Я – смерть. Меня призывают заранее, но я не откликаюсь. Моё появление для них всегда оказывается без приглашения. Я обманщица. Со мной не играют в покер. Меня ждут заранее, но я не оправдываю их ожиданий. Внезапность – моя особенность, особенно особенная для тех, кто ожидает меня настойчиво и старательно. Я стремительна как головастик в пруду. Меня страшатся заранее, но мой лик не пугает. Они всегда улыбаются мне. Они боялись моего вида, но взгляд мне в глаза растягивает их синеющие губы. Я умею смешить. Я – престидижитатор. Я показываю фокусы. Колода карт плавно переливается из одной ладони в другую. Я творю иллюзию, но дама треф никогда не застывает в воздухе неподвижным чёрным сердечком. Я тасую колоду до конца. Я – кровь. Я остываю медленно, и во мне густеет печаль. Вены морщатся в ухмылке и растекаются в озерцах формалина. Я машу крови вслед. Мои прощания искренни. Я – термометр. Я опускаю вниз полоску ртути на одно деление каждый час.

Жёлтый злобный шар в небе, не мигая, в упор таращился на раскалённый Фигерас. Белая туристическая «сетра» распахнула двери у площади Сант-Пере, предлагая четырём десяткам пассажиров сменить блаженную кондиционерную прохладу внутри салона на невыносимый августовский зной снаружи. После полудня пекло просто адски. Они путешествовали девятый день своего десятидневного тура – группа любителей культурных программ, по недомыслию или по незнанию совершивших непоправимую ошибку - отправиться поглазеть на андалусийские и каталонские дива в разгар пиренейского лета. Днём ртуть термометров без сомнений устремлялась за сорокаградусную отметку. Ночи не приносили отдохновения – двадцать пять градусов после полуночи и близко не казались прохладой. Все они без исключения обгорели под солнцем и походили на полуживых креветок, барахтающихся в кипящем бульоне.

Посеревшая, пожухлая от излучения трава, пробивавшаяся между вымощенной квадратиками плитки садовой дорожки, мерзко шелестела под ногами. Скиннера передернуло от навязчивого сухого шороха, и он машинально ускорил шаг. Хорошо, что дорожка через больничный дворик недлинная - от двери Санатория до заржавленных ворот, приоткрытых, словно растянутый в приветствии беззубый рот, не больше ста ярдов. А за воротами – асфальтовая лента шоссе без единой травинки. В утреннем небе плавали хлопья гари. На востоке, где над островом Саскуэханна высились угрюмые очертания полузаброшенной электростанции, горизонт заволакивало густым темно-коричневым дымом, и ветер тянул оттуда. Во рту Скиннер привычно ощутил медный привкус. За пятнадцать проведенных в Санатории дней он отвык от этого ощущения – внутри больницы непрерывно работали очистители воздуха. До сегодняшнего утра, пока не вырубилось электричество.

Ночь наполняла камеру терпкими густыми чернилами, и Самнер, погруженный с головой в эту вязкую жижу, неистово жаждал рассвета. Никогда ещё за долгие годы пребывания на Земле он так не ожидал восхода солнца. Часов у Самнера не было, и порой ему казалось, что этой ночью, словно в насмешку, Солнце выписало себе незапланированный выходной на следующий день. Но он ошибался, и в положенное время розовый зрачок зари заглянул в решетчатое окно и моргнул, приветствуя изможденного вампира. В отличие от многих своих сородичей-кровопийц Самнер не боялся солнечного света. Горячие лучи не прожигали насквозь его плоть и не могли превратить его тело в груду горького дымящегося пепла. Правда, и загар никогда не ложился на кожу Самнера, бледную, в мелких пупырышках. Ещё Самнер носил на груди небольшое медное распятие. В качестве обманки, конечно, дешёвой безделушки, которая свисала с его шеи на потертом шнурке. Крест не причинял ему никаких ожогов.

В память о Рэе Брэдбери (1920 – 2012). Трамвай громыхал на стыках рельсов, и немногочисленные пассажиры в вагоне слегка раскачивались в такт движению вагона. Я сидел один на двойном сиденье, тупо уставивишись в окно. Перед глазами монотонно проплывали безликой однообразной массой цифры подготовленных за день отчетов, бессмысленных как вся моя теперяшняя жизнь. Дождь лупил в оконное стекло, нашёптывая в ухо "два...три...пять...один...её нет... восемь...семь...девять...уже нет...один...четырнадцать...девять... её нет...семь...всегда нет" Когда шёл дождь, было особенно тоскливо. Казалось, природа оплакивала потерю вместе со мной, и дождевые капли смешивались со слезами, становясь солёной морской влагой, стекавшей по лицу. Холодной водой из моря, где я так никогда и не побывал. Ни один, ни вдвоём с ней. Стоял дождливый и промозглый октябрь. Пасмурные дни шли своей чередой, беспросветной и мрачной.

*** Над станцией царил мягкий полумрак, какой всегда бывает в ясную и теплую погоду при закате вечернего солнца. Поезд, только что прибывший на станцию, стоял в ожидании ровно две минуты согласно расписанию. Этого времени вполне хватило одинокому пассажиру, чтобы предъявить свой «рейнджер» кондуктору спального вагона стандартного класса, сверить номер своего купе и втащить в состав тяжелый дорожный чемодан. Двери с грохотом закрылись, поезд лязгнул и качнулся, и одинокий пассажир качнулся в такт движения поезда, уже медленно набиравшего ход от станции. Немолодой проводник бросил в тамбуре беглый взгляд на единственного пассажира, но совсем не запомнил черт лица. Отличительной особенностью мужчины являлась полная его непримечательность (Через полчаса проводник абсолютно забыл о пассажире). Мужчина спрятал билет в карман плаща и принялся затаскивать чемодан в узкий коридор спального вагона. Наконец мужчина добрался до обозначенного в билете двухместного купе под номером восемь.

*** Как и всегда в шумной толпе, в многолюдье торгового центра я чувствовал себя особенно одиноким. Мимо проносилась извечная вереница лиц – то - радостных, и улыбающихся, то – сумрачных и сосредоточенных. Деловитых. Лица расплывались и превращались в одно бессмысленное радужное пятно. Всё было как всегда. Мозг отчаянно сопротивлялся накатывавшей волне уныния, приобретавшей призрачный оттенок безысходности. Я выхватывал из толпы отдельные яркие стоп-кадры. Вот девочка лет пяти, захлёбываясь слезами, клянчила у мамы леденец. Вот подросток в спортивной куртке с накинутым на голову капюшоном громко и без стеснения матерился в прижатый к уху мобильник. Эффектная блондинка в ярко-красном брючном костюме и с отстраненным взглядом быстро шла по направлению к эскалатору прямо ко мне навстречу, не замечая никого и ничего вокруг. Интеллигентная парочка выскользнула из книжного магазина.

Хайнц Никкель убил свою неверную жену ночью, в первый вторник сентября 1951 года. В те дни осенняя прохлада еще не наступила, и ночи стояли теплыми, убаюкивающими и безмолвными. Перед тем, как подняться к спавшей в комнате наверху супруге, он бросил взгляд на стрелки больших напольных часов в холле на первом этаже их особняка. Часы показывали без двадцати двенадцать, и Хайнц Никкель заранее избрал для своего замысла именно это время - тот час, когда большинство жителей городка Плезантвилль, штат Небраска, приютившегося среди бескрайних прерий Великих равнин, мирно отходили ко сну или уже крепко спали. Ночь обволокла дом Никкелей бархатным черным покрывалом, и потому во мраке спальни Хайнцу Никкелю пришлось воспользоваться карманным фонариком. Хайнц Никкель был быстр, точен и аккуратен.

Смерть присмотрела этот пляж ранней весной, когда тот был совсем пустынен, молчалив и задумчив. Холодный песок поблескивал под тусклыми солнечными лучами, и море размеренно накатывало на берег ледяными волнами. Смерти сразу понравилось это место. Смерть была уже немолода и порядком уставала. Зеленоватый отсвет воды, глухой рокот моря действовали на ее старческий организм успокаивающе, и по утрам она с наслаждением вдыхала на берегу терпкий соленый воздух. Иногда она поднимала руки к небу и делала что-то вроде гимнастики. Тогда тело Смерти наполнялись чудодейственной живительной силой, и через час, взбодрившаяся и дерзкая, она уже могла приступать к своим обычным занятиям. В то утро она принесла с собой бутылку шампанского и открыла ее прямо на песке, как раз там, где прибой достигал своего пика. Волны с лёгким шипением омывали босые ноги Смерти и неслись от неё прочь, обратно в родную раковину моря.