска Под серость типичности каждого часа. Стряхните скорее их с иконостаса Комфортного груза обычных вещичек! Эпоха латентных покойников – спичек, Сырых от проклятия сухости быта: Дворец, как из сказки, по сути – корыто; Отрава души эпидемией гриппа Закрыла живых в кетаминовом трипе, И этот приход будет длиться и длиться: Пока не вспорхнула бумажная птица...

Мы не рождаемся вдвоем: И ты одна, и я один. Как жаль, что так же и умрем – Запомни, я люблю жасмин.