Уткнусь в смородиновый куст. О, этот запах кисло-сладкий таит в себе загадку! Я вернусь после прелюдий межсезонных, когда волнующие ночи на месте "сон" поставят прочерк и в колею свою войдут. Вблизи огонь пылал красиво, ероша огненную гриву, и тихо что-то говорил...

Закончились осенние диеты. Закат с волной рождает поцелуй. Ты предстаёшь раздетой взору моему. В чехлах патроны учат партитуры, курок на взводе, меряет затакт, дней закольцованных прибудет во сто крат. Повисло напряжение над манежем. Ныряет в арку бумажный самолёт. Растёт и катится ком снежный на лестничный пролёт.

Я не люблю тебя - ты мне не интересна. (Вздыхает в яме духовой оркестр). Я не вставал из тёплых кресел лет семь. И окна занавесил. Зачем ты веришь обещаниям пустым, потом пускаешь кровь? - Пустое. Конечно, ты мила... я тоже мил. Но всё-таки не стоит.

Странно порвалась струна как некогда голос детский. Шумит река за перелеском, монеты черпая со дна. Влюбился по уши - мальчишка, всей пятернёй замком сцепил, пытаясь удержать, остаток мысли, чтоб вылить на листок узор чернил.

Душа висит в шкафу с другими непарадными вещами, я в этот вечер пью, простите, что не с Вами. Из скатерти Вы юбку могли бы смастерить, плясать под звон бокалов, но что-то мне подсказывает, мало на эти грабли снова наступить. Давайте подведём итог, очертим зону флирта... Ну, а сегодня - пускай на самотёк, и пусть букет вина пропахнет спиртом.

Растёт пригретый солнцем стебелёк термометра, и это ему только в плюс. Золотые кольца к пальцам не притронулись, - я не тороплюсь... С маршами в апреле, вот и у жилетки плачет пациентка, сердце прыгнуло в живот. Весна. Отходят воды, через снежную плаценту пробивает тропы бодрый пешеход.

Шёл дождь задумчивый и юный катил велосипед домой В колёсах погнутые струны держали строй Папа; за разбитые коленки посадит под арест домашний и в тетрадь в косую линию записывать уроки А в воскресенье откроются бутоны в семь улыбок; бросится на шею к маме; дождь и будет отдыхать

Наш город так изменился! Зарылись в сугроб далматинцы, укладка испорчена напрочь, - бывает. Посты стоят на переходах, и скоро совсем распогодит. Дворами, под арку, срезаю. Ты обижаешься зря, я за ушком твоим поймаю волну настроения. Садись на колени ко мне.

Я пребывал в беспамятстве глубоком и отрывал листы календаря. Я провожал в дальнюю дорогу сон. Мы пили кофе до утра. В подземных переходах и развязках просила милостыню вешняя душа. Я бросил взгляд и выдавил гримасу. Что ж, не узнались - жаль... Сползали к пальцам пряди и шипели, под серенады их рождался гром. Нектар любви мы смешивали с хмелью и приносили на жертвенный огонь. Сама судьба давала мне подсказки, но я был так упрям: знакомиться с собой считал опасным и на звонки не подходил к дверям.

Я не знаю, что сказать и я молчу. Мы разошлись с тобою у края моря. Две станции метро мы друг напротив друга по сердцу бороздили словно плуги. Я награждён Тобой молчаньем, я письма шлю за горизонт, но образ Твой недосягаем и голубь - недопочтальон. Я замираю в ожидании, встаю на цыпочки, тянусь - линяющий осенний памятник - в дорожных лужах растворюсь.

Я спал без одеяла на балконе, в тени мне ветки щекотали нос. А солнце от жары сбросило корону, вытерев со лба потёкший воск. Я слышал, как машины пожирали людей, рассыпанных как корм возле метро, и в жабры воздух набирали, когда на тротуаре выстраивались в фишки домино. Шуршало под балконом платье, я мысленно спускался в декольте. Я узнавал тебя и возвращался из мира снов... и вот уже твой пальчик на звонке.

Небо молнию расстегнуло полностью - сделка с совестью добровольная. Украшения - шрамы нежные на заснеженных облаков творениях. Фигура статная - голубых кровей; в знак снисхождения кидает патоку дождей.

Сколько соли, сколько перца - Аппетитна дама сердца! Принимает дома ванны, улыбается с экрана. Ловился пульс на шее пальцами, скользило платье по касательной. Вместе с камерным оркестром провалились с треском, не ложились на пиано… Только пара нот банальных. В вальсе было не согреться, зачехлила дама сердце.

Сушила простыни весна раскосая, а в небе полосы рисуют звёзды ей. Там за обрывом, где всегда смеркается спешит река и, видно, не останется на чай, на пару слов дурацких. Неуловим для папарацци сон, взмахнул игриво прядью, набухли почки под воздушным платьем. Нескладно мост поёт, но в этих песнях есть нотами нетронутая прелесть. По вечерам в печи уже не мёрзнет стружка, и не дрожат дрова от стужи. И манит запахами жизни неизвестной насаженный на леску сырный месяц.

Точь в точь, след в след твои глаза похожи на рассвет. Играют блики с синим ухом, щекочут океану брюхо, отрывая ото сна. Выдыхая грудью полной, на песок несутся волны, Обжигая языки. Клин в клин, тон в тон дрожит натянутой струною горизонт.

Мы встретились с тобой однажды в метро, в толпе, под гул колёс. Мне взгляд твой показался влажным. Повисло сердце, и оборвался трос. Сочилась внутрь… В истерике хлестала, щипала рваные края морская соль, разбавленная алой кровью дикаря. Я ждал, что память пронесёт меня над морем, покажет небо, чистый горизонт. Но шёл я сам, был жалок, бледен, болен, шагами мелкими как сон. Искал во мне и заполнял пустоты осенний воздух-нашатырь. - Инкогнито звонящий, кто ты? А в трубке голос тишины. Дела и личные капризы – всё отговорки. Боже мой, ты сам прекрасно видишь, как трудно быть наедине с собой.

Последний житель Юпитера одиночества не вытерпел, захотел он с края сброситься и узнать, чем дело кончится. Он шёл, он бежал словно бешеный с преступлением ложно повешенным, с единственной целью скрыться от параноидальной полиции. И идея к смыслу не лишняя – обогнать солнце на финише и смеяться в лицо от безумия содеянного, недоказуемого. Последний житель Юпитера рисует знак вопросительный и пишет послание звёздам: «Зачем я был создан?»

Сонная, ленивая весенняя рука из глины, мягкая под снегом талым, дубраву обнимая, сок берёзовый пьёт. Грозы, заведённые на восемь, беспощадно колошматят в барабаны и пора бы вдох глубокий, если хватит, донесёт и не истратит, то протянет каждый на искусственном дыхании как на займе до зимы.

Мне думалось, что мысль – кусочек глины, твердеющий без обжига в руке. Уже мечталось, будто я на маяке, слепивший город с подступом к реке, смотрю на дивную картину. Я взмахом дирижёра как по нотам влил душу в хрупкие тела, но очень скоро голоса, стремясь из хора выйти в соло, хватаясь за диезы и бемоли, уже не слушались меня. Шёл дождь. Цвели фиалки. Я вдыхал всё больше неба, мерцание звёзд мне было хлебом, ведь я и сам был их побегом, хотя об этом и не знал. Шёл дождь. Вода всё пребывала, и берега заплыли в талии, сбивались тучи в стаи. Дождь, он наполнял ладони, и уходил под воду город… Сидел обиженный на волны и в отражение бросал не то оскал, не то кивок покорный и камнем, для чего, не помню… И камнем волны разбивал. Вода ушла - земля в морщинах.

В этом краю солнце – любимая пряность, томится на раскалённых как угли губах. Попав в полуденный улей, жалит июлем. с телом заигрывал танец – не Моцарт, не Бах. Сбросив змеиные шкуры и плечи расправив, ступая босыми ногами по мокрой доске, разглядывать с пирса кофейные лица, мурашки бегут вверх по спине. Пурпурные волны на воле хвастались гривой, фыркнув на берег, вздымались они на дыбы. Их укротить и скакать по синему полю до чистой, безмолвной, большой и бездонной воды Винные нотки слышны в вечернем бокале, смывая границы, сладко дрожит горизонт, небо устало, тяжёлые веки смыкает и видит заоблачный, сказочный сон.